Читать книгу: «Таня», страница 3

Бабшуре мы ничего не сказали, я очень не хотела возвращаться в Москву, но на Серёгу надулась и пообещала себе его проучить. Мы нашли с Лариской голубую масляную краску, которой Бабшура красила ставни, и от всей души нахерачили на красном бензобаке Серёгиного мотоцикла обидное слово «Козёл», не подумав, что он сразу догадается, чья это краска и кто автор. Очередной скандал не заставил себя долго ждать, взаимные обвинения сыпались, как из рога изобилия, и Бабшура опять взялась за ремень. Мы убежали прятаться с Лариской в лес, чтобы наши зады и психика опять не пострадали, выпустили пар, нажрались ягод и только вечером притащились домой, испугавшись наступающей темноты.

На следующий день мне вручили тряпку, пропитанную какой-то зловонной жидкостью, и заставили оттирать «козла», Серёга же целый день прилаживал телевизионную антенну на крыше дома и смотрел на меня волком, в общем, мы помирились…

А потом приехал его родной и мой двоюродный брат Мишка – младший сын тёти Лиды, худой и активный молодой человек, говорящий сто слов в минуту. Они вдвоём с Серёгой целыми днями рыбачили на речке, а вечером уезжали на мотоцикле вести культурную жизнь, возвращаясь домой только под утро. Из выловленных пескарей, плотвы и окуньков Бабшура варила нам рыбные супы с рисом или перловкой в чугунке, а если попадалась крупная рыбка, то жарила её с луком и картошкой.

Я же вдарилась в ягодное собирательство. После завтрака мы с Лариской и Бабшурой обмазывали себя с ног до головы одеколоном «Гвоздика» от комаров, надевали резиновые сапоги, брали болотные палки-выручалки, корзины, трёхлитровую банку с пластмассовой крышкой, варили яйца, резали хлеб с салом и чесноком, доставали малосольные огурчики с помидорчиками из погреба, наливали морс в бутылку и уходили в глухой лес за несколько километров от дома собирать чернику и землянику. Возвращались ближе к вечеру уставшие, но довольные. Столько ягод я больше никогда в своей жизни не видела, разве что на колхозном рынке. Перетёртые с сахаром, с молоком, со сливками, в компоте, варенье, каше, пироге… Ягоды уже лезли из ушей, но остановиться их жрать не было сил. Постепенно ко мне возвращалось чёткое зрение в вечернее время и предметы в моих глазах больше уже не расплывались.

Вскоре обнаружилось, что вольногулящий кот Барсик наградил нас с Лариской лишаём за чрезмерное тисканье. Круглые розоватые шелушащиеся пятна покрыли наши руки, шею, грудь…Сильно зудели и чесались. Нас обмазали зелёнкой, и мечта о танцах в Клепиковском клубе опять накрылась.

Лето подходило к концу, к середине августа мы с Лариской загорели, отъелись и приняли вид холёных тюленей. Возвращать меня в Москву поручили Мишке, на автобусе. За три дня до отъезда в Клепиковский клуб привезли фильм «Индиана Джонс», афишами которого увесили и заколоченный Миленинский клуб. Это был наш последний шанс оторваться, поглазеть на сельскую молодёжь, и мы упросили Серёгу взять нас с собой вместо Мишки, уже сто раз ездившего в Клепики.

Плиссированная юбка в полоску, белая летняя блузка с громадным воланом на груди и сарафан на тоненьких бретельках, завязанных бантом на Ларискиных плечах, – сшитые моей матерью шедевры, которые должны были выдать в нас городских и модных чик.

Подъехали мы к клубу на гремящем мотоцикле, как артисты первого эшелона – на лимузине к красной дорожке. С гордо поднятыми носами мы осмотрели присутствовавших, и Серёга купил нам билеты на киносеанс. Местные мальчишки рассматривали нас с явным интересом, а девчонки наоборот, как на понаехавших, и мы с Лариской поняли, что если бы не Серёга, то нас бы точно побили; такого высокого мы были о себе мнения. Фильм оказался очень интересным и зрелищным, но за моей спиной сидел какой-то мальчишка и громко щёлкал семечками, плевал шелуху на пол и отпускал сальные шуточки к фильму, по его мнению, остроумные. Я аж зачесалась опять вся, так он меня раздражал. Сначала мы на него шикали, просив не мешать смотреть нам кино, а ещё через несколько минут я не выдержала такого откровенного нахальства, развернулась и выбила газетный кулёк из его рук. Семечки рассыпались по полу, мальчишка матюгнулся и схватил меня за волосы, началась потасовка, и я оцарапала ногтями ему руку, которой он меня и держал. Серёга нас разнимал, Лариска визжала, а я, красная и растрёпанная, пыталась добраться до его лица. Потом в клубе включили свет и нас всех вывели на улицу остывать и разбираться. Культурная программа превратилась в некрасивые деревенские разборки – достойное завершение летних каникул, да.

Бабшура уже спала и нашего внешнего вида, слава богу, не оценила. Я спрятала порванную блузку в чемодан, умыла лицо и, разочарованная поездкой, легла спать. В ту ночь мне снился обезглавленный Яшка, мёртвые кролики, нападение гусей и глубокая тёмная река, где я тонула. Проснулась утром в слезах и поняла, что соскучилась по городской жизни и хочу уже домой, к маме, в Москву…

Мы обменялись с Лариской адресами, клятвенно пообещав друг другу писать письма, и через два дня уехали с Мишкой домой. Это было первое и единственное моё лето в деревне и последнее лето в жизни Бабшуры.

Петька

Мою вторую школу построили в 1980 году, к Московской олимпиаде, и являлась она современным по тем временам зданием, напоминающим американский Пентагон, с дыркой в виде школьного двора внутри. Просторные рекреации с мозаичным линолеумом коричнево-бежевой гаммы на полу, зеленоватого цвета краска на стенах, громадные окна в классах, вместительная столовая и туалеты с сушилками для рук на стене вызывали чувство избранности, ибо таких школ ещё было мало. Диапроекторы и опускающиеся белые шторки, закрывающие доску во время просмотра учебного диафильма, тоже были в новеньких классах. А доска тёмно-серого цвета вообще напоминала иконостас Бабшуры: две доски по бокам, крепящиеся как двери, на петлях, позволяли расширять пространство для написания больших текстов или многоярусных формул и складывались вовнутрь, если основную часть доски нужно было скрыть. Закрывали её обычно перед контрольными или сочинениями, где заранее были написаны задания или темы, чтобы не терять драгоценные минуты на их выполнение. Портреты на стенах явно намекали о том, чему полагалось учиться: Софья Ковалевская в классе математики, Лев Толстой, Достоевский, Пушкин и т. д. в кабинетах литературы, Менделеев в классе химии, Эйнштейн у физички, чтобы сразу было понятно, куда ты зашёл. На первом этаже располагались аудитории по домоводству для девочек и что-то типа столярки для мальчиков. Девки приносили на урок домоводства продукты по списку и готовили коллективно какой-нибудь салат или бутерброды и приглашали мальчиков все эти шедевры кулинарного искусства сожрать.

Школу я вспоминаю с теплотой, несмотря на то, что ходила туда иногда как на каторгу. Особенно меня бесили политинформация, комсомольские собрания и алгебра с химией. Я ни разу не технарь, а гуманитарий, но в то время учителям было по барабану, в какую сторону тебя шатает, и учили всех насмерть.

Благодаря той советской муштре я хоть что-то отложила в своей спортивной голове: советская система среднего образования была хорошей, и многие поступали в ВУЗы без всяких там репетиторов и блатов, просто учили на совесть. Двоечников тоже было много, но их тянули за уши как могли, оставляя на дополнительные занятия или прикрепляя к отличникам, которые должны были с ними заниматься. Тогда вообще было обыденным делом учить уроки у кого-нибудь из одноклассников дома: одна голова хорошо, а две – целый академгородок. Учительский состав у нас был сильный, чувство страха боролось с уважением, и даже элементарное списывание на подоконнике в туалете или в каком другом укромном школьном уголке говорило только об одном: математичка Ниночка даст пизды за невыполнение домашнего задания, а русичка Зинаида Константиновна вообще заставит переписывать упражнения из учебника до тех пор, пока рука не отсохнет и ты не будешь знать, что «жи-ши пиши с буквой и» как Бабшурин «Отченаш». Уроки, конечно, безбожно прогуливались, особенно перед важными контрольными, где тебе светила однозначная двойка и ты не успевала к ним подготовиться. «Заболевали» мы обычно накануне, ага. Я лично знала один чудодейственный рецепт, передаваемый из уст в уста по большому секрету и дружбе. Надо было всего лишь сожрать кусок сахара, смачно сдобренный йодовым раствором, чтобы прям текло… и постоять голыми ногами в холодной воде минут пять. Один раз я даже в лужу осеннюю залезла на улице, прямо в обуви, потому что мать была дома и палево случилось бы однозначное. Вот после таких драконовских процедур температура и дикое першение в горле, вызывающее кашель, были обеспечены и ты оставалась дома, изображая умирающего от мучений дитя. Другой способ был тоже не единожды опробован: натереть ртутный градусник – а других тогда не было – шерстяным носком до критической отметки или вообще опустить его в стакан с горячей водой, но здесь были, конечно же, риски, что тебя поцелуют в лоб и отправят в школу, поэтому сахар с йодом однозначно лидировал в списке школьных лайфхаков.

Контрольную тебя в итоге всё равно заставляли писать, но опыт других, более здоровых и умных одноклассников сразу же передавался и ты уже знала, какие задачи будут, какие ответы, а это почти гарантировало успех и хорошие отметки в дневнике. Идея, круговая порука и просто везение могли сделать из тебя хорошиста.

Но однажды контрольная вообще была сорвана. В этот памятный день мы, как обычно, выстроились в линеечку друг за другом перед закрытой дверью кабинета математики. Математичка Ниночка опаздывала, народ бил копытом… Опоздав на несколько минут и извинившись перед классом, она начала торопливо открывать дверь, ковыряясь ключом в дверном замке. Время шло, и на контрольную его оставалось всё меньше, по ряду зашушукались, а Ниночка всё никак не могла открыть дверь и явно не понимала, в чём дело. Прибежавший на подмогу трудовик выломал с мясом замок, огласив Ниночке профессиональный вердикт: кто-то напихал туда пластилин. Контрольная была перенесена на другой день, а нас завели в класс для выяснения обстоятельств варварского обращения со школьным имуществом. Колоться и выдавать вредителя никто не хотел, но Ниночка пригрозила поставить всем двойки в четверти и, не выдержав угроз, с места встал Пётр – длиннющий и худой ботаник. Тихо проблеяв, что это троечник Женька затолкал пластилин в замок, Пётр покрылся испариной и, наверное, понял, что ни в одну школьную группировку бухать портвейн его уже не возьмут, но он самозабвенно хотел в МГУ на мехмат и пятёрка ему была просто необходима. Узнав, кто наробингудил, нас распустили по домам. Петьке потом наши мальчишки наваляли звиздюлей за школой в кустах, а Женьке вкатили неуд по поведению и обязали его родителей сдать деньги на новый замок. На мехмат МГУ им. Ломоносова Петька всё-таки поступил – единственный из класса, но в компании его больше не приглашали. Кому что…

Фаина

Однажды, когда я была старшеклассницей и считала себя уже взрослой девочкой, моя подружка Юлька стащила у своей матери тонкие фирменные сигареты «More» в длинной красной пачке и научила меня курить.

Это занятие мне так понравилось, что я быстро втянулась в процесс и в тусовках представляла себя эдакой мадам Раневской, сидящей за туалетным столиком в театральной гримёрке, манерно выпускающей изо рта тоненькие колечки сизого дыма и отпускающей едкие сценические реплики в воображаемый зрительный зал. И хотя Фаина Георгиевна всю свою жизнь курила пролетарский «Беломор», считаясь дамой не очень молодой, совсем не красивой и даже скандальной, в моём воображении она ассоциировалась именно с женским шармом и интеллигентностью, которые могли разглядеть в ней лишь натуры тонкие и понимающие.

В один из вечеров, когда спать ещё не хотелось, а выходить на улицу уже было поздно, я услышала раскатистый материнский храп за стеной и сильно расстроилась. Теперь мне не уснуть первой, придётся затыкать уши ватными шариками и накрываться одеялом с головой.

Недолго думая, уверенно достала заныканную сигарету, приоткрыла окно, выходящее на лоджию, села на подоконник и чиркнула спичкой, готовясь «снять напряжение», представляя себя актрисой, играющей в сцене «Муля, не нервируй меня», имея в виду собственную мать.

Выкурив уже почти половину, я вдруг неожиданно увидела прямо перед собой женский силуэт в белом развевающемся балахоне, зашипевший на меня адским голосом: «Ну что, деточка, куришь? Стащила-таки Беломор! Дай сюда быстро!». Призрак Раневской пытался в темноте выдернуть остаток ещё не потушенной сигареты, а я от жуткого страха обожгла себе пальцы и сильно подавилась дымом, громыхая кашлем на весь наш этаж.

Моя мать просто забыла закрыть на ночь дверь на лоджию. Сигаретный дым проник в её комнату, она проснулась и застукала меня за курением. Случайно оставленный её гостем «Беломор» мать забросила на антресоль, а белый балахон оказался обычной ночной рубашкой, которую в темноте я приняла за призрака.

Надо сказать, что не курила я потом очень долго, а привидений боюсь и по сей день, особенно если день летний.

Маринка

Детский театр на льду (с 1984 года – «АЛЕКО») был создан в Москве в конце семидесятых во главе с Нинелью Михайловной Самсоновой – бывшей солисткой знаменитого Государственного ансамбля народного танца имени Игоря Моисеева. Но это я сейчас знаю, кто такой Игорь Моисеев и насколько знаменит созданный им коллектив, а тогда я просто увидела маленького роста аккуратненькую женщину с огромными голубыми глазами и копной пшеничного цвета волос, с осанкой королевы. Это дело было моим на все сто процентов, я хотела жить в этом театре до конца своих дней и ничем, кроме как участвовать в спектаклях, больше не заниматься. Торкнуло тогда меня капитально. Театр был создан на базе знаменитого и богатого в те времена завода АЗЛК, который выпускал автомобили марки «Москвич» и базировался на ледовой арене одноимённого стадиона в районе метро «Текстильщики». Детей в театр набирали в несколько групп – по возрасту и навыкам фигурного катания. Я попала сразу в старшую группу и очень этим гордилась. В ледовом комплексе нам выделили целое фойе на цокольном этаже для репетиций, а на первом располагались раздевалки и хореографический зал. Попала я в этот театр прямиком из ЦСКА, где профессионально каталась с семи до десяти лет и даже однажды разминалась с Еленой Водорезовой – первой советской фигуристкой, занимавшей призовые места на чемпионатах мира и Европы, тренировавшейся у самого «страшного» тренера всех времён и народов Станислава Жука. Там-то я и услышала о первом театре на льду, куда моя тренерша и посоветовала уйти по причине моих многочисленных травм. Фигурное катание стремительно молодело, здоровье должно было быть лошадиным, нагрузки на растущий организм были космическими – и я сдалась, выбрав красоту и здоровье.

Нинель Михайловна обычно ставила номера к датам, широко отмечавшимся в Советском Союзе: 1 мая, 9 мая, 7 ноября, 8 марта, 23 февраля, а в новогодние праздники, конечно, катались традиционные новогодние ёлки.

В начале восьмидесятых случилась у нас первая гастроль в курортный город Сочи. Ледовое шоу в ста метрах от городского пляжа на берегу Чёрного моря казалось экзотической сказкой. То чувство восторга, которое я тогда испытала, забыть невозможно. Тут и первый в жизни полёт на самолёте, первая гостиница, первое в жизни море с пальмами и вообще отрыв от родительского контроля на целую неделю.

Накануне поездки я не спала вообще, представляя, как это будет. Мать мне купила новенький, на молнии, матерчатый чемодан в клеточку и дала с собой десять рублей «на мороженое».

По прибытию в Сочи нашу труппу поселили в местную гостиницу «Ленинград» с длиннющими коридорами, застеленными красными ковровыми дорожками с традиционным цветочным орнаментом по бокам, и номерами, расположенными по обеим сторонам коридора. В каждом номере по два человека, как у взрослых. До концертного зала «Фестивальный», где театру предстояло выступать, нас возил новенький автобус «Икарус» с мягкими креслами и шторками на окнах и с крутым названием на борту – «Интурист». В «Фестивальном» нам выделили несколько настоящих гримёрок с туалетными столиками, костюмерную и маленький репетиционный зал, наподобие хореографического, где мы репетировали в несколько смен.

Залитая льдом арена в Сочи оказалась настолько маленькой, что Нинель Михайловне в экстренном порядке пришлось корректировать заявленные в программе номера, даже несмотря на то, что в Москве мы уже тренировались кататься в ограниченном пространстве и понимали, что нас ожидают совершенно другие условия. Мы тыркались на новой для нас площадке, как котята в кошкину сиську. Все были на нервяке, Нинель в итоге сорвала голос и уже хрипела, а не кричала. В результате изнуряющих репетиций всё наконец-то пришло в соответствие и мы дали-таки первый спектакль, сорвав громкие овации зрителей. Но не обошлось и без происшествий, куда же без них.

Последний день гастролей выдался суперсолнечным, пахнущим цветущей магнолией и акацией, суетливым и насыщенным, как это обычно и бывает в поездках. Мы уже собирали чемоданы, бегали в сувенирный магазинчик отеля за подарками родителям с самого утра и тратили по пятнадцать копеек за минуту разговора с Москвой в местной телефонной кабинке. Матери я купила духи «Белая акация», потратив почти всё из выданных мне на поездку денег. В этот день мы катали последний спектакль и, как обычно, толпились за кулисами в еле освещённом длинном коридорчике, уже загримированные и одетые в костюмы, слушая, как зал наполняется зрительским гулом.

Разминаться перед началом спектакля было делом естественным, и многие из нас приседали, пробуя силу шнуровки на фигурных ботинках, делали наклоны в разные стороны или крутили невидимый хулахуп. Я разминалась рядом с Маринкой – солисткой одного из номеров – и даже не поняла сначала, почему она громко закричала и меня начали от неё отпихивать. Оказывается, в тот момент, когда я едва согнула правую ногу в колене и потянула её назад, Маринка наклонилась, чтобы запихнуть болтающийся бантик шнурков в ботинок и со всей дури напоролась на лезвие моего конька. Из-под ладоней, закрывавших её лицо, текла кровь, у меня потемнело в глазах… Очень быстро приехала скорая помощь и Маринку повезли в больницу, а номер мы кое-как откатали уже без неё в самом конце программы.

Вечером перед отлётом мы встретили её в гостиничном номере с заклеенным пластырем правым глазом и узнали, что у неё сильно рассечены бровь, веко и что она чудом не лишилась глаза. В больнице ей наложили швы и позвонили родителям. Не знаю, о чём тогда думала Маринка, а я представляла какой шок испытает её мама, встречая свою дочь в московском аэропорту…

Весь вечер после финального представления мы маялись дурью, набившись в Маринкин номер и играя в бутылочку из-под советского шампанского, купленного непонятно где и как мальчишками старшей группы. Конечно, они это шампанское и распили, явившись к девчонкам уже навеселе…

Перед наметившейся вечеринкой по поводу сохранившегося Маринкиного глаза в девять вечера тренеры нас проконтролировали, убедились, что все на своих местах, пожелали спокойной ночи и поднялись к себе на этаж заниматься своими взрослыми делами.

Жили мы почти все, кроме тренерского состава, на третьем этаже гостиницы, и прямо под нашими балконами находилась огромная клумба, густо утыканная весенними тюльпанами и нарциссами. Мальчишки предложили нарвать этих цветов, чтобы мы могли замотать их в вымоченную водой газету, завернуть в целлофановый пакет, положить в чемодан и привезти в Москву эдаким сюрпризом. Сделать это естественным способом, спустившись на первый этаж по лестнице, выйдя на улицу, надрав тюльпанов и вернувшись с ними назад, незаметно пройдя мимо дежурных тётенек на стойке регистрации, было практически невозможным мероприятием, и кто-то из мальчишек предложил смелый план: связать простыни, спуститься по ним вниз к клумбе, надрать цветов и таким же способом вернуться назад. Девки испуганно замотали головами, а мальчики бросились собирать и связывать простыни узлами, закрепляя конец самодельного «каната с муссингами» на балконной перекладине. Вниз полез Сашка – самый смелый и по ходу пьяненький из всех. Остальные должны были стоять на подстраховке, держа изо всех сил верхний конец простыни, прикреплённый к балкону. В общем, Сашка полез… Как он рвал внизу цветы мы почти не видели, темнота и кроны деревьев всё скрывали, но через некоторое время мы услышали милицейский свисток и поняли, что наш храбрец спалился. С балкона нас моментально сдуло ветром, мы даже не успели отвязать явную улику в виде белых простыней и стремительно разбежались по своим номерам.

Сашку с сорванной наспех охапкой цветов милиционер приволок в фойе гостиницы и вызвал старшего тренера. Марина Андреевна долго заполняла какие-то бумажки, слушала вместе с Сашкой внушения представителя правоохранительных органов, курила одну сигарету за другой и платила штраф, уверяя всех, что мальчик он хороший и что с ним разберутся на собрании коллектива, взяв на поруки, и что всё это в последний раз. Сорванные цветы водрузили в вазу на стойке регистраторши, забрали из номера искалеченные подвигом простыни и разошлись спать.

Следующим утром по дороге в аэропорт нас завезли на какой-то городской рынок, и мы на оставшиеся деньги накупили у обрадовавшихся бабулек свежесрезанных нарциссов и тюльпанов. Запах в салоне самолёта стоял сумасшедший, взволнованные предстоящей встречей с родителями, мы летели домой. Выходя по лестнице трапа из самолёта и глотая прохладный московский воздух, я гордо несла в руках букет из ярко-жёлтых нарциссов, напоминавших мне кучу маленьких солнечных шариков на тоненьких зелёных ниточках-стебельках, готовых сорваться в небо, если случайно отпустишь их из рук…