Читать книгу: «#ЗаметкиГорожанинаВпровинции. Роман, написанный в Фейсбуке», страница 5

Глава 29. Весы

12 сентября

Мы с мамой очень любим каждое утро взвешиваться и обнаруживать, что стали на несколько граммов легче, чем вчера. Это я ее на это занятие подсадила, когда ее вес перевалил за сотку. Теперь она весит 87 килограммов, а я не скажу сколько.

Но чтобы выяснить свой реальный вес, мы целую неделю весы по дому переставляли. Потому что мамины весы показывали на два килограмма больше, чем мои в Красноярске. А хочется-то, чтобы было меньше! Вот мы и искали, куда их поставить, чтобы было так, как нам хочется.

Оказалось, что в разных уголках дома весы разный вес показывают: то на семь килограммов больше, то на три килограмма меньше. Половицы-то разные, не только по-разному скрипят, но и по-разному прогибаются, смещая центр тяжести то туда, то сюда. Встал на весы с левой ноги – один вес, встал на весы с правой ноги – другой.

И вот бегаем мы по квартире с весами, как две кошки с салом, и примеряемся то в один угол, то в другой. Ну бегаю-то я, мама просто ковыляет следом на костылях, чтобы постоять на весах в новом месте. Мама говорит:

– Весы сломаны, дети их таскали повсюду и роняли.

А дети – это внуки, они любят с этими весами от души поиграть, есть такое дело.

– Ничего, – говорю, – через неделю Вова мои весы привезет из Красноярска, они все правильно показывают.

Привез. Та же история. Только теперь мы не знаем, какие весы мамины, какие мои – я нам одинаковые покупала. Мы их перепутали, пока по углам примеряли. И мы теперь не знаем, какие из них «дети сломали».

А вчера я смогла впервые за последний месяц сделать приличную «лягушку» – раньше этому постоянно мешали лишние три-четыре килограмма. Поскольку я точно знаю, при каком весе «лягушка» у меня получается более-менее приличной, могу смело утверждать, что как минимум четыре килограмма я за этот месяц сбросила.

И только не надо говорить, что деревенский воздух и работа на огороде пошли мне на пользу. Не идет мне на пользу деревенский воздух – каждое лето я здесь за месяц в деревне набираю три-четыре килограмма, хотя пашу на грядках и делаю ремонт в доме.

Во-первых, я теперь готовлю отдельно: родителям блинчики и котлетки, себе кабачок или что-нибудь на пару. И всякую калорийную гадость типа картошечки со сливочным маслом и деревенской сметанки я теперь не ем. Знаю, что попробую хоть раз, сорвусь, и все – пиши пропало.

А еще я каждый вечер с упорством идиотки либо кручу педали на тренажере, либо растягиваюсь, либо качаю пресс и занимаюсь йогой. Мама привыкла и уже не смотрит на меня иронично. И с «козлом» в доме смирилась, как с неизбежным злом.

Так что сброшенные мною четыре килограмма – исключительно моя заслуга. А не свежего воздуха и деревенской пищи.

Вот и буду заниматься каждый вечер. Считайте, что это мой женский каприз. И да, укладку я тоже делать буду – каждый день. Тоже из упрямства.

А что касается весов, мы их просто поставили на более-менее ровное место и больше не двигаем. Будем наблюдать не вес, а его динамику.

Глава 30. Валентина

13 сентября

– Тань, смотрю, ты в больницу зачастила. Мама лежит?

– Нет, отец.

Валя – моя одноклассница. Одна из тех редких женщин, что в сорок с лишним лет выглядят свежее и симпатичней, чем в юности, – гладкая смуглая кожа, светлый взгляд, тонкая красивая линия губ. Да и держится статно. Легкости и изящности в фигуре нет – ежедневный тяжелый труд делает фигуру женщины тяжелой, тянет к земле. Но статная – это как раз про нее. Хочется задержаться на ней взглядом и любоваться. Вот, думаю, женщина, которая умеет работать на огороде так, чтобы не болел позвоночник.

А я как раз только что из огорода вылезла, потом часа четыре очередные банки закатывала, а потом еще полы мыла: плечо ноет, ноги отваливаются, и позвоночник прокалывает в области поясницы. Иду – ковыляю, как старая лошадь.

– Валь, – говорю, – а как в деревне женщины живут? Весь день на огороде, постоянно спина болит – неужели к боли привыкли?

– Конечно, привыкли, – улыбается. – У меня две грыжи в позвоночнике.

А лет ей столько же, сколько мне, представляете?

– И что остается – только кетонал?

– Ну да, кетонал выпьешь и снова идешь работать. А как иначе?

Нет, я думала, что все-таки можно иначе. Но йога уже не помогает – тянись хоть затянись весь вечер, наутро в тех местах, где в позвоночнике вчера болело, снова болит.

– Здесь все так. Поверь, я знаю. Привыкнешь.

Я верю – Валя работает медсестрой, поэтому о болячках местного населения знает все.

– И тоже буду кетонал пить?

– А куда ты денешься? – и улыбается. Хорошо улыбается, грустно, но по-доброму. – Приезжаю, – рассказывает, – к родственникам в город, а они с работы пришли, ужин приготовили, с детьми позанимались и отдыхают – больше им делать нечего. А здесь только зимой немного полегче.

– Слышала я уже про эту вашу зиму – печку три раза в день топить, дрова бесконечно в дом носить и снег сгребать.

– Привыкнешь, не беспокойся! – и снова улыбается.

Ну вот, еще одна хорошая новость. Даже две. Первая – к боли я привыкну. Вторая – буду пить кетонал и радоваться, что помогает.

Люди! А как же XXI век? Цивилизация, театры, интернет, лазерные шоу и инсталляции, постмодернизм, в конце концов? Зачем все это, если человек как был, так и остается рабочей скотиной, которая, согнув больную спину, пашет и пашет? А потом пьет кетонал и радуется, что помогает…

Глава 31. Такси

13 сентября

Весь день не переставая лупил дождь, а к вечеру еще и гроза разыгралась. Я сижу у отца в больнице и смотрю, как потоки воды хлещут в окно. Темнеющее предночное небо грохочет, и молнии сверкают так, что прямоугольник окна на мгновения становится сплошным ярким всплеском.

– Ты как домой пойдешь? – спрашивает отец.

– Такси вызову.

Машина приехала меньше чем через минуту – я даже удивиться не успела, почему так быстро. По дороге водитель согласился заехать в продуктовый магазин и подождать у крылечка – всего 20 рублей за дополнительную услугу. И только когда я дома из машины выходила, водитель предупредил:

– Вы там осторожнее, дверь грязная.

Гляжу, а на подножке комья грязи – по высоте почти на уровне сиденья, и хоть ты тресни, не перешагнуть их никак.

И все вроде логично: дождь идет уже две недели, дороги до самых калиток превратились в грязные лужи, вся чистота в салоне – только до первого пассажира. Но все равно обидно: грязной я и пешком дойти могла, а такси заказала, чтобы не испачкаться.

В общем, сижу теперь дома и грущу. Брюки любимые серенькие отстираются – я их в машинку положила, уже крутятся. А вот мое любимое коричневое пальтишко от «Бурды», которое стирать нельзя, а только в химчистку… Видимо, придется постирать, а потом выбросить.

Да и зачем мне теперь это пальтишко? Фуфаечку, куртчонку какую-нибудь черненькую, стеганую такую, как у всех в деревне, вот что мне надо. Made in China а-ля 90-е – до сих пор самая популярная торговая марка в здешних торговых точках. Главное, что под такую фуфаечку укладка не понадобится и черные полоски под ногтями будут выглядеть гармонично.

Глава 32. Чехол для айфона

14 сентября

Утро провела с пользой – выревелась как следует. Образовалась пауза между закатками – помидоры дозреть не успели, а на улице дождь, в огород не выйдешь. Отец в больнице, договорились, что сегодня я приду к нему после обеда. Вот я и использовала свободное время на полную катушку.

А плачу я только тогда, когда чувствую себя абсолютно беспомощной. Во всех остальных случаях, если от меня хоть что-то зависит, я беру и делаю. А тут накатило.

Утром пошла за молоком – как всегда, к 8.00. На улице плюс шесть и гаденький моросящий дождик. А я спросонья утром затопила печку и побежала принимать душ, чтобы укладку сделать, – без укладки за ворота по-прежнему не выхожу, пока держусь. Дома прохладно, я в душевой замерзла. И вот выхожу я под дождик в тоненькой осенней курточке, не совсем просохшей после вчерашней стирки, – и понимаю, что зря зимнюю куртку не надела. Холодно, гадко. И озноб внутри.

Пока протискивалась в узенькую старую калитку Екатерины Савельевны – это нужно суметь проскользнуть в такую щель с раскрытым зонтиком, – все-таки зацепилась спицей. Хрясь – и пополам! Новый зонт, дорогущий, купила всего пару месяцев назад. Безумно нравился. Немецкий – качественная вещь. Придирчиво выбирала такой, чтобы штормовой ветер ему был не страшен. А под деревенские ворота не рассчитала.

И только не надо мне говорить, что зонтик отремонтировать можно. Это в городе можно. А в деревне сломанные зонты выбрасывают. Или просто не покупают, а ходят в куртках с капюшонами.

Пришла домой, встала на весы – плюс 100 граммов. Это вчерашние три печеньки с чаем… Снова расстроилась.

Попыталась поднять себе настроение творожком с виноградиком на завтрак. Вроде подняла… Но раз уже накатило – не остановишь. Все сразу вспомнилось. Как я уже третью неделю пытаюсь договориться, что мне переустановят Windows на компьютере, который до сих пор в Красноярске. Что этот компьютер еще непонятно, когда мне привезут. Что придется бегать по деревне и искать мужика, которому будет не в лом за отдельную плату захватить мой системный блок из города. Без компьютера я не могу установить интернет и начать работать – мне вроде как дистанционную работу обещали по модерации сайта, но она меня может не дождаться. А деньги тают, и самое время подумать, на что я буду жить.

Местные советуют прямо сейчас бежать в отдел образования и соглашаться на любую работу – в районном центре вакансий для учителей нет, здесь люди за рабочее место держатся крепко. Да и не учитель я вовсе, а педагог дополнительного образования. А здесь если есть на весь район две-три такие ставки, то на них уже давно работают два художника, хореограф, вокалист и пара специалистов по спорту. И тут еще я заявлюсь со своей журналистикой!

Нет, если в какой-нибудь из дальних деревень учителей не хватает, тогда с моим филологическим дипломом меня запросто возьмут. И если повезет, я буду преподавать в малокомплектной школе все вперемешку: русский язык, историю, географию, биологию, физкультуру… Здесь к работе отношение простое – если она есть, ее нужно брать – любую, и не кочевряжиться. А я кочевряжусь.

Во-первых, выходить из дома в 6 утра, чтобы попасть на семичасовой рейсовый автобус, который отправляется по деревням, и к ночи возвращаться обратно… Да, я знаю, что некоторые учителя, кому не хватило работы в районном центре, так и работают. Но это же самоубийство, а не работа. А во-вторых, еще совершенно непонятно, что с отцом и сколько это продлится. А если я от него отойти не смогу?

В общем, я никуда не бегу. И поэтому переживаю, когда приедет мой компьютер и смогу ли я при местной скорости интернета зарабатывать на жизнь. Обошла три конторы, везде условия фантастические: 2 килобита в секунду, 4 килобита и 8.

А еще нужно как-то вырваться в Красноярск на пару дней. Купить куртку с капюшоном, теплую темную одежду для огорода, какую-нибудь подходящую обувь – рикеровские ботиночки скоро совсем расползутся от местной грязи, а в резиновых сапогах ноги коченеют от холода. А чтобы вырваться в город, нужно, чтобы кто-нибудь вместо меня посидел возле родителей несколько дней.

Короче, настроение препакостное. А тут к тому же выясняется, что мой заказ из интернет-магазина еще в августе пришел, а забрать я его не могу, потому что я в Тасеево, а посылка в почтовом отделении в Красноярске. И дочери мою посылку не отдают – только по доверенности. Ага, посылка стоит 200 рублей, а ко мне за доверенностью съездить и обратно – ровно в десять раз дороже, плюс за услуги нотариуса тысячи полторы.

Попробовала сама позвонить на почту, объяснить ситуацию: переслать посылку по указанному адресу отказались и тоже доверенность потребовали. А через 12 дней мой заказ обратно отправят как невостребованный. И никакие уговоры не помогают.

И вот тут я не выдержала и окончательно разревелась. Заказ-то копеечный – чехол для айфона. Но краси-и-ивенький. А мне так надоели грязь и помидоры, и так хочется чего-нибудь красивого. Ну хоть маленькую такую штучку, как, например, чехол для телефона. Он бы меня утешил! Честное слово! Тем более он противоударный, а для деревни это самое то!

Сижу, реву. И остановиться не могу. Я не хочу быть сильной и мудрой. Я хочу быть слабой, и чтобы рядом был человек, на которого можно опереться.

Не выдержала, позвонила дочери. Она пообещала, что, если буду реветь, поставит на горох. Ну вот, пожаловалась, уже легче.

За окном мокрый ветер треплет кусты малины и гоняет по опустевшему огороду ведра и тазики, которые я не успела убрать в баню. Ладно, пора собираться. Вот сейчас сопли вытру и побегу в больницу – нужно обязательно переговорить с врачом о состоянии отца. Его завтра утром выписывают и опять толком ничего не говорят.

Глава 33. Отец

27 сентября

Отец умер 18 сентября поздно вечером. Я пришла поправить одеяло и поняла, что он не дышит. Умирал мучительно – от рака легких. Две недели пролежал в терапии, а за четыре дня до смерти выписали домой – умирать.

Я так и не смогла бросить пригоршню земли в могилу – видимо, не готова была его отпустить. Пусть эта глава будет той самой пригоршней земли. Я отпускаю. Так надо.

Что я помню из этих последних недель? Фрагменты, вспышки.

…Лицо отца, когда он вернулся с братом из Красноярска. Измученное, с черными провалами глаз. Всегда смуглая кожа почернела и приобрела болезненно-серый цвет. Он очень похудел и практически перестал есть.

Уехал с диагнозом «рак предстательной железы и подозрением на метастазы в легких». Рак простаты в онкологическом центре подтвердили, про легкие – ни слова.

Девять дней в городе – прием врача, через два дня УЗИ, еще через три МРТ простаты, потом только через четыре дня биопсия легких. Биопсию делать отказываются – в легких скопилось слишком много жидкости.

Накануне приезда ночью брат вызывает отцу скорую, в краевой больнице у него откачивают из легких 2,3 литра жидкости. Через неделю снова ехать в онкологический центр – на цитологию.

Отец задыхается, врачи в онкоцентре не дают никаких рекомендаций, только бусерелин – это от рака простаты. Рената, жена брата, подсказывает, что нужны эуфиллин и беродуал, – она знает про них потому, что ее бабушка много лет сидит на этих препаратах, у нее астма. Потом, уже дома, участковый терапевт подтвердит, что лечение мы себе назначили правильно.

…Мы с братом сидим у меня на диване. У него растерянное лицо, я тоже не знаю, что делать. С диагнозом «рак простаты» человек еще может прожить несколько лет. Что означают одышка и мокрота в легких? Одышка появилась всего пару недель назад, это означает, что ее еще можно лечить? Врачи ничего не сказали, а я не разрешаю себе искать ответы в интернете – не хватало только диагностировать рак через Гугл.

…Белая кружка, которая постоянно стоит рядом с отцом, – он откашливает в нее мокроту. Несколько раз в день, как только набирается полкружки слизи, я тщательно мою ее и снова ставлю на место. Отец чувствовал себя лучше после того, как ему откачали жидкость, а теперь все снова: усилился кашель – страшный, со свистом. Эуфиллин и ингалятор с беродуалом практически не помогают.

…Мы с братом в кабинете хирурга в нашей районной поликлинике. Грузный мужчина с тяжелой шаркающей походкой и таким же тяжелым взглядом. Местным больным впору молиться на него – он насквозь видит болезнь и сразу отправляет больных в край, где его диагнозы подтверждаются. Уже именно этим – ранней диагностикой рака – он спас многих и продлил им жизнь. Вот и отца он «вычислил» с первого взгляда.

– Так, послушайте меня. Что вам нужно знать, – тяжелый взгляд снизу вверх, он сидит за столом, сцепив руки. Говорит медленно и спокойно, тщательно взвешивая каждое слово. – Раз начался отход мокроты, осталось не больше месяца. Уйдет тихо, без вскрика. Что нужно делать? Сразу вызываете скорую, чтобы зафиксировать факт смерти. Потом звоните участковому, он составит протокол. С этим протоколом вам нужно будет подойти к участковому врачу, который оформит медицинское свидетельство для получения документа о смерти.

Я поверила этому уставшему человеку с тяжелым взглядом, единственному, способному прямо сказать правду. Брат молчит. Да и о чем говорить? Решили, что родителям пока ничего не скажем. Надо ехать на цитологию – последний анализ, который вряд ли что-то покажет, но мы должны сделать все, что сможем. Просто потому что должны.

…Узкая больничная лестница – терапия на третьем этаже. Лифт не работает. Как мне объясняют, он в принципе есть, но никогда не работает. Поздняя ночь, нас с отцом привезли на скорой. Мы с двумя сестричками изо всех сил тянем на третий этаж носилки. Отец за последний месяц очень похудел, потерял килограммов тридцать, но все равно тяжело. Лестница очень узкая, никак не получается удобней перехватить ручку, чтобы не уронить больного. На крохотной лестничной площадке пытаемся развернуть носилки, чтобы вписаться в поворот, и я чувствую острую боль, словно кто-то всадил раскаленную иглу чуть выше крестца.

Отец в палате, он лежит в постели, я держу его за руку. Он задыхается, мне кажется, что медсестры все делают медленно, очень медленно.

– Пап, а помнишь, как в шестом классе ты купил мне велосипед? Я попросила у мамы, а она сказала, что он мне не нужен, я же девочка. А ты тогда подумал и говоришь: «Собирайся, пошли в магазин». А он мне был очень-очень нужен! Я о нем мечтала. А потом ты меня научил на нем кататься.

Отец улыбается. Ему ставят укол, время тянется, словно резиновая тянучка. Отец начинает дышать спокойней, смотрит в окно, там ночь.

– Матери позвони. Как она там?

Возвращаюсь домой в полной темноте. Мама не спит. Делаю коктейль из пустырника и корвалола, себе в эту смесь добавляю темный эль из круглосуточной пивной точки, торгующей на розлив. Гадость.

…Врач мне объясняет, что такое ХОБЛ и сумчатый плеврит – этим диагнозом увенчалась последняя поездка в онкологический центр, цитологию брать не стали. Я заканчиваю разговор вопросом:

– А это нормально, что женщины-сестрички носят на себе больных с первого этажа на третий? Им же еще детей растить, а у них уже наверняка грыжи в позвоночнике. Что с ними будет через год-два?

– А что делать? Я буду их лечить, – разводит руками терапевт и грустно улыбается.

Опять эта грустная улыбка, от которой хочется выть, – улыбка смирения и полной безнадежности.

Медсестры в коридоре неторопливо разбираются между собой, кто носил в последний раз и чья сейчас очередь. Мы, теперь уже вчетвером, снова несем отца на носилках – с третьего этажа на первый – там находится рентген-кабинет – и обратно на третий этаж – в палату. Он задыхается, сестрички тянут носилки и еще подбадривают отца, утешают. Хорошие девчонки, добрые.

…Бесконечный моросящий дождь и раскисшая под ногами дорога. Автомобили, мчащиеся по трассе и обкатывающие редких прохожих грязной жижей из луж. Из десяти водителей возле пешеходов снижает скорость только один, все остальные проскакивают на полной скорости. Примерно минут тридцать пути от дома до больницы вдоль трассы, столько же обратно. Автобус в селе есть, но он ходит только по одному ему известному расписанию, иногда быстрее дойти пешком, чем его дождаться.

Два раза в день я хожу в больницу к отцу, уговариваю выпить хотя бы стакан молока или кефира. Каждый раз заглядываю в холодильник, где оставила ему домашние вкусняшки, которые он любит, – еда нетронута. Все остальное время, когда я не в больнице, я закатываю бесконечные банки с помидорами, заправками и лечо, спускаю их в погреб, убираю под дождем огород, выкапываю морковку и свеклу, обрезаю малину, по ночам пишу заметки – словно ставлю зарубки, чтобы не потерять счет дням.

…Ярко-бордовые листья черемухи. Сквозь туман пытаюсь вспомнить, где я их раньше видела. Господи, уже осень.

У палаты отца меня встречает медсестричка.

– Зайдите к врачу, он просил.

– Что-то случилось?

– Готовим на выписку.

Все ясно без слов. Первые дни лечения отец чувствовал себя лучше, теперь состояние снова ухудшилось. Снова свистящая одышка, кашель, постоянный отход мокроты. Врач разводит руками:

– Понимаете, я бессилен. Снова начала скапливаться жидкость в легких.

– Ваши рекомендации: эуфиллин, беродуал?

– Да, эуфиллин, беродуал.

– Они не помогают.

– Что поделаешь.

– Нужно ли ставить бусерелин?

– Не вижу смысла.

Звоню брату и дочери. Предупреждаю, что в любой момент может понадобиться их помощь.

…Забираю отца из больницы. Спускаемся вниз на носилках, с трудом заталкиваемся в машину скорой помощи. Дома он с усилием поднимается на крыльцо. В дом не идет, садится в любимое кресло на веранде, тяжело дышит.

Там его и находит мама. С трудом перешагивает на костылях через входной порог – уже давно не может сделать это самостоятельно, а тут сама – подходит к отцу, тихонько гладит его по волосам.

…Последние четыре дня.

Мама рассказывает, что пока я ездила в больницу за отцом, два голубя бились в окно. К чему бы это?

Отец уже не может сам подняться с постели, идет по квартире, качаясь и с трудом передвигая ноги. Отказался ходить в туалет на ведро, которое я поставила возле его кровати, и идет к унитазу. Чистоплотность просто поразительная. Я никогда в жизни не видела у него грязных полосок под ногтями, а он всю жизнь работал на земле. В последние годы, когда мама не могла встать за утюг, сам гладил свои брюки и рубашки, но никогда не выходил из дома в мятой одежде. Вот и теперь отказывается сходить на ведро и мучает себя, хватается за дверные косяки, но идет в туалет.

…Два раза в день вызываю скорую. Болезнь сжирает пищевод: нарушен глотательный рефлекс, не всегда может проглотить таблетки. Когда начинает совсем задыхаться, звоню в скорую, чтобы поставили эуфиллин.

Слизь течет изо рта и из носа, отказалась от носовых платков, использую мягкие хлопчатобумажные полотенца – их хватает на дольше. Говорить почти не может, болезнь перебросилась на голосовые связки. Говорит отрывисто, односложно, вымучивая из себя слова. Я научилась понимать без слов, что ему нужно, – кружку для мокроты, воду, таблетки, полотенце.

…Прибегает тетя Нина, жена отцова брата. Брата уже несколько лет нет в живых, а Нина – по-прежнему добрый и надежный друг семьи.

– Нина, скажи Володе, – пауза, – картошки достать, – выкашливает отец и пытается объяснить, но слова перекрывает тяжелый свист, словно где-то в легких образовалась дыра.

Я все поняла. Володя – это Нинин зять. Отец вспомнил, что я не могу залезть в подполье за картошкой. Господи, зачем мне эта картошка, в доме все равно в последние дни никто ничего не ест!

– Пап, да есть у нас картошка, я уже достала. Нашел, о чем беспокоиться!

…Всю ночь из соседней комнаты слушаю, как он дышит, постоянно встаю поправить одеяло. Ему плохо. Он извивается по ставшему вдруг очень широким дивану, словно маленький черный измученный червячок. Одеяло постоянно оказывается на полу.

Захожу утром – на полу лужа, отец смотрит на меня испуганными глазами. Все-таки он сполз с дивана и не сделал эту лужу под себя. Я приношу ведро и тряпку, вытираю лужу.

– Пап, все в порядке, не переживай. Мы же тебя любим.

…Я разговариваю с медсестрой скорой помощи, приехавшей поставить укол.

– Я поставила ему еще феназепам, пусть поспит.

– Я боюсь давать феназепам, в инструкции написано, что снотворные нельзя при кашле и одышке.

– Уже можно. Давайте, пусть хотя бы спит. Вы же понимаете, что сейчас вы ему только этим и можете помочь.

Отец категорически отказывается пить феназепам. Я его понимаю, он не хочет последние часы жизни провести в бессознательном состоянии. Но я вижу, как ему плохо, и протягиваю две белые таблетки:

– Медсестра сказала пить две таблетки эуфиллина за раз, так будет легче.

Хорошо, что таблетки феназепама и эуфиллина похожи. Отец через силу уточняет:

– Это что?

– Эуфиллин.

Феназепам помогает уснуть на час-полтора, потом снова начинается приступ кашля и отход слизи.

…Я пытаюсь напоить отца молоком. Он уже две недели живет только на молоке – я специально размешиваю его, чтобы было погуще, не снимаю сливки. Отец с трудом делает один глоток, а второй идет обратно – на подбородок и грудь.

– Таня! – зовет он меня утром 18 сентября. Это все, что он может сказать, и даже мое имя выговаривает с трудом. Маму не зовет, помнит, что ей трудно встать с кресла и подойти.

– Да, пап.

– Не могу жить, – с трудом выдавливает он из себя.

Господи, если бы я знала, почему людям не дано умирать тихо и спокойно, когда придет их час. Почему надо корчиться от боли, ходить под себя, задыхаясь от собственной слабости и немощи.

Я глажу его по волосам:

– Пап, потерпи немножко, так надо.

Ближе к вечеру приезжает участковый врач. Отец уже ничего не может сказать, только хрипит. Тело посинело – это венозные пятна. Я теперь знаю, как это называется, – я уже не боюсь спрашивать у Гугла. Врач уезжает, я помогаю отцу лечь, берусь за ноги, чтобы поднять их на диван, – они ледяные.

…Я стою на кухне и смотрю в окно. Какой странный закат. Больше двух недель – ровно с 1 сентября – не переставая лили дожди. И вот впервые за все это время выглянуло солнце, окрасив небо в цвет малинового варенья.

…Мама закрыла отцу глаза – я не смогла. Все это время она была рядом, днем отправляла меня поспать хотя бы на часок, сама в это время была с отцом – поправляла одеяло, подавала воду и таблетки – и все это ковыляя на двух костылях. Что-то говорила ему утешительное.

…Мы сидим ночью в комнате с ней одни. Все позади. Скорая, участковый с типичной русской фамилией Семенов, который долго, очень долго пишет протокол. Затем приезжают работники ритуальных услуг, задают вопросы, которые сейчас кажутся совершенно не нужными. Когда будем хоронить? Будем ли забирать домой на последнюю ночь, чтобы попрощаться? Где будем хоронить: на старом кладбище или на новом? Нужно ли рядом зарезервировать еще одно место? Мама вздрагивает, когда до нее доходит смысл последнего вопроса.

– Резервируйте.

Отца уносят. Я мою в доме полы, а потом сажусь напротив мамы на стул у окна. Уже глубокая ночь, мы сидим с мамой и ждем – брат и дочь уже в пути. Звоню дочери:

– Оля, как там Вова, держится?

– Мам, не волнуйся, в порядке.

…А дальше снова туман – ритуальные услуги, выбор гроба, места на кладбище, венков, цветов. Мы с братом в местном ресторанчике заказываем меню на поминки. Я смотрю в его растерянное лицо – он тоже не понимает, какая разница, какие салаты нам подадут на стол и что будет приготовлено из мяса. Но раз так надо, мы делаем заказ.

Мама снова держит ситуацию под контролем – обзванивает всех знакомых отца, информирует, когда похороны, считает, кого пригласить на поминки и на сколько мест заказать ресторан. Я бы точно не смогла учесть все эти мелочи, мне бы в голову не пришло обзванивать и просчитывать. Но слава богу, что в семье есть кто-то, кто может это взять на себя.

…Наутро после похорон иду за молоком. Снова моросящий дождь и грязь под ногами.

– Екатерина Савельевна, я больше не буду брать два литра молока, только литр. Нам с мамой столько не надо. Отец умер.

Екатерина Савельевна вздыхает:

– Ах, божечки. Жалко как. А я все было любуюсь, какой аккуратный старичок.

Надо же: ей 86, отцу 76, а она его старичком. Почему-то мне в голову никогда не приходило считать отца стариком.

…Брат с дочерью уехали, мы хозяйничаем с мамой. Мама снова размышляет, чего и сколько нужно купить на девять дней, кого позвать, сколько поставить столов, где взять стулья, заставляет меня пересчитать в доме все ложки и рюмки. Меня бесят и эти разговоры, и эти бесконечные хлопоты, и этот языческий культ еды. Но мама не сдается, и я иду по деревне покупать фарш, яйца, подсолнечное масло, муку, водку. Все, что нам нужно, я не могу унести за один раз, поэтому я иду в магазин во второй, в третий раз.

Мама рассказывает, что за несколько дней до смерти отца к ней во сне приходила покойная бабушка. Стоит, смотрит, ничего не говорит.

…Очередь за справкой в загс, бесконечный моросящий дождь и грязь, которую я размешиваю резиновыми сапогами. Каждый раз возвращаюсь домой, измазанная с ног до головы грязью, – местным автолюбителям в голову не приходит притормаживать возле прохожих.

…На меня летит поленница, сверху которой я пытаюсь достать поленья. Успеваю отскочить и прикрыть руками голову, но несколько поленьев все-таки прилетают мне по спине.

…Вытаскиваю из дома тюки с вещами, которые мама вздумала перебирать сегодня, звоню в соцзащиту, чтобы приехали забрать одежду и обувь. Мне не хочется этим сейчас заниматься, но я понимаю, что мама придумала себе эту работу, чтобы прогнать лишние мысли.

…Стираю в бане многочисленные самосвязанные дорожки, которые не успела постирать летом. Не стала растапливать котел, поэтому стираю ледяной колодезной водой, пальцы немеют. За последние недели это первый день без дождя. Накидываю мокрые дорожки на забор и на калитку – чтобы просохли. Ничего страшного не случится, если калитка полдня постоит открытой. Через час обнаруживаю в огороде небольшое стадо козлов, которые с аппетитом поедают мою капусту.

…Снова разговоры о том, что приготовить на девять дней, как принести из предбанника второй стол, хватит ли стульев. Я пеку блины, жарю котлеты, мясо, чищу картошку, варю кисель. Все это по очереди, потому что напряжение в электросети выдерживает только одну конфорку.

Вова приезжает вечером, когда все уже начинают расходиться. Я собираюсь в дорогу – зачем откладывать до утра, если сегодня идет ночной автобус. Уже утром буду в городе, раньше приеду – раньше все сделаю, раньше вернусь. Мне надо купить одежду, необходимую для жизни в деревне, выяснить, что там с моим компьютером, собрать оставшиеся вещи. Вова пока займется перетаскиванием банок из погреба в подполье и ремонтом бака, в котором нагревается вода для отопления дома, – он проржавел и вот-вот начнет протекать.

Ночь, все пассажиры в автобусе спят. Уснуть я все равно не смогу, поэтому пишу в заметках на телефоне, с трудом попадая в нужные клавиши.