Читать книгу: «Сборник повестей», страница 3
Глава 9. Эльтон
Ты унеси, закатный ветер, мою печаль, года, седины,
И мудрость, накипевшую на дне души моей усталой.
Пусть растворятся в зареве закатном болезни и печаль,
Что паутиной душу оплели и рвут на части.
Как дуновенье теплое, пошли рассветный ветер,
Мне поцелуй, горячий, жадный, и образ дорогой,
С которым вижусь только в сновиденьях по ночам.
Дождем лучистым расплескай из светлой тучки,
Хотя б пригоршни две добра и милосердия,
Чтоб напоить сердца бездонные, тревогой перевитые,
Живой водой надежды, веры и любви.
Ты принеси, весенний ветер, на краешке крыла
Любви предчувствие и ожиданье счастья,
Иль подхвати меня и унеси на солнце,
Чтобы лучом, сверкнув, пролиться капелькой тепла,
Дать жизнь живому, и темноту на миг зажечь.
_ Саша, ты спишь? – Женя провел ладонью по плечу, по обнаженной руке до локтя.
– Нет, вспоминаю, – она снова закрыла глаза под темными очками, продолжая мечтать в уютном кресле дорогой иномарки.
– Смотри, озеро! – Женя съехал с асфальта на твердо укатанную грунтовую дорогу.
Сначала вдалеке сверкнула ярким бликом гладь большого зеркала, машина покатила вниз, и, наконец появилась во всей красе ровная, как лист алюминиевой фольги, поверхность озера, слившаяся с таким же серовато-выгоревшим бесконечным небом.
Женя достал фотоаппарат. Подъехав ближе, заметили, как безразличный слепящий вид воды стал вдруг приобретать живой, но какой-то опасный красноватый цвет.
Вышли из машины, метров десять шли, словно по заснеженному с розоватыми сугробами, берегу. Озеро дышало, волны накатывались, как морской прибой, нежно, успокаивающе; в воздухе запахло химическими соединениями.
Солнце было еще высоко, в зените, и было непонятно, то ли небо отражается в озере, то ли озерная ширь до самого горизонта отразилась в небе: высокие перистые облака плыли и в озере, и в небе.
– Сашенька, – Женя поднял соленую нетающую узорную снежинку, по-мальчишески непосредственно лизнул ее, сплюнул, – давай заедем в поселок, договоримся с ночевкой, а потом вернемся и искупаемся в этом мертвом море.
Мальчик на велосипеде, не останавливаясь, на вопрос, где санаторий, махнул в сторону старинной водонапорной башни из красного кирпича, которая вблизи удивила своими размерами, необычной конструкцией, и которая точно помнила гудки паровозов более ста лет назад.
На привокзальной площади под деревянным навесом местные жители продавали многочисленные сувениры.
В основном здании санатория пожилая медсестра с явным удивлением посмотрела на заграничный паспорт Жени и убежала за дежурным врачом.
– Мы бы хотели на три дня остановиться у вас, Нет, нет, никакого лечения нам не нужно. Я специально приехал на экскурсию по местам экспедиции моего дальнего родственника Петра Симона Палласа, Нам нужен отдельный комфортабельный номер на двоих, – взяв Сашу под руку, он крепко прижал ее локоть к себе.
– Чтобы не вырвалась и не убежала, – подумала Саша, оглядывая довольно скромное убранство фойе, отличающееся от обычной больницы ковром на полу и видами озера на стенах.
– У нас есть прекрасный домик во дворе со всеми удобствами. Там вас никто не побеспокоит. На дикие ванны дважды в день отдыхающих возит автобус. В трех километрах от санатория есть источник с минеральной водой. Можно взять напрокат велосипеды, – немолодой уже дежурный врач махнул рукой в сторону окна. – У нас во дворе – прекрасное кафе, вечером – танцы. Добро пожаловать! Вы оставьте паспорта для оформления и пойдемте, я покажу ваш домик.
– Сходим в кафе, пообедаем и сразу же на озеро, – как только за доктором закрылась дверь, Женя, притянув Сашу к себе, крепко сжал в объятиях:
– Устала? Пойду, принесу наши вещи.
Нереальность происходящего с утра этого ненормального первого сентября оглушила, отсекла все разумные рассудительные доводы.
– Дальний родственник Петра Симона Палласа, Саша сначала улыбнулась, потом вся несуразность этой фразы заставила ее расхохотаться во весь голос, – дальний родственник.
Этот смех был на грани истерики, когда Женя, поставив сумки на ковер, опять схватил ее за плечи непривычно властно и стал гладить по плечам, спине, лаская и успокаивая, как кошку.
Саша перестала смеяться, затихла, потом вырвалась:
– Все, хочу в соленое озеро! Нервы надо лечить!
Озеро совсем обмелело. Они брели, скользя, оступаясь, по острым кристаллам на дне, держась за руки, почти километр, пока горячая вода не стала достигать колен, и можно было, лежа на животе, на ладонях, или на спине, почувствовать необычность купания, когда спина или грудь поочередно оставались сухими, а трещины на пятках зажгло, как при ожоге.
Потом они опять брели к горизонту, надеясь увидеть противоположный берег, но, поняв безнадежность своей затеи – поплавать в соленой воде, – вдруг почувствовали такую отдаленность от людей, словно попали на необитаемый остров, и начали неистово целоваться.
Небо стало постепенно темнеть, солнце приобрело совершенную форму шара, и настал момент, когда на закате засверкали, соприкоснувшись на линии горизонта, сразу два солнца: одно – на небе, другое – в воде.
Саша вырвалась из Жениных объятий и, схватив его за руку, чувствуя его силу, потащила назад, к белоснежной полоске берега, держа на весу бесполезные шлепки:
– Я ослепла сегодня от солнца. Глаза закрываю, – и снова вижу блестки этого сверкающего озера. Смотри! – и она показала на, словно зимний обледеневший, забор из неровных свай у берега.
И опять, исколов спины, они легли в вырытые искусственно ямы с приторно-теплой водой – в дикие ванны.
– Я хочу тебя! – Женя притянул ее за обе руки к себе. – Хочу с первой минуты, как увидел на дороге. Поехали в наш домик.
– С ума сошел! – словно оба надышались разгоряченными парами этого необычного озера. – Поехали.
Женя потянул Сашу к берегу, потом по сухим кристаллам – к машине. Целуя соленые плечи, щеки, волосы, поливал из пятилитровой бутыли пресной водой на сразу озябшее тело, смывая соль ладонью с груди, бедер, завернул в большое жесткое полотенце, помог сесть в машину. Надел только брюки, покидав все вещи в багажник без пакетов.
По дороге ехали молча. Молча, ни на кого не глядя, прошли по асфальтированной дорожке.
Женя сразу включил напольный вентилятор, снова сжал плечи, нашел губы, сдернул купальник, не отпуская от себя ни на шаг.
И Саша нырнула в эти волны чувственности совершенно чужого мужчины, утопая в его нежных прикосновениях, уступая силе его желания. Тело сначала затвердело от смущения. А потом стало податливым от поцелуев, стало требовать большей нежности, близости, самой большой близости.
Саша несмело провела ладонью по жестким от соли вихрам, затем выгнула грудь навстречу губам, ладоням, сильному телу.
Когда все кончилось вершиной неземного взлета, и Женя лежал рядом с закрытыми глазами, она, пошарив у изголовья, вытащила горячую простыню и натянула на живот и ноги.
– Поспи немного, – Женя чмокнул во влажную ключицу.
В комнате от темных занавешенных шторами окон пробивались на пол тонкие лучики от вспыхнувшего на улице фонаря.
Лопасти вентилятора, поворачиваясь вокруг оси, гнали горячий воздух. Было жарко. Саша, задремав, уплыла на этих волнах.
Очнулась снова от горячих губ, ладоней, и опять упала в полусознательную дрему. И было не стыдно от влаги, выливавшейся на гостиничную простыню, от откровенного мужского взгляда, вседозволенности чужих рук.
– Люблю, люблю, люблю, – прошептал Женя уже глубокой ночью, когда протяжно позвал в дорогу пассажиров гудок тепловоза на железнодорожной станции.
Под окном с шумом прошли отдыхающие санатория, возвращаясь с закончившихся танцев.
Саша заснула, тесно прижавшись к обжигающему телу.
Проснулись ночью почти одновременно и снова утонули друг в друге…
– Господи, как я днем ему в глаза посмотрю – распутная женщина, – эта мысль мелькнула на миг, когда Женя укутал ее легким тканевым одеялом, чмокнул в щеку, повернулся к ней голой спиной.
Она проснулась засветло. Стараясь не шелестеть пластиковым пакетом, достала и надела ночную рубашку, закуталась в теплый плед, с ногами залезла в глубокую нишу широкого мягкого кресла, стараясь не поворачивать голову в сторону кровати, где спал Женя.
Сейчас, утром казалось нереальным, словно приснилось в эту жаркую ночь то, что произошло вчера так стремительно, неудержимо, этот реальный взрыв неистовости их слияния после размеренности дороги, томительного молчания, внешне душевного спокойствия в течение почти целого дня. И Женя, вдруг ставший таким близким, ближе не бывает, – все это заставило Сашу покраснеть. И это «люблю» среди ночи. А скоро рассвет. И как в «Бегущей по волнам» Александра Грина: – Я знал, что утром увижу другой город – город, как он есть, отличный от того, какой вижу сейчас.
И что будет завтра? Послезавтра? Через месяц?
– Иди ко мне, – позвал негромко Женя, и она скользнула в его крепкие объятия, не думая больше о завтрашнем дне, желая только, чтобы не кончались эти минуты абсолютного счастья.
Глава 10. Любовь
Мучительно это – и видеть, и слышать,
И воздухом рядом дышать,
И взгляд твой, внимательный, ласковый, ждущий,
Улыбкой беспечной отваги лишать.
Как в юности, вздрагивать от прикосновенья,
Года прошумевшие проклинать,
Весну прославляя, лететь над землей в нетерпенье,
С тоской ожидая осеннюю хлябь.
Когда обессилено сердце затихнет
И глухо в угрюмом саду в такт шагам застучит,
Где лист, опечаленный, тихо кружится,
Волной накрывая промерзший грани.
Они встречали рассвет, сидя на одеяле, на вершине горы Улаган, закутавшись в куртки, обнявшись.
Солнце долго выбиралось из-под по-осеннему нависшей синевы, дул прерывистый, с паузами теплый ветер.
Саша молчала. Вот здесь, на пологом распадке древней горы, когда-то бывшей дном доисторического моря, усеянной камнями с отпечатками древнейших раковин и растений, она поняла, что любит этого большого ласкового незнакомца больше всех на свете.
Здесь, за сотню километров от дома, она ни разу не вспомнила о дочери, родителях, будто какая-то неведомая сила напрочь стерла память, оставив только страсть к этому человеку, который за день и ночь перевернул ее такое привычное существование, человеку, ставшему невероятно дорогим, до невозможности необходимым.
Свинцовые тучи, наползая с севера, грозили грянуть проливным дождем. Выжженная степь, точно нахохлилась, приготовившись принять капли драгоценной пресной воды. Озеро застыло, сделалось неживым – с темно-синим оттенком предгрозового неба на воде.
Но ветер, который привычно дует здесь, не переставая весь год, расторопно угнал стадо облаков на юго-запад, к Волге, и они, радуясь, покинули печальный заброшенный, высушенный вечным безводьем край.
Солнце, извиняясь, проворно покатило к зениту, снова зажигая миллионы сверкающих граней природных кристаллов, и расколдованное озеро на глазах зашелестело тяжелыми солеными волнами, постепенно меняя стальной оттенок на живое розоватое свечение.
– Что же ты все время молчишь, моя девочка? – Женя плотнее обнял плечи. – Не замерзла?
– Я счастлива, – она положила его левую руку на свои согнутые колени; оказавшись в кольце его рук, еще теснее прижалась к теплой груди.
– Саша, я в разводе. Моя бывшая жена вышла замуж и с моей дочерью уехала в Израиль, – Женя хотел рассказать о себе еще в первую встречу, но что-то удержало его: может, ее молчаливость, изучающий, очень серьезный взгляд исподлобья.
«Она изменилась, стала старше, взрослее. Но как расцвела!» – подумал Женя.
– Я ведь приехал в Россию навсегда, а не, как турист.
Он, волнуясь, вскочил, потом присел, обнимая Сашины колени, заглянул в глаза:
– Завтра я уезжаю в Волгоград, потом в Москву. Поехали со мной!
Если бы кто-нибудь из его немногих друзей в Германии или сестры сейчас увидели его здесь, на границе с Казахстаном, в этих полупустынных степях, на берегу соленого самосадочного озера, куда в далеком восемнадцатом веке занесла судьба экспедицию немца Палласа, то они бы не узнали своего немногословного Евгения Вебера. Эта его привычка «Много думать, но мало говорить», словно растворилась в мареве набегающего дня, у ног русской чудесницы, в объятиях которой он утонул вчера.
Так, в весеннюю гулкую ночь под ярко расцветшими созвездиями вдруг прорывает ослабевшие земляные плотины застоявшаяся вода озер и рек, забравшая всю силу и мощь яростных морозов и зимних снегопадов, и утром только одинокие телеграфные столбы вдоль дорог да затопленные шапки еще сонных деревьев напоминают – пора пришла.
– Саша, ты слышишь меня? Я не умею говорить красиво. Еще в Германии решил вернуться назад, чтобы построить здесь дом. Восстановить кирху, сделать в бывшем Гнадентау, в Верхнем Еруслане, туристический комплекс.
Ведь тысячи немцев уехали из нашего и других районов на новую родину в Германию, но память сердца заставляет их приезжать сюда, за тысячи километров в отпуск, в гости и просто, соскучившись по прошлому, несмотря на приличные расходы. Нужны серьезные вложения, серьезные инвесторы. Я сейчас этим и занимаюсь. Сейчас появилась новая идея, но я пока тебе ничего не скажу, чтобы не сглазить, не обижайся, пожалуйста. Вместе слетаем в Германию, может быть, даже Израиль. Поедем!
Саша ахнула про себя. Этот искренний монолог в разбуженной степи взволнованного, сильного, уверенного мужчины смутил ее. И, несмотря на то, что внешне, как истинный Водолей, она казалась всем открытой для общения, на самом деле, всегда неохотно делилась своими чувствами, ценила, прежде всего, свободу личного пространства.
– Женя! У меня нет загранпаспорта. Я никогда не летала на самолете. Поезжай один, когда сможешь, – вернешься. Будет лучше, если я останусь дома.
– Загранпаспорт? Проблема! Сделаем в Волгограде быстренько. А кому будет лучше? Тебе? Мне? Я не хочу с тобой расставаться. Ты именно та женщина, с которой я хочу жить, воспитывать детей, которую хочу охранять и беречь. Сашенька, милая моя, поедем! Нам же хорошо вместе.
Он не мог усидеть, встал, глядя вдаль, волновался, и, Саша явно услышала малозаметный акцент: некоторые слова звучали с придыханием, а другие – гортанно.
– Сашенька, поедем. Возьми отпуск, уговори директора школы отпустить тебя хотя бы на полгода. – Женя сел рядом, притянул к себе, крепко поцеловал.
По его уверенному тону, по решительному взгляду Саша поняла, что он не ждет отказа, даже не допускает такой мысли. Он уже все решил для себя и за нее.
Саша встала, запахнув куртку, так как от всех этих слов ее начала бить нервная дрожь:
– Женечка, нежелание поехать с тобой сейчас – это не каприз. Уже год я привыкаю жить совсем одна, без дочери. Она учится в художественной школе в Волгограде, хорошо рисует, мечтает стать художницей. Ей там очень нравится, правда, мы с ней очень скучаем друг без дружки. В Волгограде у свекрови – двухкомнатная квартира недалеко от центра города, и все уговаривают меня переехать к ним. Я буду ждать твоего возвращения здесь. И, честно, – я не люблю город. Но если случится, что мы по-прежнему будем встречаться, – я брошу свой дом, работу без минуты сомнений и поеду с тобой. Если мы будем нужны друг другу. Мы – не дети, прости за откровенность, – Саша отвернулась навстречу горячему ветру, чтобы скрыть выступившие слезы.
– Значит, ты остаешься? – Женя снял куртку, бросил ее на щебенку склона. Саша, не поворачиваясь, кивнула.
– Хорошо. Я обязательно приеду через месяц, – схватив за плечи, прижал к себе.
Саша поразилась в очередной раз, что эти минуты близости, пылкость объятий, явное желание обладания, моментально сгладили все: недопонимание, различие взглядов, временное, пусть на секунды, отчуждение – все то, что не случилось в ее бывшей супружеской жизни. А может быть, просто незаметно исчезло, растворилось в повседневности, привыкании друг к другу за долгие годы.
– Пойдем, сфотографируемся на память, – Саша потянула Женю к озеру.
Он долго щелкал эти фантастические, постоянно меняющиеся картины действительно неземного озера; Сашу с распущенными волосами, Сашу – у снежного соленого сугроба. Залезать в воду не хотелось.
Несколько километров прошагали по пыльной дороге до источника. На берегу уходившей вдаль балки с какой-то растительностью попробовали выбегающую из-под земли солоноватую минеральную воду с характерным химическим запахом, пожалели, что оставили машину в санатории, и пришлось пешком возвращаться. Плотно пообедали в маленьком кафе в прохладе работавшего кондиционера среди развлекающихся курортников.
Потом Женя отправился на встречу с главным врачом санатория, энергичной моложавой брюнеткой в брючном летнем костюме, которая специально приехала в выходной день с супругом по просьбе Жени.
А Саша прочитала книгу Муравьева «Дороги российских провинций». Долго рассматривала маршруты экспедиций Палласа, где озеро Эльтон (в переводе с монгольского – Золотое дно) было одной из незначительных точек на карте, и крепко уснула.
Женя разбудил ее часа через два, вполне довольный состоявшейся беседой.
Приняв душ, они снова оказались в невесомой близости, отгородившись от целого мира кирпичными стенами санаторного домика.
Возвратились домой поздно вечером, в воскресенье. Три дня пролетели, как миг. И снова невероятный поцелуй на пороге дома, от которого зажглась каждая клеточка тела, и снова захотелось ласки, сладости любви:
– Сашенька, люблю тебя! Спокойной ночи! – и машина, мигнув прощально красными задними фарами, скрылась в переулке.
Саша набрала волгоградский номер телефона свекрови. Трубку схватила Аннушка:
– Мама, мы сегодня были на Мамаевом кургане, рисовали этюды. У меня что-то получается! Мамочка, привези или передай с автобусом мои теплую куртку и осенние сапожки. – У нас будет экскурсия на теплоходе по Волге, – дочь щебетала, как воробышек, об учебе, подружках, и ее далекий голос, а затем скучный голос свекрови с очередными наставлениями сжали вдруг сердце тревогой, чувством вины перед дочерью, недовольства собой за беспечность, которую она позволила себе впервые за пять лет после смерти мужа.
Набрала номер родителей:
– Ты, что так поздно? – сонно спросила мама, видимо, задремала в кресле перед работающим телевизором. – Отец уже давно уснул. А ты где пропадала?
– На озере Эльтон, – не хотелось никаких расспросов, – Спокойной ночи! У меня завтра первый урок.
Саша включила бойлер, долго сидела в кресле, пока наполнялась ванна, а потом залезла в теплую воду и, боясь, уснуть, снова стала вспоминать….
Глава 11. Клятва
Пришла пора деревьям молодиться,
Уже под утро, в полной тишине
Вдруг стали ветки нежно серебриться
И застывали, заколдованные, в сне.
И нет уже привычного дрожанья,
Стенаний ветра над промокшею землей, —
Поднялись в празднике безлунного венчанья
Вершин короны под сказочной фатой.
Нигде не видно темных ржавых пятен,
Легли мазки на крыши и забор,
И только по двору на леденистой вате
Кошачьих лап стремительный узор.
На комсомольском собрании тогда, в октябре девятиклассники избрали Сашу в комитет комсомола, и началась напряженная общественная жизнь с подготовкой общешкольных вечеров, Зарницы, с рейдами в отряде дзержинцев, с выпусками праздничных газет.
А еще нужно было в субботу помыть полы и убраться у бабули и дома, сбегать в библиотеку, дважды в неделю – на хореографический кружок и секцию по волейболу, – и в этом кипящем круговороте школьной жизни не осталось времени ни на стихи, ни на воспоминания о летнем безрассудстве, ни о Жене.
В начале декабря легла настоящая вьюжная зима с сугробами и морозами.
Накануне у матери ломили суставы, бабушке пришлось вызвать «Скорую» – резко поднялось давление.
Рано утром Саша подошла к окну, раздвинула шторы и ахнула: – Зима.
На комитете комсомола решили не просто передать с учителями в соседнюю школу альбом районной эстафеты по военно-патриотическому воспитанию, а организовать поход на лыжах и подготовить небольшой концерт.
В среду после уроков собрались всем комитетом на стадионе. Весь реквизит растолкали по рюкзакам, учителю физкультуры достался нести толстенный альбом с многочисленными фотографиями, переданный по эстафете из приволжской школы.
Настроение было приподнято-дурашливое, подкалывали друг друга:
– Идем на задание, как диверсанты.
У Саши в рюкзаке лежали атрибуты украинского костюма, и она беспокоилась, чтобы не сильно помялся роскошный венок из искусственных цветов, который они с мамой мастерили два вечера.
Пять километров до Верхнего Еруслана планировали пройти за час, а, может быть, и меньше, потом – передача эстафеты и обратно.
– Чтобы в шесть часов вечера были дома! – директриса сама вышла на стадион, кутаясь в большой сизоватый пуховый платок.
Саша любила ходить на лыжах. Любила скорость и независимость, сосредоточенность и быстроту движений, когда все тело подчинено одной команде «Вперед и скорее!». Дыхание и ритмы сердца не дают сбоя, летишь по снегу, как сгусток неведомой энергии. И успеваешь увидеть розоватые в лучах негреющего солнца снежные шапочки на деревьях, колосящиеся изморозью ветки кустарников и засохшей травы, чудесный пейзаж застывшей реки и уснувшего леса.
Пошли через лес по новой, но уже наезженной машинами снежной дороге, срезая большой, почти двухкилометровый прямой угол оживленного движением зимнего шоссе.
Две девчонки-десятиклассницы впервые встали на лыжи. Они плелись в конце растянувшейся колонны, которую замыкал недовольный физрук.
Здесь, в излучине Еруслана деревья-великаны росли произвольными группами, бросая семена и ежегодно возрождаясь в юной поросли серебристых тополей, кленов, осин, кустарников. Они стояли здесь и сто, и двести лет назад, и видели первых переселенцев из Украины, Германии, Пензенской губернии.
И теперь с немым удивлением разглядывали бесшабашную молодежь на лыжах, полную сил, энергии и задора.
Село за деревьями было не видно, но, когда взобрались на шоссе, на горизонте возник шпиль башни, устремленный в небо.
Сашин дедушка, родившийся в Старой Полтавке еще до революции, рассказывал, что пока не поднялись сосны, высаженные после войны лесхозом на песках по берегам рек, шпиль немецкой кирхи был виден издалека за многие километры. А ночью, особенно в зимней темноте спутников на санях спасал, выводил к людскому жилью методичный, размеренный звук колокола на колокольне.
Дожидаясь отставших девчонок с физруком, остановились на железном мосту через реку Еруслан. С интересом и удивлением все стали рассматривать значительное по своим размерам и конструкции, с тремя шлюзами сооружение на высоких бетонных сваях. Внизу, под мостом бежала незамерзающая вода.
Подъемный механизм состоял из зубчатых колес и рукоятки. Вращением рукоятки приводилось в движение маленькое колесо, заставлявшее когда-то вращаться большое колесо. Сбоку был приделан шкив, через который была пропущена цепь. Наверное, с помощью цепей и проходил подъем створок шлюза.
Парни из комитета комсомола со знанием дела рассуждали о достоинствах построенного еще в 1928 году уникального сооружения, но Сашу поразило, что все конструкции имели такой современный неизношенный вид, и казалось, – все механизмы просто выключены на зимнее время. Слева от моста виднелся остов кирпичного здания без крыши
– Вот, махина! Из чугуна, что ли? – Колька погладил ладонью в серой перчатке перила.
Николая в классе избрали в комитет комсомола вместе с Сашей, посмеялись:
– Ваши окна друг на друга смотрят вечером и днем, будешь, Коленька, Сашку с комитета прямо к дому провожать!
Пока шли на лыжах, было жарко, но невольная остановка на мосту напомнила, что на дворе зимний сумрачный короткий день, торопящийся перейти в ночь.
– Смотрите, нас встречают! – закричали девчонки.
Впереди шедшей навстречу группе верхнеерусланских школьников шагал по дороге Женя.
Саше показалось, что он на голову выше всех, и, действительно при встрече она убедилась, что он вымахал вверх, изменился, что ли за те несколько месяцев, что они не виделись
Он был без шапки, в распахнутой куртке какой-то незнакомый, с густым чубом непокорных волос, упрямым подбородком, с внимательными, словно насмешливыми, серыми глазами.
– Привет! А у нас вся школа собралась, – ждем вас. Снимайте лыжи, а то по улице скользко идти, – и он, присев на корточки у ног Саши, стал расстегивать замерзшие крепления.
Ребята забрали у девчонок рюкзаки и лыжи. Сашины рюкзак и лыжи нес Женя.
Спустились с насыпи дороги, по просторной улице вышли на огромную пустынную площадь к кирхе.
Возле одноэтажных скромных домов села это диковинное здание с устремленными вверх башней со шпилем, высокими готическими окнами без стекол, освещенное лучами заходящего солнца, казалось совершенством, подаренным этому заволжскому селу, неизвестно, за какие заслуги.
Здание из красного кирпича было, словно иллюстрацией достопримечательности архитектурного изыска готического стиля какого-нибудь крупнейшего древнего города Германии, Испании или Голландии.
Снег тракторами чистили только по улицам возле домов, а кирха стояла, занесенная нетронутым снегом, такая одинокая, брошенная, что у Саши из глаз выбилась невольная слеза.
Шли длинной цепочкой по протоптанной тропинке, молча, точно боясь спугнуть вековой покой этого величественного здания, уснувшего в ожидании перемен.
К вечеру встречи в длинном теплом коридоре была наряжена раньше всех сроков высокая пушистая сосна, распространявшая неповторимый запах хвои, сверкали огоньки гирлянд, было тепло и уютно.
В небольшом классе для гостей был накрыт стол с домашними пирогами и сладостями, грелся электрический самовар.
Все выступавшие солисты двух школ пели под аккордеон, на котором играл Женя. Он тут же, без нот подбирал нужную мелодию. Зал взрывался долгими аплодисментами.
Чаепитие и концерт затянулись до шести часов вечера. Физрук пытался дозвониться до директора школы райцентра, но связь куда-то пропала. Он махнул рукой и разрешил остаться на танцы, когда директор местной школы договорилась с директором совхоза, что гостей в восемь часов вечера отвезет совхозный автобус.
– Ты очень вырос, – шепнула Саша Женьке, когда в тесноте от множества танцующих пар, их в очередной раз прижали друг к другу.
– Представляешь, у нас нет спортзала, и все уроки физкультуры у нас – на улице, в любое время года. Качаемся на турнике в перчатках. И редко, кто болеет, – он покрепче прижал Сашу к себе, обняв ее за плечи.
– Отпусти, а то ваши девчонки меня отлупят, – Саша раскраснелась после гопака, который им пришлось исполнять дважды, от выпитого чая, от внимательных глаз Жени. – А почему ваше село называют «Собачье»?
Женя нахмурился:
– Верхний Еруслан – бывшая немецкая колония Гнадентау, что в переводе на русский язык означает Благодатная роса. Она была основана где-то в 1860 году. Видишь, какое красивое название было. Вся красота рухнула, когда осенью 1941 года все немцы были депортированы. Надрывно ревела скотина в стойлах без воды и корма, потом ее не стало. Лишь голодные, одичавшие собаки бегали стаями меж опустевших заброшенных домов. Из-за этого и прицепилась обидное название «Собачье». Пойдем, побродим по улице, – он потянул Сашу в крохотную учительскую.
Саша видела, что Женя расстроился, и ругала себя за глупое любопытство, понимая, что коснулась болезненной запретной темы.
Женя подождал за дверью, пока Саша переоделась в теплые свитер, брюки и ботинки. Смеясь, сам натянул косо на лоб вязаную шапочку, и. выключив свет в учительской, они очутились на заснеженном крыльце с посыпанными речным песком ступенями.
– Мне понравилась ваша школа. И учителя, и ученики – словно большая семья.
– А аккордеонист? – Женя схватил Сашу за руку. – Пойдем в кирху.
Небо широким темным абажуром с миллиардами сверкающих лампочек-звезд укрыло горизонт, заснеженные дома, ярко освещенное здание школы и по-зимнему холодное недоступное бесхозное здание кирхи.
– Она какая-то неземная. Возле нее чувствуешь себя пушинкой, – Саша подошла к забитой досками, когда-то, наверное, нарядной и широкой двери.
– А в кирху можно войти? – почему-то шепотом спросила она.
Женя легко сдвинул болтающуюся на согнутом гвозде доску, и они протиснулись внутрь.
Вокруг все было огромно и жутковато. Сквозь дырявую крышу и пустые оконные проемы бесстрастно смотрели звезды.
Женя зажег спичку. Под ногами не было пола, только груды мусора.
– Здесь было совхозное зернохранилище. Но зерно не может храниться без крыши. Вот теперь здесь только сквозняки гуляют, – и столько горечи было в голосе Жени, что Саша снова взяла его за руку, крепко сжала, стараясь в темноте увидеть его лицо:
– Женечка, я не пойму, почему в людях, вообще в человеке, заложено это стремление разрушить, уничтожить, снести? Почему такая нетерпимость, непримиримость к красоте? Почему такое варварство в просвещенное время? Может быть, это просто темная зависть, тщательно скрываемая до времени, к таланту, уму, совершенству? Нет. Такая красота, как эта кирха, должна быть восстановлена. Должна же быть справедливость в этом мире.
– Хорошо, хоть не взорвали, как другие церкви, – Женя прижал Сашины ладони к губам, пытаясь согреть.
– Возможно, мы скоро уедем в Германию, – осторожно сказал он, – ждем вызова.
– Но ваша семья только недавно вернулись сюда, на родину из Сибири. У вас здесь дом, работа, школа, – эта новость не укладывалась в голове.
Да, Германия, Европа – это звучало, но они были так далеки с их языками, чуждым укладом жизни, своими законами и традициями.
– Женечка, не уезжай! Уговори отца и маму остаться! Ну, пожалуйста, – она схватила его за плечи, поцеловала в щеку, а потом, испугавшись, прижалась к холодной куртке носом и расплакалась.
Женя начал целовать мокрые щеки, глаза, губы, прижал к себе сжавшуюся, такую хрупкую в его руках девочку.
Голос его охрип от волнения:
– Саша, вот здесь, в стенах этого храма, клянусь, что обязательно вернусь в Россию, к тебе, и мы будем вместе. Ты мне веришь?
– Да. Я тебя дождусь, – и они застыли в объятиях друг друга среди хаоса разрушения и опустошения, в свете лунного сияния, лившегося сквозь огромные разбитые окна, истово веруя, что их клятвы обязательно исполнятся, потому, что все в этом мире не случайно.
На улице раздались громкие голоса:
– Саша! Женя! Автобус пришел, – и вскоре огни школы остались позади.
Все нахохлились в промерзшем автобусе, а потом отогрелись и загорланили песни.
Поездка всем понравилась, хотя на следующий день молодому физруку директор школы объявила выговор «за несвоевременное возвращение группы из запланированной поездки».
Начинались школьные олимпиады, потом подготовка к новогоднему карнавалу, а Саша мечтала, если не увидеть Женю, так хотя бы поговорить, услышать его голос. Но в телефонной трубке звучали лишь монотонные пустые гудки порыва связи.
