Читать книгу: «Мать велела герань не поливать», страница 2

Нет, это не сразу случается, нежелание жить приходит постепенно, копясь внутри, накрывая тяжелым одеялом усталости. К этому идешь, складывая в копилку недовольство, обиды, вранье, боль, потери. Копишь, пока она не переполнится, а потом уже и капли достаточно, чтобы наступил конец. Для Георгия концом стала правда о рождении дочери. Хотя правда ли это была? Серафима так и не знает точно, от мужа дочь родилась или от курортного романа. Медицина была несовершенна, лечилась она много лет. Роман на курорте был случайным и бурным. Вернувшись домой, она поняла через какое-то время, что беременна. Муж от счастья помолодел на глазах и забыл о последствиях ранений, которые тревожили его болями долгие годы. Он так ждал ребенка, что Сима и сама поверила: это только их дочь, вычеркнув со временем из памяти тот случай на курорте.

Потом все совпало – правда, пришедшая в их жизнь, переходный возраст дочери, ее внутренний бунт и вдруг открывшаяся непохожесть на родителей. Хотя была ли эта непохожесть? Может, она все придумала? Серафима с трудом села на кровати, решив, что не может уснуть от холода – нужно кофту надеть.

Кофта была из мягкой козьей шерсти, кремовая, с искусно вывязанным узором, теплая и уютная.

– Такой сложный рисунок, а как хорошо у нее получилось! – пробормотала Сима, вспомнив, что кофту для нее связала дочь. – Нужно все-таки сказать.

Серафима часто думала о дочери. Она искренне хотела для нее добра. Поэтому старалась не хвалить, чтобы та не загордилась и не остановилась в своем стремлении к совершенствованию, сдерживалась в чувствах. Видела, что дочь растет хорошая, только ошибок много совершает. Но ведь это ее ошибки, как же без них. Разберется сама. Вон сколько профессий сменила, институт так и не закончила, сейчас почти пятьдесят, а работы нормальной нет – что за работа, парикмахер, никакой стабильности. Семьи нет. С мужем как развелась в молодости, так и живет одна, забеременеть не может, не послушалась мать. Теперь расплачивается. Хорошо, хоть квартирой наконец-то обзавелась. Ей ипотеку выплачивать нужно, значит, будет хотеть работать. Правильно, что я ей тогда отказала и не пустила к себе. Зачем взрослой женщине с матерью жить? Пусть устраивается сама. Хотя… Нужно признать, тоскливо и тяжело Серафиме было одной, но, раз уж решила, иди до конца, как говорила ей самой мать.

В кофте лежать под одеялом было тепло и уютно, словно сама Мила согревала ее своим теплом и любовью.

– Так что же я должна была ей сказать? – произнесла вслух Серафима. Она наконец-то согрелась, и сон наплывал на нее приятной истомой, разливаясь слабостью и теплом по всему телу. – Доченька, я люблю тебя, люблю, слышишь?.. – Слабость окончательно захватила уставшее тело и душу Серафимы, она закрыла глаза. – Я сказала, да, я сказала ей, сделала самое важное… – Мысли уплывали, унося женщину на огромном лайнере в безграничный синий океан все дальше и дальше – прямо к солнцу.

* * *

Мила все-таки решила выйти из дома и поехать погулять в центр, может, все-таки навестить мать. Она еще несколько раз набирала номер – в ответ по-прежнему раздавались длинные гудки.

Ее отношения с «железной Симой» можно было назвать одним словом – противостояние. До того злосчастного эпизода со стрижкой Мила слушалась мать, считала ее авторитетом, побаивалась, иногда восхищалась, глядя на стройную, подтянутую фигуру. Всегда с маникюром, прической, безупречно одетая, она была недосягаемым идеалом для располневшей в подростковом возрасте Милы, которая надеялась, что, когда вырастет, станет такой же.

После смерти отца она возненавидела мать – внушила себе, что это именно мать безразличием и к ней, и к отцу довела его до такого состояния. И теперь, напротив, не хотела быть на нее похожей: носила черную одежду, пыталась перекрашивать короткие волосы то в ярко-рыжий, то в черный цвет, чем вызывала гнев матери и еще больше отдалялась. Мила рано ушла из дома, ее не интересовали хоромы Симы. Затем поступила в институт прикладного искусства, хотела переехать в общежитие, но не получилось. Тогда переехала к однокурснику, за которого потом быстро вышла замуж и от которого в результате сделала аборт. В молодости казалось, что она не любит мать, хотя думала Мила о ней всегда и все поступки пропускала через призму материнского идеального вкуса и знания жизни.

Людмила спустилась в метро, прочла объявление о закрытых в связи с праздниками станциях, определилась, куда ехать, и, дождавшись поезда, села в вагон.

Институт так и не закончила. Пошла работать. Мать помогла устроиться в детский театр помощником декоратора, подчеркнув, что сама она не способна устроиться на работу.

Мила ремонтировала костюмы для кукол и самих кукол, постепенно учась что-то делать своими руками, даже попробовала стать кукольником. Ей всегда нравилось мастерить. Она пыталась стать кем-то значимым в новой профессии. Старалась, чтобы мать однажды похвалила. Ее ценили и любили на работе, Мила добивалась успеха, признания, а потом уходила и начинала что-то другое с нуля, так и не достигнув внутреннего Олимпа – одобрения от «железной Симы». Мать продолжала ее не замечать.

История с квартирой – а она считала квартиру, в которой родилась и выросла, и своей тоже – окончательно развела в разные стороны мать и дочь. Людмила тогда рассталась с очередным претендентом на роль мужа, ей было плохо и физически, и психологически. Хотелось поддержки, сочувствия, хотелось ощутить рядом родного человека. И она решилась еще раз попытаться наладить отношения с матерью: приехала и попросилась переехать к ней жить. Как вариант, предложила разменять эту огромную квартиру, в которой Сима живет одна, и купить им каждой по отдельной.

– Мам, можно же рядом купить. Я смогу к тебе приходить, при этом мы не будем мешать друг другу. Или, если хочешь, просто купим одну, но чуть поменьше и в другом районе, а на оставшиеся деньги ремонт сделаем, или я могу свой бизнес открыть. Например, собственную парикмахерскую, – тихим голосом объясняла матери Мила.

– Ты – взрослая женщина, при чем тут я? Решай свои проблемы сама. Хочешь бизнес? При чем тут старая мать и ее квартира? Тебе уже за сорок, у тебя ничего нет, так почему я должна отдать тебе последнее, что есть у меня? – спокойным и уверенным в своей правоте голосом спросила Серафима.

Буквально через пару месяцев Людмила узнала, что мать продала большую часть квартиры, оставив себе одну комнату, и уехала на вырученные деньги в кругосветное путешествие. Это было потрясением, сравнимым только с потерей волос в юности. Она восприняла поступок матери как предательство.

– Ой, чуть не проехала! – Мила вскочила с сиденья и стала пробираться к выходу из вагона. На центральных станциях людей заметно прибавилось. Кто-то возвращался с утренних шествий и гуляний, а кто-то, напротив, ехал на вечернюю прогулку.

Двери открылись, выпустив наружу нетерпеливых пассажиров, прибывших на станцию. Поток людей буквально вынес Милу на платформу, ей кто-то больно наступил на ногу, да так, что боль пронзила всю ногу. Она постаралась отойти в сторону, чтобы посмотреть, что случилось. Стала искать глазами лавочку, чтобы присесть и снять кроссовку, окинула взглядом временно опустевшую станцию и буквально споткнулась глазами о худую старушку, стоящую около стены тоннеля в ожидании поезда. Женщина стояла, опираясь на тросточку. На ней было чуть потертое черное драповое пальто, на груди приколота георгиевская ленточка. Несмотря на почтенный возраст, она старалась держать осанку; ветер от подходящего поезда выбил прядь белых волос из-под синего берета. Старая женщина стояла и смотрела вдаль. Не на поезд, не на людей, она смотрела туда, откуда была родом, в свое детство и юность, в то время, которое сегодня вспоминали все эти люди. Это было ее время, ее жизнь, война и победа тоже ее. Она словно не существовала здесь, хотя стояла рядом с другими.

Мила подошла к ней, увидев, что та не решается пройти в поезд. Она взяла ее под руку и помогла зайти в вагон, раздвигая людскую толпу. Молодой мужчина, увидев их, встал и уступил место. Женщина присела, посмотрев на Милу глазами ее матери – такими же темными и глубокими, только в них были благодарность, тепло и невероятная тоска.

За мгновение перед Милой пронеслась вся жизнь женщины – детство где-то там, в холодной квартире во время блокады, с кусочком хлеба на всех, потом в эвакуации, в чужой коммунальной квартире, в ожидании матери с работы, закутавшись в пуховый платок, с озябшими руками, промелькнувшая юность, нелегкий труд на работе, поиск мужчины, слезы, страдания, бессонные ночи, болезни детей и мужа…

И усталость, вселенская усталость во время празднования дня, живых свидетелей которого почти не осталось. И среди всех этих людей в поезде и на перроне, пожалуй, только она одна – эта женщина в черном пальто – еще помнит, какая тогда была жизнь.

Успев выскочить из вагона до закрытия дверей, Мила поспешила к выходу. Она задыхалась от нахлынувших слез, размазывая их пальцами по лицу, она очень торопилась. Ей нужно к матери, она должна ее увидеть сегодня.

* * *

В квартире висела тишина. Было слышно, как свистит ветер сквозь щели старых оконных рам, капает вода из крана на маленькой кухне, скрипят под ногами доски стертого паркета, вторя шагам Марии.

– Серафима Дмитриевна, Сима… Симочка… – прошептала она.

Мария Ильинична похоронила ее сама. Зная, что у Симы есть дочь, она пыталась найти телефон и вроде нашла, но номер не отвечал. С похоронами помогли дочери и соседи по подъезду.

Когда Мария, вызвав скорую, перебирала документы, предусмотрительно оставленные покойной на столе, из паспорта выпала фотография маленькой девочки с двумя толстыми косами. Мария Ильинична присела на стул, стоявший рядом, посмотрела на фото, на Симу, заснувшую навсегда, отметила удивительное сходство той маленькой девочки и заснувшей соседки. Вспомнила своих дочерей и внучку, промокнула выступившие слезы и, аккуратно приподняв подушку под Симиной седой головой, поместила под нее фотографию.

– Вы вместе, вот так, так лучше будет, – пробормотала она, поправив на Симе одеяло и заложив ей за ухо выпавшую прядь седых волос. Потом заметила записку на столе со странным указанием не поливать герань. Подошла к окну, отломила веточку. Квартиру наполнил терпкий аромат лета и чего-то еще неуловимого из детства Марии. Она поднесла ее к лицу, вдохнула этот знакомый всем запах, потом завернула черенок в записку и убрала в карман платья.

* * *

Мила влетела в подъезд. Она уже порядком запыхалась: все-таки вес и возраст дают о себе знать.

– Нет, точно пора заняться здоровьем, вот матери за восемьдесят, а она на пятый этаж, да еще такой высокий, пешком ходит, – ругала Мила сама себя, преодолевая через отдышку лестничные пролеты.

Мария Дмитриевна вышла из квартиры. Она ждала дочерей с внучкой, которые должны были приехать на праздник, поэтому затеяла пироги, а яйца не купила. Пока запирала дверь, услышала шаги на лестнице, обернулась и чуть не выронила ключи – на ступеньках стояла молодая Серафима Дмитриевна… Что за наваждение!

– Ой, а вы кому? – с трудом справляясь с волнением, спросила Мария.

– К Серафиме Дмитриевне, я ее дочь. А вы, наверное, Мария, соседка? – Шумно дыша, Людмила остановилась, радуясь возможности отдышаться. – Мама про вас как-то говорила.

– Так это вы? – Мария пыталась сообразить, как быть, не на лестнице же объясняться. Уж три дня, как Симу схоронили, она чувствовала себя виноватой, что так и не смогла дозвониться до дочери, нехорошо это. Вслух произнесла: – Я так и подумала, вы с мамой очень похожи, просто одно лицо!

– Да? Удивительно! Раньше нам никто не говорил, – ответила Мила, ей было неожиданно приятно услышать такие слова от незнакомого человека. – Ладно, приятно познакомиться, я, пожалуй, пойду.

– Постойте, я вам должна кое-что сказать. Давайте зайдем ко мне, – решившись, тихо проговорила Мария Ильинична, совладав с собой, отворяя дверь и приглашая Милу зайти.

* * *

Мила сидела на полу возле кровати матери. Положив руки на постель, склонив на них голову, она тихо плакала. На старом венском стуле висела кофта из козьего пуха, которую она подарила маме на прошлый Новый год. Соседка сказала, что мама умерла в ней. Мила стянула кофту со стула и зарылась в нее лицом.

Она вспоминала детство, маму, отца, их семейные вечера на кухне, игру отца на гитаре, кофе из того самого голубого кофейника, который стоит сейчас на подоконнике возле горшка со знакомой с детства вечной геранью. Вспоминала подростковые протесты, болезнь отца, слезы матери, вечное противостояние, в результате которого Мила стала специалистом во многих областях, вот только мама так и не сказала, что гордится ею, а может, и говорила, просто дочь не слышала. Она обвела взглядом эту маленькую комнату, остатки их былой квартиры. После продажи «лишних» комнат мама распродала большинство мебели и вещей, собрав в квартирке только то, что ей было действительно дорого. Их круглый стол с отцовской скатертью, бабушкино трюмо, фотографии актеров, которых она одевала. Ими были увешаны все стены. Ни одной фотографии отца, Милы или их всех вместе не было.

Слезы текли по Милиным щекам, капали на кофту и на постель, она гладила рукой подушку, словно с каждым движением осознавая, кого потеряла. Легла на кровать, обняв подушку обеими руками, вжавшись в нее лицом, вдыхая мамин запах, такой родной и знакомый, ускользающий навсегда. Рука наткнулась на что-то твердое. Мила достала из-под маминой подушки старую фотокарточку. С фото на нее смотрела маленькая Мила в любимом платье в горошек, сшитом мамой, с двумя тугими косичками и огромными бантами, которые Сима вплетала ей каждое утро перед школой.

* * *

В Санкт-Петербурге наконец-то потеплело и наступило лето.

У открытого окна стояла женщина, красивая той зрелой красотой, которая наступает с возрастом от осознания того, что тебя кто-то любит. Аккуратно наклонив голубой кофейник, бережно придерживая выпуклую крышку с черным кружком отколовшейся от времени эмали, она поливала герань, полыхающую красными зонтиками маленьких звезд. Вода текла тонкой струйкой, питая высохшую землю, с каждой каплей наполняя жизнью женщину и ее дом.

09.05.2024

Без трех секунд

Мальчик медленно погружался под воду, глядя сквозь ее толщу на Иру. Взгляд широко распахнутых глаз бездонного голубого цвета был не испуганным, а восхищенным, словно он искренне, по-детски радовался неожиданному приключению, еще не понимая, что произошло.

Мир вокруг замер, люди остановились, прервав движение. Воздух стал ощутимо вязким, словно время затормозилось, превратив его в гигантский пласт прозрачного желе. Ее малыш, шагнувший в воду, не заметив, что кромка бассейна закончилась, с каждой секундой отдалялся от Иры, опускаясь все глубже. Толща воды над ним медленно увеличивалась, обесцвечивая восторг голубых глаз и отдаляя его от матери. Ира, замерев, наблюдала за тонущим сыном. Он раскинул руки и не шевелился, глядя на нее огромными глазами, увеличенными линзой воды. Темные волосы вокруг его головы медленно шевелились, выдавая неумолимость движения вниз.

– Ира-а-а-а-а!.. – из ватной тишины вырвался пронзительный крик, выведший ее из оцепенения. Она резко опустила руку в воду и выдернула из бассейна на бордюр трехлетнего сынишку, не успевшего сообразить, что произошло.

– Сынок, все хорошо, сейчас пойдем за мороженым, – скороговоркой шептала она малышу, который испугался не погружения, а реакции матери. – Сынок, я люблю тебя, слышишь?! Запомни: я очень тебя люблю! – Сидя на лежаке, стоящем у кромки воды, она изо всех сил прижимала к себе маленькое мокрое тельце сына. Обняв его коленями и положив его голову к себе на грудь, она осыпала поцелуями недоуменные голубые глаза, будто вернувшиеся с того света. А потом долго и интенсивно растирала его полотенцем, словно пытаясь стереть из памяти страшный эпизод, который теперь останется с ней навсегда и будет сниться по ночам.

* * *

Ира не ехала по Москве – она неслась, нервно вжимая в пол педаль газа нового красного мерседеса. Автомобиль послушно отзывался, радуясь редкой возможности продемонстрировать хозяйке свою мощь, бесшумно срывался с места на светофорах, летел над разметкой, обгонял зазевавшихся соперников по автоспринту на обычно загруженных московских улицах, будто сегодня отменили правила, камеры и штрафы, радостно урчал под капотом, словно напоминая: там притаился большой зверь.

В конце мая в семь часов вечера в Москве светло. Могучие тополя и липы, обрамляющие Садовое кольцо и напоминающие об истории его названия, подернуты радостной светло-зеленой дымкой распускающейся зелени.

В воздухе отчаянно пахло весной. Этот аромат чувствовался повсюду. Пешеходы в легких одеждах не торопились, шли нарочито медленно, наслаждаясь теплым вечером.

Ира проехала в тоннеле под Ленинским проспектом, вынырнула на Добрынинской, снова ушла в тоннель, один светофор сменял другой – она попала в «зеленую волну», и это позволяло ехать свободно, почти не прикасаясь к педали тормоза.

Ира за рулем много лет. Ездила на автомате. Садилась за руль и могла думать о чем-то своем, не следить за дорогой, а полностью отдаваться размышлениям. Машина привозила ее туда, куда Ире было нужно: они словно становились единым целым.

Сейчас Ира возвращалась домой, но на самом деле понимала, что туда хочется меньше всего, и машина была с ней заодно. Сегодня она весь день на взводе и передала это состояние автомобилю, который, подхватив ее настрой, несся, как космический болид, сквозь размеренный весенний город.

– А вот и Павелецкая, и опять свободно. – Ира еще чуть надавила на педаль газа, ей нравилась скорость и та сила, которая передавалась ей от чуть слышно урчащего мотора, либо, наоборот, раздражение трансформировалось в лошадиные силы и несло их по городу.

– Нет, ну как он мог так поступить. За что? – рассуждала она сама с собой, с трудом сдерживая слезы, стесняясь, что их может увидеть кто-то из соседних автомобилей, поравнявшихся с ней на светофоре.

Она опустила солнцезащитный козырек, посмотрела на себя в маленькое зеркало с подсветкой. Потянулась за сумкой, стоящей рядом на пассажирском сиденье. Тушь все-таки смазалась. На ощупь, не прекращая движения, вытащила платок и промокнула уголки глаз.

«Жаль, я не курю! В такие моменты курильщики, наверно, затягиваются сигаретой в надежде найти в ней успокоение, а может, движимые желанием выиграть лишнюю минуту для размышлений. Да, вот этих минут обычно и не хватает. Куда я всегда несусь, почему не умею промолчать? Сама себе все порчу», – в который раз корила она себя.

Мост над Москвой-рекой тоже оказался пустым. Это ее любимый маршрут – по набережным. Сейчас будет верхняя точка моста – и невероятный вид на Кремль и храмы, потом еще один тоннель и поворот на Яузу, а там еще чуть, – и она дома.

Вечернее солнце мягким розово-оранжевым светом освещало мост, тягучую темную гладь Москвы-реки, отражалось от золотых куполов церквей, подсвечивало небо.

Проехав по пустому мосту, она нырнула в тоннель под Таганской площадью. На этом «полет» закончился. Тоннель стоял. Судя по всему, намертво. Пробка стремительно накапливалась, вновь прибывающие за Ирой автомобили послушно вставали в очередь друг за другом.

– Ну вот, не хотела домой – получила, – сказала она собственному отражению в зеркале заднего вида – худощавой сорокалетней женщине с аккуратно собранными в прическу-ракушку темными волосами и серыми тревожными глазами, бережно упакованную в строгий деловой брючный костюм, безупречно сшитый и сидящий точно по фигуре. Вздохнув, Ира сложила на руле тонкие руки с модным вишневым маникюром, опустила на них голову в безнадежном изнеможении от безвыходности ситуации. Пробки в Москве – это неизбежно и надолго.

* * *

Нет, все-таки он не любит кофе. Не может себя приучить, хоть и купил кофемашину. Зря все это, зря. Нужно слушать себя.

Кирилл, морщась от горечи, сделал над собой усилие и допил последний глоток. Оставил грязную чашку на подоконнике.

Принял душ, быстро оделся, выбрав кожаные штаны черного цвета и белоснежную рубашку, собрал в хвост темные волнистые волосы, прошел в коридор, надел мотоциклетные сапоги из чуть потертой кожи с квадратными мысами, потянулся за косухой. Обыскал себя, прохлопав руками карманы. Телефон? Да, забыл в спальне. Вернулся, мельком взглянув на свое отражение в зеркальной дверце шкафа. Взял со стола телефон, потом, передумав, сдернул с себя рубашку. В спешке одну пуговицу забыл расстегнуть, и она, не выдержав рывка, слетела, описала круг в воздухе, гулко ударилась о паркет и, встав на ребро, закружилась на одном месте. Кирилл замер на мгновение, наблюдая в задумчивости за ее танцем. Стянул с плечиков черную водолазку, надел, после чего стремительно прошел на кухню и вымыл за собой кофейную чашку.

Он знал: сегодня ему предстоит разбиться.

* * *

Москва непредсказуема. Абсолютно пустое Садовое кольцо сменилось мертвой пробкой, да еще и в тоннеле. Это было ужасно. Ты стоишь, зажатая со всех сторон, не можешь двинуться ни в одну сторону, от тебя ничего не зависит. Насколько видит глаз, все красно от стоп-сигналов стоящих впереди машин, а за тобой – сотни таких же, как ты, и к ним постоянно присоединяются новые, минуту назад еще мчавшиеся по улицам города и не подозревавшие, что ждет впереди.

Ира то и дело брала в руки молчаливую коробочку смартфона.

– Ну почему он не пишет? – Она в сотый раз включила экран в надежде найти новые уведомления.

Время в пробке растягивается. Сколько она тут стоит – полчаса, час или больше? Заведенная ссорой с утра, Ира не смогла успокоиться за весь день в офисе. Раздражение нарастало, словно свернутая внутри нее змея разворачивалась, росла, рвалась наружу. Ее успокаивала езда: садясь за руль, она надеялась, что по дороге придет в себя, найдет выход, придумает, как все уладить, и тогда поедет домой. Но пробка нарушила планы.

Ире нужно было все контролировать, иначе она теряла равновесие и с трудом балансировала на тонкой призрачной нити жизни. А тут от нее ничего не зависело. И он тоже вышел из-под ее контроля! Он больше не любит ее, она ему не нужна, теперь есть другая в его жизни.

* * *

– Мам, я хочу с тобой поговорить, – объявил сын, выйдя в кухню к завтраку.

Ира окинула взглядом двадцатилетнего сына, отметив про себя, какой же он красавец. Высокий, выше большинства своих друзей, с темными волнистыми волосами – наследство от отца, в дорогом костюме, а не в этих дурацких коротких джинсиках, которые носит сейчас молодежь. Перспективный студент юрфака МГУ, толковый, с хорошей репутацией и уже с предложениями о работе в серьезных компаниях. Какая же она молодец, что не отпускала его никогда, везде вместе. Лучший садик, лучшая школа, никаких непонятных друзей, ребенок должен быть все время занят. Английский, карате, репетиторы по всем предметам, музыкальная школа – у ее сыночка был расписан весь день по часам. Ира всегда много работала, ей было трудно тянуть такой график, поэтому она взяла сыну гувернантку. И даже развелась с его отцом, чтобы ни на кого не отвлекаться. Муж не поддерживал такую систему воспитания сына, часто с ней спорил, они ругались, он ревновал ее к ребенку, укорял, что Ира уделяет мало времени ему самому. А зачем, если у нее теперь сын и она должна вырастить его человеком, дать лучшее.

– Ты уверен, что нам вот именно в этот момент, с утра пораньше, нужно говорить? Судя по началу, это серьезный разговор. Может, на вечер отложим? – Ира вопросительно посмотрела на сына, ставя перед ним тарелку с яичницей и салатом и думая про себя, что наверняка заведет разговор об этой невозможной Клаве – одно только имя чего стоит!

– Мама, я не хочу откладывать на вечер то, что можно обсудить сейчас, – с энтузиазмом в голосе бодро произнес тот, уминая любимую яичницу с помидорами.

– Ну хорошо, я слушаю тебя, – ответила Ира, присев на табуретку напротив него. Она подняла чашку с кофе, обхватив ее обеими руками, и задумчиво уставилась в окно, избегая прямого взгляда на сына. «Сейчас начнется», – подумала про себя.

– Мама, мы с Клавой решили пожениться и жить отдельно от тебя, – быстро проговорил сын. Он прекрасно знал реакцию матери, поэтому затеял разговор утром, понимая, что она всегда вовремя выходит на работу, и не оставляя ей времени для длинного маневра. Они с Клавой заранее обсудили, когда и как он скажет, чтобы все получилось.

– Понятно. Ты же знаешь мое мнение. Зачем начинать этот разговор? – Ира с трудом сдерживала раздражение. Она ответила слишком быстро, за что тут же начала мысленно ругать себя.

– Мне все равно, что ты думаешь о ней. Ты всегда была против всех моих друзей, достала! Я тебе сказал, что буду жить с Клавдией, да! И не нужно мне говорить, что у нее дурацкое деревенское имя! – Он повысил голос. Ему было неприятно, что не смог сдержаться. С матерью так нельзя. Он хорошо изучил ее. Сейчас начнется истерика и последующие за ней вопли – вот, блин, так и вышло. Он с раздражением на самого себя стремительно покинул кухню, вошел к себе и стал складывать вещи в большую спортивную сумку. Через десять минут хлопнула входная дверь.

* * *

Пробка почти не двигалась. Видимо, впереди на шоссе что-то произошло. Навигатор показывал линию темно-бордового цвета. За двадцать минут она проехала буквально сто метров. И опять встала. Воздуха не хватало, кондиционер не справлялся. Она давно закрыла заслонку радиатора, чтобы не пускать снаружи отравленный выхлопами сотен машин воздух, но запах гари проник в салон, пропитал волосы и одежду, проник в мозг и пульсировал там противной удушающей волной. Сколько лет она ездит этой дорогой на работу? Десять, двадцать? Ей знаком каждый дом и поворот, каждая выбоина на асфальте, каждый мостик на любимой Яузе.

Двадцать лет назад – боже, какие цифры – она так же стояла тут в пробке. Только была совсем другая машина, одежда, прическа, да и сама она была совсем другой – ровесницей своего сегодняшнего сына. Тогда было очень круто в ее возрасте водить машину. Муж подарил «Вольво». Она ему – сына, а он ей – машину, будто можно сравнить. Удивительный человек, хоть и старше ее, а мозгов уже тогда не было. Дома сидеть в декрете Ира не стала, самостоятельную из себя строила, на работу пошла: хотела быть независимой. Ребенок с няней, муж в постоянных командировках. Она за рулем с молокоотсосом ездила. Потом ночами не спала, любовалась сынишкой, восполняла дневную разлуку. Грудью кормила до победного. Не было сил прервать ту самую крепкую связь, когда малыш зависит от тебя в самом настоящем смысле этого слова. Зависит физически. Было страшно отпустить, казалось, больше такого никогда не будет. Да что там говорить, она и сейчас больше всего на свете боится, что он оторвется от нее и станет самостоятельным. А тут еще это его новое увлечение. Нет, не Клава, хотя и она единственной целью ставит забрать у нее сына… Мотоцикл, будь он неладен! Не так давно объявился бывший муж, изъявил желание общаться с сыном, видите ли! Видимо, чтобы компенсировать длительное отсутствие – хотя кто его вспоминал-то эти годы? – решил подарить сыну на восемнадцатилетие мотоцикл! Расстарался, купил новую модель, бордового цвета, со всеми последними наворотами. Да уж, как раньше ни о чем не задумывался, так и теперь. Годы прошли, а совсем не изменился! Это же надо было додуматься добровольно подвергнуть такой опасности собственного ребенка, который до этого и думать не мечтал о мотоцикле! Хотя какой он ему ребенок? Это ее сын и только ее.

Она буквально оттаскивала его от подарка, при этом видя, как тот рад. Сын успокаивал ее, в секцию мотоспорта записался, успехами хвастался, был рад, что теперь, как и другие приятели, крутой и самостоятельный. Экипировку купил, опять же отец объявившийся помог. Сменил белые рубашки на черные и серые водолазки, сказал, что как у отца и к его новому стилю больше подходит. Ездил без шлема, понтовался, смеялся над ее страхами. Его несколько раз штрафовали, однако он упорно забывал шлем дома, сводя Иру с ума. И с Клавой этой деревенской познакомился там же, на байкерской тусовке. «Разве с приличной девушкой можно познакомиться в подобной среде?» – рассуждала Ира, замерев в пробке и глядя в одну точку перед собой. У нее был знакомый байкер, как-то рассказавший про их правила: «уронил – купил» – это про байк, то есть про самое дорогое, что есть у байкера – его агрегат. А еще: «села – дала» – это про девушек, понятно про каких. Значит, Клава как раз из этих! Катастрофа просто!

Ирина машина уже стояла в глубине тоннеля, движение прекратилось окончательно. Не все водители сообразили заглушить мотор, а некоторые намеренно этого не делали, чтобы не выключать кондиционеры. Загазованность спертого воздуха росла, дышать становилось все труднее.

* * *

С мотоциклами у Иры были особые отношения. Новость о том, что у единственного сына появился этот вид транспорта, она восприняла как предвестник катастрофы.

В пятнадцать лет Ира ездила в гости к подруге матери в небольшую деревню. Провела там половину лета. В таком возрасте время, с одной стороны, пролетает быстро, а с другой – вроде как сжимается, переходя в другое измерение, и в единицу времени ты проживаешь намного больше событий, чем, казалось бы, возможно.

За полтора летних месяца она успела найти новую подругу, к слову сказать, дружба с ней длится до сих пор. Машка – такая же одинокая индивидуалистка, как и сама Ира, обе в свое время ошиблись, обожглись и решили жить для себя и своих детей.

В то лето Ира в первый раз влюбилась. Он жил в соседнем доме, так же приехал из города на каникулы, был старше ее на три года… Когда тебе пятнадцать – это катастрофическая разница. Высокий, черноволосый, загорелый и загадочный, он ездил на мотоцикле. И конечно, все девчонки поселка мечтали прокатиться, сидя за спиной у такого красавца, прижимаясь к нему всем телом и обнимая за талию.

Ира близко не подходила, наблюдала со стороны этот фестиваль местных красавиц, желающих приблизиться к городскому принцу. Машка оказалась в числе избранных – несколько раз нарезала круги на новеньком мотоцикле, сидя за широкой спиной его хозяина, а потом, задыхаясь от восторга, пересказывала Ире впечатления от поездки и общения.

Когда же Ира в него влюбилась? Как это вообще происходит?

Она в то время увлекалась модными индийскими фильмами и всем, что связано с Индией и ее культурой. Кто-то из девчонок в школе начал эту тему, а потом, как вирусом, заразился весь класс. Дневнички вели, цитаты из фильмов записывали, переводы песен, диалоги между героями. Из журналов картинки вырезали с артистами, пробовали завязывать сари из маминых платков, в танцевальной студии танцы индийские разучивали. Ириной маме кто-то на работе благовония подарил – вот это было настоящее сокровище.