Читать книгу: «НепрОстые (сборник)», страница 2

Первая старая фотография – единственная недатированная

1. Невысокая стена, сложенная из плоских каменных плит неправильной формы. К тому же плиты очень отличаются размерами: есть тонкие и маленькие, как ладонь с подогнутыми пальцами, а случаются такие длинные, что на них можно удобно лежать; они же – самые толстые, но именно среди этих нет ни единой, отколовшейся ровно по всей длине; однако преобладают все же средние; если держать такую плиту перед собой, упершись подбородком в один конец, то второй едва достигал бы пояса; ограда имеет странную особенность: хотя выглядит очень целостно и, кажется, что никогда не заканчивается – именно так должны были выглядеть все обозначенные пределы – незаделанные щели между сложенным плашмя камнем вызывают желание или поменять плиты местами, или делать с каждой отдельно еще что-то.

2. Важно, что все камни абсолютно чистые. На всей стене – не растет никакого мха, ни единого малюсенького деревца или хотя бы стебля. Если даже какие-то листья и падали на нее с нескольких буков (стена достаточно широка, а листья уже желтеют и кое-где обрываются сухим ветром, как бывает в конце августа, – это понятно даже по черно-белой фотографии), то их кто-то тщательно смел с нагретого послеобеденным солнцем камня.

Между деревьями за стеной – тоже каменная кубическая постройка. Камни безупречно отшлифованы, кажется, что весь дом – монолит без единого окна. Рельеф на фронтоне имитирует четыре ящика, поэтому куб выглядит, как огромный комод. Дом построен так, будто верхний ящик немного выдвинут. На сравнительно небольшой металлической эмалированной табличке простым грубым мелким шрифтом написано YUNIPERUS.

3. А перед стеной – фрагмент дороги, выложенной уже речными плоскими булыжниками. Дорога начинается снизу посередине карточки, ведет в левый верхний угол, огибая высокую наклоненную кедровую сосну, и исчезает снова ближе к середине – естественно, сверху. В самом конце дорога поднимается под таким углом, что служит одновременно фоном снимка. Все время стена справа, а слева – узкий канал с пустыми бетонными берегами. Еще левее, уже за каналом, вместился лишь кусочек высокого дощатого настила, на котором стоят несколько пляжных лежаков и бочек со стройными кустами можжевельника.

4. Франциск в белом полотняном плаще с большими пуговицами стоит на самом краю канала, на берегу, расположенном ближе к дороге. Через руку у него переброшена одежда. Она такого же цвета, как и плащ, но можно различить, что там только рубашка и штаны. В другой руке – черные ботинки. По его позе видно, что он только что отвернулся от воды. А там – голова человека, который плывет по течению канала.

5. Лицо распознать невозможно, но Себастьян знает, что это он. Так бывало не раз: они прогуливались по городу – Себастьян медленно плыл по каналам, а Франц шел рядом по берегу.

Каналы сопровождали каждую из улочек Яливца. Таким образом вода из многих потоков, стекавших по городским склонам, собиралась в бассейн на его нижней границе. Себастьян мог часами плавать в горной воде, и они непрерывно разговаривали. Судя по всему, фотография, скорее всего, была сделана в конце лета 1914 года. Ведь только один раз с ними ходил молодой инструктор по искусству выживания, которого пригласили преподавать на платных курсах в одном из пансионатов – начиная с сентября. Кроме него, в то время приехали еще учитель эсперанто и владелец гектографа. Но на прогулку по городу попросился только инструктор.

6. Сразу после купания и фотографирования инструктор предложил зайти куда-нибудь выпить джина, но Себастьяну с Францем хотелось легкого свежего вина из пушистого крыжовника, и они повели инструктора к Бэде, к броневику, стоявшему между двумя пятнами-островами жребия доли. Бэда все лето собирал всевозможные ягоды, и теперь внутри броневика стояло несколько десятилитровых бутылей, в которых ферментировались разноцветные ягоды, нагретые металлическими стенами повозки.

Они сначала пробовали понемногу каждого вина, а потом выпили все крыжовниковое. Инструктор страшно разговорился и начал проверять, как Себастьян умеет решать легкие задачи по теории выживания. Оказалось, что тот почти ничего не знает и сможет очень легко умереть в самой невинной ситуации. Хотя Себастьян понимал, что такое выживание. Представлял так хорошо, что в конце концов перестал о нем заботиться. И все же выживал.

7. В Африке ему представлялось много удобных случаев погибнуть, но выжить было важнее, потому как интересно, что же такое Африка. Так, он, глядя на любой кусок земли – даже пи´сая утром, – видел, что находится на другом континенте, на неведомой тверди. Так он убедился, что Африка существует. Потому что перед тем перечень местностей, длинный ряд различий в архитектуре, размещении звезд, строении черепов и обычаях стирался принципиальной неизменностью квадратиков почвы и травы на ней.

8. А о выживании он впервые узнал тогда, когда эта трава начала гореть вокруг него. Ветер, преимущественно приносивший лишь психические расстройства, разгонял огонь в четыре стороны от того места, куда упал на высушенную землю. А потом, опередив огонь (возможно, он забежал именно туда, откуда его разгонял на четыре стороны ветер), Себастьян очутился внутри дождя, который накапливался целый год и потом тек затвердевшим красным грунтом многими параллельными потоками, для которых человек весит так же мало, как маленькая песчаная черепашка, и так много, как миллионы, мириады жаждущих течения семян, сброшенных отмершей ботвой, которая жила на протяжении многих месяцев без единой капли.

Инструктор был поражен невежеством Себастьяна. Он не верил, что кто-то позволяет себе спокойно жить, ничего не зная о том, как избежать ежедневной опасности. Поэтому Себастьян решил, что больше не скажет о выживании ни единого слова.

9. Таким образом, единственная недатированная фотография была сделана 28 июня 1914 года. Надо будет надписать эту дату на обороте хотя бы твердым карандашом.

Если бы надпись даже стерлась – а написанное карандашом непременно стирается, и обычно тогда, когда уточнить хоть что-нибудь уже некому, – зато от твердого карандаша должен остаться рельефный след, выдавленный и оставленный острым графитом на самом верхнем слое бумаги.

Физиологически

1. Каждый мужчина нуждается в учителе.

Мужчинам вообще надо учиться.

Некоторые мужчины отличаются не только способностью учиться и научиться, но и тем, что всегда знают и помнят – чему именно от кого они научились, даже случайно. И если у женщин память об учителях – не что иное, как проявление доброжелательности, то для мужчин – самая необходимая составляющая всего выученного.

Самые выдающиеся мужчины не просто учатся всю жизнь (учиться – осознавать то, что происходит), но и очень скоро становятся чьими-то учителями, настаивая на осознании прожитого. Собственно, так создается непрерывность обучения, которое вместе с генеалогическим древом обеспечивает максимальную вероятность того, что в течение твоей жизни мир не имел бы возможности измениться настолько, чтобы только поэтому полностью лишиться желания жить.

(Впоследствии и Франциск, и Себастьян увидели, как много некоторые женщины знают без учителей, как мудрые женщины становятся наимудрейшими, когда научатся учиться, а когда наимудрейшие помнят тех, от кого позаимствовали опыт, непринужденно делая его своим, то превращаются во что-то такое, чего никогда не сможет постичь ни один мужчина. Хотя бы потому, что у таких женщин ничему, кроме того, что что-то такое может существовать, ни одному мужчине научиться не удается.)

2. График, который обучал Франца, учился у Брема. Брем учился у зверей. Годами график рассказывал Францу разные истории о Бремовых учителях.

Годами Франц смотрел на зверей и рисовал их привычки. Позже именно эта адаптированная зоология стала основой воспитания его дочери. Разумеется, этому же научил он и Себастьяна, когда тот навсегда остался в Яливце и стал жить в его доме. Поэтому и Себастьяновы дети знали эти истории так же хорошо.

3. Второй Анной Непростые заинтересовались именно потому, что она так умела понимать животных, могла становиться такой, как они, и жить с тем или иным зверем, не вызывая у него беспокойного ощущения инаковости. Что до Себастьяна, то ему нравилось, как каждое утро, для тонуса, Анна на несколько минут превращалась в кошку или лемура. А за совместные ночи он будто переспал даже с такими мелкими существами, как пауки и короеды.

4. Франциск довольно скоро заметил, что имеет несколько расширенную физиологию. Ясно, что физиология каждого существа зависит от среды, но в случае Франца эта зависимость оказалась преувеличенной. Он, несомненно, чувствовал, как часть того, что должно происходить в его теле, выносится далеко за границы оболочки. И наоборот – чтобы произойти, некоторые внешние вещи должны были частично пользоваться его физиологическими механизмами.

Франц думал, что чем-то напоминает грибы, перепутанные с деревом, или пауков, чье пищеварение происходит в теле убитой жертвы, или моллюска с внешним скелетом – раковиной, рыб, выпущенная сперма которых свободно плавает в воде, пока что-то не оплодотворит.

Он видел, как тем или иным мыслям не хватает места в голове и они размещаются на фрагментах пейзажа. Поэтому достаточно было посмотреть на какой-то участок, чтобы прочитать осевшее там мнение. А для того чтобы что-то вспомнить, следовало мысленно пройтись по знакомым местам, просматривая и собирая нужные воспоминания.

А занимаясь любовью с Анной, он точно знал, как она выглядит внутри, поскольку был убежден: он весь проходил ее внутренней дорогой.

5. Беспокоить собственная физиология перестала его сразу после того, как учитель поведал ему, что Брем рассказывал, будто у псов обоняние в миллион раз лучше, чем у людей. Это было непостижимо, никакое воображение не могло даже близко подойти к такому понятию. Но Франц, уменьшив порядок, по крайней мере, до десяти, озаботился тем, как все, что происходит снаружи, преувеличенно отражается в песьих головах, как сквозняки носятся по коридорам их мозга (это он также рассказал Себастьяну, и тот старался считаться с резкими запахами, чтобы псов не дразнило то, от чего невозможно убежать. Себастьян чуть не плакал, когда, идя на снайперские позиции – должен был намазывать ботинки табачным раствором, чтобы псы, раз затянувшись тем запахом, утратили охоту и способность идти за ним по следу). (Франц так зауважал собак, что, поселившись в Яливце, завел себе несколько очень разных. Из уважения же никогда не воспитывал их. Псы жили, рождались и умирали свободными. Кажется, глядя на жизнь других собак в окрестностях Яливца, они были за это благодарны. В конце концов, именно они были настоящей интеллигенцией города.)

6. Правда, одного, пожалуй, самого интеллигентного, названного Лукачем в честь серба-лесничего, который научил Непростых выращивать деревья немного медленнее, чем дикий виноград, а во время войны окружил Яливец непроходимыми для войск зарослями, Франц вынужден был убить собственноручно.

7. Лукача покусал бешеный горностай.

Ему уже было очень плохо, и вскоре должна была начаться агония. Как это бывает при бешенстве, судороги могли усилиться от вида воды, от дуновения ветра в морду, от света, громкого разговора, от прикосновения к телу и поворо- та шеи.

Лукач лежал в оранжерее, в тени молодого бергамота. Как раз расцвели цветы пасиофрута со всеми своими крестами, молоточками, гвоздями и копьями, и Францу пришлось накрыть весь куст смоченным полотняным чехлом для пианино, чтобы терпкий запах страстей не раздражал Лукача (когда-то он так любил эти ароматы, что во время цветения целыми днями спал под пасиофрутом, не покидая оранжереи).

Бергамот рос в самом конце длинного прохода. Франциск шел к нему с тесаком в руке через всю оранжерею, минуя экзоты один за другим. Пес посмотрел одними глазами на лицо, руку, лезвие и едва поднял голову, подставляя горло. Но Франц сделал иначе – обнял Лукача и прижал голову вниз, чтобы натянулись позвонки и удар начинался от спинного мозга, а не заканчивался им.

Несмотря на скорость, с которой была проведена операция, Лукач должен был успеть нюхнуть собственную кровь, а Франц отчетливо слышал, как скрипят ткани, через которые прорывалось лезвие. Создавалось впечатление, будто эти звуки доносятся во внутреннее ухо из собственной шеи (как слышишь временами собственный голос, когда кричишь под водопадом).

8. Убийство Лукача так поразило Франца, что потом ему не раз казалось, будто это Лукач смотрит на него глазами своих детей, будто жесты Лукача, позы и мимика иногда всплывают из-под шерсти песьих внуков и правнуков. Как будто Лукач оказался бессмертным.

Франц просто мало прожил, чтобы увидеть, что это не вполне так. Зато Себастьян имел возможность многократно убедиться, как можно входить в одну и ту же реку, живя и с женой, и с дочерью, и с внучкой.

Не усмотрел Себастьян ничего удивительного и в том, что сам Франц умер, как Лукач (пожалуй, лишь крови он не учуял, но звуки растерзанных тканей действительно слышал внутри), хотя убивали его не так старательно.

9. Точно так же никаких аллюзий не появилось у Себастьяна, когда лет через двадцать после смерти Франца на него прямо на середине моста через Тису набросился вышколенный военный пес. Себастьян лишь немного присел, чтобы удержать ускоренную тяжесть, и подставил летящей пасти упрятанный в тулуп локоть. Пасть сомкнулась на левой руке крепче, чем клещи, а Себастьян вынул правой большую бритву из кармана кожуха и одним усилием отрезал собачью голову так, что она осталась вцепившейся в локоть, а тело свалилось на доски моста.

10. С такой расширенной физиологией Франциску не могло быть хорошо где угодно. Для него более всего подходило такое место, в которое – как в случае плаценты и эмбриона – его физиологии было бы максимально комфортно прорастать.

Бэда верно писал Анне – такая ботаническая география. Франц нашел место, которое делало путешествия необязательными.

Перед премьерой одного из своих фильмов в синематографе Yuniperus он даже сказал публике со всей Европы: живу, как трава или можжевельник, так, чтобы не быть больше нигде после того, как семя ожило; дожидаясь мира, который станет мною; чтобы увидеть его не просто снизу вверх, а спроецированным на небо, то бишь увеличенным и достаточно искаженным, чтобы быть интересным; в конце концов, мое место всегда оказываться в центре европейской истории, потому что в этих краях история в разных формах сама является на наши подворья.

11. В Яливце, а точнее в месте, где еще не было Яливца, Франц начал жить по-настоящему. Даже несколько стесняясь своего ежеминутного счастья.

12. В тот день, когда они с профессором остановились между Петросом и Шешулом, Франц думал, что путешествует небесными островами. Лишь несколько самых высоких вершин выглядывали над облаками. Закатное солнце светило только им. Красная верхняя сторона облаков разливалась заливами, лагунами, протоками, поймами, дельтами и лиманами. О том, что в глубине, не было и речи.

На мягком склоне Франц нашел ягоды. Из-за нехватки летнего времени в этой высокогорной тундре они поспели одновременно – земляника, черника, малина, ежевика и смородина. Франц перестал принадлежать себе, включился в какие-то космические движения, потому что не мог остановиться, съел столько ягод, что должен был лечь, и только тогда почувствовал, что опускается на дно небывалого лона, не удержался и излился.

Чуть выше была еще весна и цвели пушистые первоцветы.

Еще выше медленно таял снег.

Франц помчался вниз и забежал между буками, среди которых царила осень. Во время этого бега сквозь год он излился во второй раз. Профессор тем временем поставил палатку. Они съели по несколько гуцульских сырных лошадок и сварили чай из листьев всевозможных ягод. Тогда началась ночь. В лунном свете все выглядело заснеженным, румынские горы казались далекой полоской берега, а землю стремительно покидало тепло, наполненное запахом вермута.

Ходить, стоять, сидеть, лежать

1. Если города – действительно самые лучшие сюжеты, то кульминацией Яливца как города были, безусловно, времена, когда городским архитектором стала Анна – дочь Франциска.

Детям мультипликаторов, которые ни на шаг не отходят от отца, стать архитекторами легко. Особенно в городе, который придумал отец. По ее первым эскизам в 1900 году (Анне было тогда семь) построили новый синематограф Yuniperus в виде комода с ящиками – специально для показов Францевых анимационных фильмов.

Еще ребенком Анна спроектировала бассейн в виде гнезда чомги, плававший в озере, подземные туннели с отверстиями, как у кротов, на разных улицах города, бар, в котором выход был устроен так, что, переступая порог зала, оказывался не на улице, как мог надеяться, а точно в таком же зале, четырехэтажный дом-шишку и огромную двухэтажную виллу-подсолнух.

2. Потому что Анна думала телом. Каждое движение она могла чувствовать не только целостно, но и как последовательность напряжений и расслаблений мышечных волокон, вращения в суставах, замираний и взрывов кровотока, проникновения и выжимания струй воздуха. Поэтому фразами ее мышления были пространственные конструкции. Так что любое здание она видела, минуя покрытия. И опять же, как пространство, в котором происходят перемещения других подвижных и полуподвижных конструкций – пальцев, хребтов, черепов, коленей, челюстей.

3. При всем том Франциск заметил, что в самом начале фантазия Анны не могла выйти за границы симметрии. Он выяснил для себя, что зачарованность чудом природной симметрии является первым детским шагом к осознанному воспроизведению красоты мирового порядка.

4. Анна воспитывалась весьма ограниченно.

Еще когда она звалась Стефанией, а Анной была только ее мать, Франц понял, что главное в воспитании детей – как можно больше быть с ними. Очевидно, он проникся этим чересчур буквально, потому что после смерти жены почти двадцать лет не было ни одной минуты, когда бы они с Анной были врозь. Всегда вместе. Или в одной комнате, или вместе выходили из дома, или делали что-то в саду, видя друг друга. Даже купаясь, Анна никогда не закрывала дверей баньки. Им было важно иметь возможность постоянно слышать, что говорит другой. Это стало единственным принципом Францисковой педагогики. Удивительно, но ей такая жизнь пришлась по вкусу. С тех пор как Анна начала по-настоящему заниматься архитектурой, то просто содрогалась от радости, когда они работали за разными столами большого кабинета, – она записывала эскизы и делала чертежи, а папа рисовал свои мультфильмы.

5. Всю жизнь Франциск говорил не столько для нее, сколько просто вслух. Все то, что слушала Анна, слышали и их собаки. Анна редко что-то спрашивала, зато приучилась постоянно рассказывать обо всех своих ощущениях, пытаясь находить точные словосочетания.

Часто она перебивала Франца: расскажи то же самое еще раз, но не так кратко.

Анна не умела читать и писать, зато каждый день пересматривала картинки в Ларуссе. Музыку она слышала только в исполнении курортной капеллы и еще гуцульских флояров¹, цимбалистов, гусляров, трембитарей². Сама играла только на дрымбе³. Круг рисовала безупречно, но составляла его из двух симметричных половинок. Так же точно умела делать любой эллипс, а прямую линию могла бесконечно продолжать, время от времени отдыхая несколько секунд или месяцев. О маме знала все, что положено знать девочке. Играла с собаками и таким образом находилась в обществе сверстников.

6. Она жила вдвое больше, ежедневно проживая свою и Францискову жизни.

7. Неожиданно для самой себя Анна начала рисовать фасолины. Движение, которым это делалось, давало самое высокое физическое наслаждение. Тысячные повторения не делали наслаждение меньше. Анна начала над этим задумываться.

Она везде видела фасоль – в речном камне и луне, в свернувшихся псах и позе, в которой чаще всего засыпала, в овечьих почках, легких, сердцах и полушариях мозга, в комочках овечьего сыра и шапочках грибов, в тельцах птиц и зародышах, в своей груди и любимых двух тазовых костях, которые торчали в низу живота, в берегах малых озер и в концентрических линиях, которыми показывалось увеличение высоты горы на географических картах. В итоге решила, что не что иное, как фасоль, является наиболее продуманной формой изъятия малого пространства из большего.

8. Об этом Анна рассказала старому Бэде, когда принесла целый мешок большой синей фасоли в его броневик и замерла – внутри броневик был полон фасоли разных размеров и цветов, вершина кучи медленно сползала, подобно потокам лавы в вулкане. Бэда собирал по всему Яливцу фасоль, чтобы отвезти ее на рынок в Косово.

Видно, потом он что-то говорил Непростым, потому что они пришли и сделали так, что очень молодую Анну назначили городским архитектором.

9. Когда Франц выбирал место, он особо заботился, чтобы там было хорошо во всех четырех состояниях – ходить, стоять, сидеть и лежать, – в которых может находиться человек.

С Анной было иначе. Она изначально жила в таком месте. Став архитектором, Анна начала выдумывать что-то новое. Она очень хорошо помнила то, чему научил ее Франц, и еще лучше – что учил сам Франц. Но впервые не поверила, что он сказал ей все.

10. Можно падать – и под некоторыми домами установили батуты, на которые спрыгивали прямо с балконов.

Можно висеть – и между двумя горами натянули веревки, которыми, взявшись за специальные держатели (их Анна нашла среди маминых альпинистских принадлежностей), съезжалось аж на центральную площадь, пролетев за несколько минут над крышами и нижними деревьями.

Можно раскачиваться – и на домах разместили трапеции, на которых легко перелетали на противоположную сторону улицы.

А еще можно катиться, подскакивать, ползать, копаться – все это тоже было по-разному учтено в обновленном Яливце. Пациентов на джиновом курорте стало еще больше. Себастьян тогда уже воевал в Африке, а из станиславской тюрьмы сбежал террорист Сичинский.

11. Франц явно видел, что ничего нового Анна придумать не сумела, потому что даже во время падения (или, скажем, полета – если бы ей даже такое удалось) человек или стоит, или лежит, или сидит на воздухе.

Но новации ему нравились, и он предложил заливать на зиму все улицы водой. Яливец на несколько месяцев становился сплошным катком. Только держась за перила вдоль улиц, можно было как-то вскарабкаться в верхнюю часть города. Но Франц умел ходить по скользкому.

12. Путешествуя с Франциском по ближайшим горам, Анна видела много различных гуцульских жилищ. Присмотревшись внимательнее, она поняла, что значит иметь свой собственный дом. Забота о доме делает ежедневный поиск пищи осмысленным. Иметь свой дом – равносильно откладыванию остатков пищи или возможности делиться с кем-то едой. Или временем, предназначенным для поиска пищи.

Если тело – врата души, то дом – притвор, на который душе разрешено выходить.

Она видела, как для большинства людей дом является основой биографии и выраженным результатом существования. А еще там отдыхает память, потому что с предметами ей легче всего управляться.

Ее очаровывала эта гуцульская особенность – самому выстроить свое жилище вдалеке от других. На чистом месте. Когда дом возведен, он становится мудрее всех пророков и вещунов – он всегда скажет, что тебе делать дальше.

13. Еще такое свойство красоты. Чтобы быть доступной, красота должна иметь воможность быть сформулированной словами. А потому – быть раздробленной. Дом дает то небольшое пространство, в котором можно успеть сделать красоту собственными силами.

Изначальными условиями красоты жилья Анна считала пространство, свет, сквозняки, переходы между разделением пространства. Поэтому спроектировала несколько домов по принципу гуцульского дома-гражды⁴. Отдельные комнаты и помещения жилища выходили прямо в квадратный двор, замкнутый со всех сторон именно этими комнатами.

14. Истоком всей красоты, которая доступна людским рукам, всей эстетики являются, безусловно, растения (впрочем – пищи тоже, тут идеальное и материальное едино как никогда). С другой стороны – мало что другое является таким совершенным воплощением этики, как уход за растениями. Не говоря уже о том, что созерцание сезонных изменений – самый простой выход в частную философию. Поэтому сербский лесовод Лукач засадил двор привезенными из Македонии цветущими кустами: барбарисом, камелиями, вереском, кизилом, волчьими ягодами, форзициями, гортензиями, жасмином, магнолиями, рододендронами, клематисами.

15. Сам же город Анна распорядилась огородить прозрачными зигзагообразными гуцульскими ограждениями из длинных смерековых жердей. Вход в город был оборудован настоящими воротами-разлогами с открывающимися створками.

Особой необходимости в этом не было, но Анна хотела оживить больше слов, необходимых тогда, когда такие ограждения существуют: гары, заворынье, гужва, быльца, кечка, спыж.