Читать книгу: «6 ½», страница 9
Но по итогу я решил, что тело постигнет та же судьба, что и прочие отказавшиеся потенциалы. Я решил пожалеть родителей – они у нее должны быть достаточно молодыми. Пусть лучше помнят её живой и здоровой, пусть помнят, какая замечательная и целая она была. Все равно годик, два, три погорюют и перестанут: так всегда бывает.
В конце концов, у Крушины тоже нет могилы. Я помню её: живой и здоровой, какая замечательная она была.
Да, это лучший вариант, это лучше всего.
Рей
Наверняка, каждому хочется, чтобы в его жизни произошло что-то значительное. Чтобы был момент, в который ты понимал: «Я жил ради этого».
Чтобы было что-то столь ценное, за что действительно можно было отдать жизнь. Но, сколь неприятной и серой ни была бы жизнь, размениваться по пустякам как-то никому не хочется.
Пусть это «что-то» будет вечным, глубоким, длящемся намного дольше жизни любого человека. И пусть оно будет понятно любому человеку.
Убеждения, например, любовь. Или дружба.
Было бы красиво умереть, защищая кого-нибудь слабого, нуждающегося в спасении.
Хотел бы я, чтобы Камэл, уезжая, попросил меня: «Всеми силами защищай ту, что я так люблю. Любой ценой сделай так, чтобы она осталась жива».
И я бы умер, защищая её. Это было бы благородно, достойно и стильно.
Но Камэл не просил такого. Он попросил лишь приглядеть за ней.
И я просто глядел.
Но что бы я ещё сделал? Набросился бы на главу? Закрыл её своим телом? Угрожал бы Анне выбитым из рук главы ножом и требовал реанимировать девушку?
Любой из этих вариантов нелепен. Я не мог ничего сделать.
Мне выпал шанс уйти красиво. Отдать мою никчемную жизнь ради мига, показывающего, что я как человек не так уж плох. Я мог бы стать героем.
Этот шанс почти был у меня в руках, но я ничего не мог сделать.
Больше того, я стал в сотню раз хуже, чем был: ведь стал соучастником возлюбленной моего друга.
А потом стал в тысячу раз хуже, потому что ровным голосом сообщил другу о смерти его возлюбленной. Ровным, грустным тоном я сказал ему, что девушка, которую он любил до зубовного скрежета от тоски, покончила с собой единственным доступным ей способом: откусив кончик языка.
Камэл был в замешательстве. Если бы это сказал глава, он бы ни за что не поверил.
Но то, что это сказал я, его убедило. Насколько плохим человеком я могу стать?.. Есть ли куда падать ниже?
Глядя на шокированного Камэла, я вспоминал, как валялся на полу перед палатой, закрыв лицо руками и беззвучно рыдая. «Это наша с Камэлом вина, – крутится в моей голове с тех пор. – Зачем мы взяли ее с собой? Лучше бы дали ей умереть там».
Но я ни за что не дам ему разделить со мной эту мысль. Пусть хотя бы он живет спокойно.
Я не хочу, чтобы моя подлая, поганая, гнусная жизнь продолжалась. Меня снедает стыд, меня гнетет вина, и я понимаю, что уже никогда не смогу коснуться простых и чистых вещей: доверия, дружбы, любви. Я их не заслуживаю.
Но, тем не менее, продолжаю жить.
Пятый
Моя любовь закончилась, не успев начаться.
Это первое, о чем я узнал, вернувшись сюда, домой.
Оказалось, ментов вызвал не глава, а врачи, когда им принесли неизвестного без сознания. Мчсники, делающие плановый облет, нашли меня в лесу без сознания. Я назвался именем пацана, которого знал в детстве: менты не потребовали документов. Они сами за меня придумали историю о заблудившемся сталкере, ищущим заброшенный санаторий, записали в протокол, попросили меня расписаться внизу, и попрощались.
Всё время общения с ними, и последующие два дня меня мелко трусило: я все ждал, что они меня разоблачат. Что вычислят, придут, предъявят обвинение и отвезут в СИЗО. Представлял, что будет суд, и на него, может быть, придет мать. Хотя, может и не придет: ведь это она в тот раз позвонила в милицию.
А они больше не появились. Даже как-то разочаровывает.
В больнице тоже второй раз никто документы не просил. Я был относительно здоров, быстро восстанавливался – и в качестве отработки помогал с местным ремонтом. Спустя две недели, после того, как крыло было отремонтировано, меня неохотно отпустили.
Стоя на пороге больницы лицом к лицу со свободой, мне нужно было решить, что делать дальше. Едва придя в себя две недели назад я был крайне зол на главу, конечно, но теперь, когда выяснилось, что менты пришли не по его наводке, гнев подутих. Я стоял, смотрел на светлое майское небо, вдыхал полной грудью запах свежевскопанной земли и думал, чего же я хочу.
Я мог остаться тут, в мире. Устроиться чернорабочим, снять жилье, восстановить документы, попробовать связаться с матерью. У меня бы получилось жить без охот, приказов и главы. Я мог бы организовать себе ту жизнь, которой у меня не было.
Но я хотел вернуться домой. И моим домом было место, где меня принимали таким, каков я есть. К тому же, только там я мог получить новости о тебе.
И вот, я вернулся.
И узнал, что тебя больше нет.
Как же так?
Палата сверкает чистотой. В воздухе витает запах дезинфектора. Поставили новые двери, перекрасили стены и пол, прикатили другие кровати, сменили компоновку.
Здесь больше нет ничего, чего бы ты дотрагивалась. Место то же самое, но в то же время уже совсем иное.
Я смотрю вокруг и пытаюсь воскресить в памяти, как все было раньше.
Моя мать была слишком влюбчивой. Видимо, тогда, глубоко в мою подкорку запало: чтобы не было плохо, не нужно любить. А если любить, то очень тихо, про себя. Ничем себя не выдать, чтобы вражья сторона ни о чем не догадалась. Тогда не будет больно.
Вот я и молчал. А ты взяла и умерла.
Выжившая после подселения к себе чужой души. Выжившая, вылетев с дороги на полном ходу в машине с высоты третьего этажа. Выжившая после почти полугодового заточения.
Умерла. На сей раз, окончательно.
Иду по следам памяти, отодвигаю кровать. Вот так стояла твоя постель, я всегда стоял вот так. И всегда смотрел в пол или в тот дальний угол: на тебя смотреть не смел.
Слегка прикусываю кончик языка: это болезненно. Рей сказал мне, что ты покончила с собой на второй день побега. Умерла от кровопотери, откусив себе кончик языка.
Прикусываю еще раз, посильнее. Но даже так у меня не получается.
Сколько нужно сил, мужества и отчаяния, чтобы покончить с собой, да еще и таким болезненным образом? Что заставило тебя пойти на этот шаг?
Глядя на пустую палату, обезличенную и стерильную, я понимаю, что не могло быть иначе, и одновременно не могу понять. Силюсь вспомнить твоё лицо, и одновременно боюсь это делать: вдруг при жизни я недостаточно смотрел на тебя, и не вспомню достоверно?
Замечаю, что стыки между плиткой на свежевыкрашенном полу в этом месте темнее, чем в других местах. «Конечно, – мелькает в голове, – так и должно быть. Ведь тут проступает сквозь краску твоя кровь».
Все плывет перед глазами, закладывает нос. Я провожу по утопленному шву пальцем так, словно это сделает меня ближе к тебе. Горячие слезы срываются с ресниц.
Понятное дело, тела не осталось – это в духе организации. Ни у кого здесь не будет могил, куда можно было прийти и поплакать, поговорить, глядя на памятник, и зарыться пальцами в землю, чтобы быть хоть чуточку ближе. Тебя сожгли дотла вместе с вещами и развеяли над каким-нибудь полем, на которое мне никто никогда не укажет.
Ты умерла и станешь частью луговых цветов. У меня же не осталось ничего, кроме зыбких воспоминаний и несбывшихся надежд. Внутри пусто, но от этого даже как-то легко.
Все это время мне было тяжело: на меня давили чувства, осознанные и неосознанные – даже если мне нравилась эта тяжесть. Она доказывала, что я есть, что я существую, притягивала меня к одному только месту на Земле. Теперь тяжесть ушла, вместо нее образовалась зияющая пустота. Связь с реальностью начинает теряться. Я все вижу, все понимаю, но не могу все связать воедино.
Ави, тебя нет, совсем нет, нигде больше нет. От тебя не осталось ничего. Совсем, совсем ничего?..
Я больше хотел любить, чем любил?..
В то же время я четко осознаю, как много ты мне оставила. Музыка, фильмы, книги, явления – все, о чем мы говорили, теперь связаны с тобой. Твои воспоминания, которыми ты поделилась со мной, стали нашими. Мои мысли о тебе останутся со мной. Ты останешься жить внутри меня такой, какой я тебя видел, пока я не забуду о тебе. Теперь ты живешь только во мне, принадлежишь только мне, хорошо это, или плохо.
Эта мысль как будто бы прикрывает дыру в моей душе. Перестаёт сквозить, я начинаю мыслить ясно. В первый раз в жизни я чувствую такую свободу.
– Спасибо, – шепчу я темной полоске твоей закрашенной крови на полу. Кафель холодит кожу, но только не там, где была твоя кровь.
Я благодарю тебя от всего сердца за подарок, который ты мне сделала. Обладая нечеловеческими свойствами немудрено забыть, что значит быть человеком. Ты – лучшая из людей, которых я знал, – показала мне это.
Есть вещи, которые я не могу изменить. Я могу выбирать.
Наконец, я понимаю, что хочу сделать. Чего по-настоящему хочу.
Мне легко, как никогда в жизни: шагаю, едва касаясь пола. Я должен поделиться даром, который получил, должен помочь кому-то еще. Перед глазами лишь один образ: наконец, для меня гештальт сложился.
Все в мире связано, все мы – лишь часть чьего-то сна.
Один поворот, второй, идти в конец коридора. Распахиваю дверь без стука: она замирает с тряпкой в руке.
Встречаемся глазами. Час настал, если ты готова.
– Я за тобой.
Пятая
Если бы всё в моей голове было так гладенько, как я сейчас рассказываю, это было бы чудесно. Но была одна мысль, которая неосознанно, но ощутимо всегда сопровождала все мои рассуждения о великом.
Даже не мысль, а ощущение. Или нечеткое, но непоколебимое понимание.
Понимание, что я готова ради тебя наизнанку вывернуться, но тебе похер на это.
Тебе и на меня похер.
Ты для меня значишь многое, но я для тебя ничего не значу. Я в твоей жизни – дробь, стремящаяся к нулю, экспонента, параллельная прямая.
И как бы я ни рассуждала, какие бы планы ни строила, что бы там ни чувствовала: для тебя это ничего не стоит, ничего не значит.
Я понимала это чётче, ощущала это ярче, осознавала это сильнее, чем хотелось бы. Будь я немного глупее, неопытнее, нечувствительнее – я была бы счастлива, могла бы гордиться собой.
Я верила, что сон сбудется. Я хотела верить, что за теми, на кого похер, люди не приходят.
Но ты всем своим видом всегда показывал обратное.
И даже теперь, когда ты всё же пришел, я не могу отделаться от мысли, что всё это ты делаешь не ради меня, не по своему желанию, а потому что когда-то так было сказано.
Впрочем, не похер ли теперь?..
Пятый
Машина мчится вперед. В салоне нас двое. Скоро будем на месте: до той эстакады осталось минут десять. Пусть все закончится там, где началось.
Давлю на педаль.
Мимо проносятся, сливаясь, прозаические для нашей страны виды: поля и лесопосадки вдоль шоссе. Дорога пуста: для столь раннего утра это нормально.
Топлю газ в пол.
Ёна молчит и смотрит прямо перед собой. Страшно ей или нет – сейчас уже все равно.
Мы догнали какую-то машину, приходится сбавить ход. Ёна наклоняется, и включает магнитолу.
Все-таки нервничает.
Я ей не препятствую: помирать, так с музыкой. Нам осталось жить от силы две песни.
Она быстро перелистывает радиостанции: в основном натыкаясь на помехи.
Машина впереди нас поворачивает направо.
Давлю на газ.
Белый шум помех резонирует в пустоте внутри меня. Мне кажется, я всю жизнь шел к этому моменту. В голове фоном проносятся картинки и ощущения из детства, припоминаются какие-то радости, какие-то обиды. Это была другая жизнь, другого меня. Чужая жизнь.
Нынешняя жизнь перед глазами не проносится. Я ничего не вспоминаю, не ощущаю. Я пытаюсь вспомнить что-то об Ави, но почему-то не могу. Это разочаровывает.
Давлю на газ.
Выходим на прямой участок дороги, в конце которого виднеется эстакада. И в этот момент Ёна натыкается на песню, которая была в плейлисте Авионики.
– Оставь! – рявкаю я от неожиданности громче, чем хотелось бы.
Я часто слышал эту песню, поскольку гонял её плейлист по кругу. Хриплым голосом парень надрывно скандирует:
«Я сделал верный шаг –
Не дал тебе уйти.
Запомни: в этот раз
Я смог тебя спасти».
Мурашки продирают меня с головы до пят: я как будто прыгнул с обрыва в свои воспоминания и на миг выпал из реальности. Перед глазами проносятся твои образы: ты лежишь на асфальте, а потом с него поднимаешься, как тебя вынимали из машины, как бы бросилась на главу. Вспоминаю твое лицо – сначала равнодушное, настороженное, гневное, а затем озадаченное, или с кислой ухмылкой, или грустное, или смеющееся, или оживленное. Твой рост, голос, тепло – я разом вспоминаю все.
Сам не замечаю, как начинаю размеренно повторять за ним:
– Внутри догорает смысл – чистого разума тонкая нить стирает привычные краски мира, смывает привычные тени с картины.
И шепотом молю Ави:
– Дай мне силы.
Эстакада уже начнется вот-вот.
– Дай мне силы!
Ё-на инстинктивно схватилась за ручку над дверью.
– Дай! Мне! Силы! – меня захлестывает адреналин и эйфория. Я пришел туда, куда так стремился.
Секунда – и мы на эстакаде. Глубокий вдох – и, ставя во всем точку, выкручиваю руль.
Пятый
Говорят, что дети, которые растут в неблагополучных семьях, более склонны улавливать настроение окружающих, чем прочие, ведь это было необходимо им для выживания. Наверное, я рос не в такой уж неблагополучной семье, или дело во мне, моем даре или характере: я упрямился, стоял на своем, или, может быть, причина совсем иная: но у меня не так. Я не очень понимаю, что чувствуют люди, еще меньше понимаю, что чувствуют женщины.
Как ты относилась ко мне?
Знала ли ты, что ты мне дорога? Насколько сильно и глубоко это чувство? Говорят, женщины сразу понимают, кому они интересны. Хотя, может быть, это из разряда про детей из неблагополучных семей.
Но мне бы очень хотелось, чтобы хотя бы это оказалось правдой. Чтобы ты знала, что ты мне нравилась. Чтобы ты понимала это, и стеснялась, например, сказать что-нибудь, или ждала инициативы с моей стороны. Мне бы хотелось, чтобы было именно так, чтобы ты умирала не такой одинокой и несчастной. Чтобы даже в той несвободе, что у тебя была, был бы хоть один не свойственный твоей прежней жизни положительный момент.
Я хотел бы, чтобы хотя бы на минуту, хотя бы на несколько секунд, но ты была счастлива. Чтобы хотя бы на несколько секунд я, или что-то со мной связанное, принесло бы тебе счастье.
Я хотел бы, чтобы ты была счастлива. Это было в моих силах, но я оказался неспособным воспользоваться шансом.
Я хотел бы остаться рядом, чтобы застать момент, когда ты сломаешься. Потому что именно в этот момент я сумел бы пробиться до твоего сердца.
Именно в этот момент я сумел бы защитить тебя от всего мира.
В этот раз не получилось, но давай встретимся в следующей жизни? Обещаю, я не стану молчать. Не буду медлить, бояться, стесняться. Я буду лучшим, вывернусь наизнанку, расшибусь в лепешку: сделаю все, что не сделал в этой жизни, чтобы восполнить все в следующей.
Дождись меня, ладно? Прошу лишь об этом. Давай будем вместе в следующей жизни.
Спасибо, что и в этой была.
Четвертая
Зимой так рано темнеет: сейчас девять вечера, а тьма вокруг уже ночная. Если бы не оранжевый свет фонарей, на остановке совсем было бы страшно стоять. Тот, кто придумал шестую пару, явно ездит не на общественном транспорте: в такое время его уже не дождешься. Мне нужно ехать домой с пересадкой, и пару остановок до места пересадки можно пройти пешком. Но я стою и жду единственный транспорт, идущий в нужном мне направлении, поминутно повторяя себе: «Вот сейчас, еще минутку».
Идёт снег крупными хлопьями: это очень красиво, но от этого снегопада на дороге затор. Я на остановке уже полчаса как, мне жаль потраченного зря времени и отмерзших ног. «Дождусь, – повторяю я себе, – немного осталось».
Машины ползут, снег летит, люди на остановку приходят и уезжают, приходят и уезжают, и только я одна стою и жду мифический троллейбус. Немеющие щеки, заледеневшие пальцы: дура дурой со своим упрямством на обочине жизни. Давно бы дошла…
«Ну и ради чего всё? Чего ты добилась?» – стучит в моей голове в такт шагам: психанув, решилась идти пешком. С остервенением рассекаю ногами нападавший сугроб, а он мягкий, пушистый, нежный и быстро успокаивает меня. Ради такого, наверное, стоило подождать: ко мне возвращается возможность любоваться моментом.
Темно-коричневый мороз разгоняют одуванчики фонарей, и все накрывает пушистая белая пелена. Мне нужно перейти на другую сторону дороги: теряя терпение, жду, когда загорится зеленый свет пешеходам.
Сегодня явно не мой день.
Пробка продолжается и в эту сторону дороги. Водители останавливаются прямо на переходе, боясь упустить очередь. Спешащие домой габаритные тетеньки протискиваются вперед, толкая меня своими сумками. Они жалуются на невежливых водителей, а меня, поскользнувшуюся и пытающуюся сохранить равновесие, вдруг отчетливо пронизывает тоска: мне не нравится этот мир суетящихся людей, мне не нравится этот холод, не нравится ждать, и никуда не хочется спешить.
Выпрямившись, вдруг понимаю, что происходит что-то странное. Я вижу все чётко, но вокруг никого – ни машин, ни людей. Фонарь, под которым я стою, и снег, медленно спускающийся с небес, а вокруг всепоглощающая тьма.
«Кажется, у меня галлюцинация,» – осознаю я. Становится даже немного весело. Не пойму, что ее вызвало, но ощущения необычные. Мне не страшно, скорее, непривычно.
Вокруг кромешная тьма, а я в кружке света, отбрасываемого фонарем, и медленно наискось прорезают свет хлопья снега. Идти куда-то не решаюсь, ведь в реальности я рядом с дорогой: шагну – и попаду под машину.
Так стою я минуту, две, три. Пытаюсь осознать, что стало причиной происходящего? Переохлаждение? Переутомление? Перевозбуждение? Стресс?
Проходит пять минут, а галлюцинация не проходит. Падающий снег холодный, тьма немного пугает, но в целом это начинает надоедать. Наконец, я делаю шаг навстречу тьме, выхожу из круга – ничего.
Странно. Я чувствую холод, давление ветра, но ничего не слышу. Ни скрипа снега под ногами, ни шороха одежды, ни дыхания или биения сердца. Странная галлюцинация, и она начинает нервировать. Возвращаюсь к фонарю и думаю: интересно, сколько на самом деле прошло времени? Стою ли я там, на пешеходном переходе? Остекленелый ли у меня взгляд? Или моя голова опустилась, а глаза закрылись?
И вдруг из этой безмолвной тьмы, без всякого предупреждения, выскочила девушка.
Я видела ее недолго, какую-то крошечную долю секунды. Я восприняла, в каком направлении она движется (по диагонали мимо меня), и увидела на её лице такое отчаяние, какое не требует объяснений. Вся наша встреча уложилась в три действия: она выскочила и увидела меня, умоляюще выбросила перед собой руку, я схватила эту руку.
Дальше помню лишь боль, душераздирающую ломоту во всем теле.
«Приехали, – мелькает вспышкой у меня в голове, – я попала под машину».
– Ты живая? – спрашивает меня какой-то парень и тянет за руку вверх. В спине и ногах тупая слабость, затылок и бок справа очень сильно ломит, на лбу испарина, а сердце так и прыгает в груди.
– Не надо, я сама, – преодолевая себя, глухо выдавливаю из себя слова. Парень отпускает мою руку и растворяется в толпе.
Нахожу в себе силы перекатиться набок и потихонечку встать. Вроде как все цело, кости нигде не торчат, кровь горлом не хлещет, тошнить не тошнит. И даже боль слегка отступает.
Собравшиеся вокруг меня сердобольные растворяются в толпе и мне даже не у кого спросить, что случилось.
Упала от толчка тетки, наверное, и на совесть брякнулась. Спасибо, что не до смерти зашиблась.
Ковыляю на остановку, пытаюсь осознать, что это было.
И мимо меня, злорадно набирая скорость, проезжает редкий троллейбус, который я ждала.
Надо слушать внутренний голос хоть иногда.
Второй
После того, как ты стала моей напарницей, меня окружали лишь сочувствующие взгляды и участливые лица. Это объяснимо: репутация у тебя была хуже некуда. Игнорировала людей, дерзила, постоянно говорила грубости. Мастер по созданию неловких ситуаций, виртуоз хамства.
Меня это полностью устраивало: во-первых, на твоём фоне я смотрелся святее Папы Римского, на таком контрасте мне прощалось многое. Во-вторых, твоя репутация отвадила любителей общения и от меня – и это, нужно признать, было лучшее из всего, что ты для меня сделала. В-третьих, ты постоянно рвалась в бой, поэтому мне почти не приходилось работать.
С какой стороны ни глянь: одни плюсы от моего напарника. Тот, кто не способен был этого увидеть – болван. Третье правило Павлова: держись подальше от болванов.
В любой ситуации человек делает лучший для себя выбор: подсознание никогда не даст в обиду себя любимого. Если помнить это, на многие вещи становится проще смотреть.
Потому для меня ты всегда была понятна. «Воспитание», недостатку которого у тебя все сокрушались – это лишь свод условных правил, призванных сделать человека удобным, предсказуемым для других. Ты плевала на чужие ожидания: отсюда и всеобщие претензии, упреки, обиды.
Я от тебя ничего не ждал: ни вежливости, ни командного духа, ни взаимовыручки. Пока на первом месте для тебя была работа, всё остальное не имело значения. Это меня абсолютно устраивало.
Ведь если из нас двоих кто и ненавидел людей, так это я.
Все, что я видел, было омерзительно. Я смотрел, как на лицах испуг от внезапной встречи с тобой сменялся раздражением, стоило тебе отвернуться, на их попытки заискивающе улыбнуться, и злословие, которое тут же разворачивалось за твоей спиной. Я смотрел в их сочувствующие мне лица, и видел жалость в глубине глаз. Я слушал советы держаться подальше от тебя, что горячо шептали доброжелатели по углам, и как они же восхищались очередной твоей удачной охотой. Я не желал видеть всё это, и, отворачиваясь, чаще и чаще останавливал взгляд на тебе.
И обнаружил кое-что интересное.
При всей своей агрессии и силе ты ни разу никого здесь не ударила. Могла резко ответить, но в случае, если что-то казалось несправедливым. В остальных случаях любителей острых ощущений, ищущих конфликта, предпочитала игнорировать.
«Вот оно как, – подумалось мне. – Да ты, барышня, просто притворщица».
Назвалась в честь ядовитой ягодки: «Смотри, какая я опасная! Не подходи!» – а на деле добрячка. Получается, ядовита и черна лишь твоя оболочка, а внутри ты – розовая и мягкая?
«Лгунишка».
Осознание твоей слабости вдруг открыло мне глаза на свою собственную: если притворство может прекратить тяготящие отношения, то я, притворяющийся ради того, чтобы эти отношения поддерживать, иду не тем путем. Я, как и все, стою на коленях.
Но глядя на тебя, ощутил силу подняться с колен.
Получилось, правда, не особо-то высоко.
В миг, когда ты ушла, оставив меня позади, я ощутил себя преданным.
Мы не были приятелями, не разговаривали ни о чем, кроме работы. Я почти ничего личного о тебе не знал.
Но ты вдруг приняла решение меня спасти. С чего ради?
Я не хотел быть спасенным.
Ох, я – магнит для садистов, честное слово. Одна утром меня ранила без объяснений, второй вечером отправил меня раненного на охоту в одиночку… Что Крушина, что глава – два сапога пара, оба левые.
Сейчас рука не болит, лишь пульсирует в месте ранения. Обезболивающие действует, но от него я чувствую себя вялым. Какой прок от меня такого на охоте? Такое впечатление, что глава хотел всеми правдами и неправдами выгнать меня сегодня в поле. Забавно, что Крушина зачем-то добивалась обратного, всадив в меня два ножа.
Ох, аж вспомнить страшно. Характер у неё, конечно, всегда не подарок, но она не из тех, кто бесится просто так. Я лишь спросил, когда она вернулась с разнарядки, куда нас отправили, и тут же наткнулся на угрюмый взгляд. Стоило насторожиться тогда, когда она процедила: «Ты не идешь». Мне стоило среагировать, когда она завела руку за спину и сместилась в сторону для броска. Я столько раз видел ее в бою, я должен был понять, что к чему. Но доля секунды – и я пригвождён к стене ножами в моей левой руке по самую рукоять. Разом хлынула боль в мой мозг и моя кровь на пол. Я был обескуражен: одно дело знать, что она хороша в драке, но совсем другое ощутить эту мощь на себе. Она просто разжала ладонь и удалилась, не оглядываясь, а я еще минут пять не мог дозваться помощи.
От воспоминаний рука начинает пульсировать ощутимее. Наверное, действие лекарства ослабевает.
Глава, когда увидел, что случилось, изменился в лице.
– Ты пойдешь, – посулил он мне. Раздасован он был крепко. – Непременно пойдешь!
Как будто я так сильно этого хотел…
Ослушаться главу я не посмел, поэтому и сижу в этой кафешке уже третий час. Ждать объект охоты нет смысла – из предсказания в этой точке почти ничего не совпадает. «Звезды, людное место, две башни, перекресток, холодно». За окном – метель, из-за нее место не такое уж людное, а две шеснадцатиэтажки вряд ли тянут на башни. Но, как показывает опыт, день не похож на день, час не похож на час. Все меняется, проходит, наступает другой момент.
Посижу еще, подожду. Чтоб наверняка.
По привычке поднимаю руку, чтобы привлечь внимание официантки, и тут же неловко приземляю ее назад. Лекарство действует, боли нет, но все левое предплечье пульсирует с такой силой, что темнеет в глазах. Конечно, меня быстро подлатали, но все же как-то странно ощущать себя раненым. Забываешь, что такое уязвимость, находясь в тепличных условиях.
Вообще охота на потенциал – это весело. Это крутое приключение, если ты с напарником, а в особенности – с напарницей. Просто мечта: рядом – хорошенькая девушка, с которой можно просто болтать; ты шутишь – она звонко хохочет; и никто не думает, что же там, как там дальше – есть только здесь и сейчас. Красота.
Но мечты остаются мечтами. Моя напарница внешностью на десяточку, но в целом на этом ее плюсы и заканчиваются. Особенно если вспомнить, что она отчебучила утром. Нужно будет потом спросить у неё, ради чего всё это: она не из тех, кто делает что-то просто так. Что конкретно её так выбесило?
Если подумать, она воткнула ножи так, чтобы не повредить мышцы, чтобы ущерб от раны был минимальным. При таком боевом опыте это не может быть случайно. Она как будто хотела, чтобы именно сегодня я был не в состоянии пойти с ней на задание. Словно это была не просто охота на потенциал, а что-то совсем другое.
Всякие там догадки интригуют все больше и больше. Странно, ведь по идее я должен затаить злобу за четыре новые дыры в теле, но вместо этого мне всего лишь любопытно. Видимо, я пробыл в организации слишком долго: уже начал забывать человеческие эмоции.
Ну, вот и все: кафе закрывается, вечер превращается в ночь. Метель усиливается, сумерки сгущаются, на улице уже ничего не разглядеть. Пророчество в этой точке не сбылось: пора выдвигаться домой.
Рассчитываюсь, улыбаюсь официантке. Звоню оператору, докладываю о неудачной охоте. Он называет мне точку возврата. Отбой связи. Иду на точку сбора: останавливаюсь на перекрестке, жду зеленый свет.
Рана начинает ныть. Ничего, скоро буду дома: попрошу укол и забудусь сладким сном. Разборки с Крушиной могут подождать до утра. Я слишком устал сегодня от всего этого.
Вдалеке вспыхивает зеленый, и я не сразу понял, что это не мой светофор. Я резко шагаю вперед, плечом зацепив рядом стоящую девушку, и дальше все происходит очень быстро.
Она теряет равновесие, поскальзывается на накатанном льду, и падает плашмя, звонко стукнувшись затылком о тротуар. В ту же секунду я понимаю, что удар фатальный. Весь мир сжимается до круга света, в котором стою я и смотрю на случайно оформленный мною труп.
Вокруг нас мир замирает. Остается понять, что же теперь делать.
С одной стороны, трупы на охоте – не редкость. Грубо говоря, даже преобладают: мало кто соглашается по доброй воле вступать в наши ряды – вот и находят таких потом замерзшими в снегу, утопшими в прудах, и так далее, далее, далее… С другой стороны – эта девчушка не потенциал, она обычный человек.
Опять же, с обычными людьми неприятности случаются – некоторые умирают, упав с высоты человеческого роста. Но у меня, опять же, есть способность помочь…
Что же делать?
Присаживаюсь и смотрю на неё. Юная, лет семнадцать, не больше. Из-под шапки выглядывают русые волосы, что вьются колечком; под глазами пролегла тень от длинных ресниц; бледно-розовые губы как будто раскрыты от удивления. Но в целом обычная внешность, неброская одежда, обувь, сумка. Шла с учебы, наверное, или от подружки – парни, если они есть, девчонок до дома провожают. Обычная, наверное, у тебя была жизнь. Может, и не так страшно, что тебя не стало. Подумаешь – судьба…
Прислушиваюсь: что-то равномерно шумит. Цепляясь за самый краешек ушной раковины вещает наушник. Она слушала музыку, до того, как упасть.
Ради интереса беру послушать. Это альтернатива: необычный выбор для барышни. Среди скроллов разбираю:
«Я сделал верный шаг –
Не дал тебе уйти.
Запомни: в этот раз
Я смог тебя спасти».
Хах!
Ну, и как после такого не действовать?!
Меня захлестывает то ли решимость, то ли безумие – и я склоняюсь над ней.
Я не уверен, что сработает: почти никогда не срабатывает. Глава, наверняка, пришибет меня, если узнает.
Целую девчонку так нежно, как только могу.
Мой потенциал очень прост: я могу поспособствовать возвращению к жизни человека, находящегося на грани. Контакт со мной может вызвать аллергическую реакцию: иммунный ответ либо мобилизует силы и способствует выздоровлению, либо добивает совсем. Срабатывает крайне редко, непредсказуемо, но уж лучше так, чем никак. Разыграем партию на двадцать поцелуев: если не отреагируешь, значит, не судьба.
Был бы на твоем месте парень, я бы точно ушел.
Получается с семнадцатого раза. На семнадцатое прикосновение меня прошивает дрожь, пробивает испарина, рука начинает нестерпимо болеть. Но у девочки дрогнули ресницы: она приходит в себя.
А меня накрывает эйфория. Она – третий человек за всё время, с кем получилось.
Падаю на задницу – ноги больше не держат. Шум наваливается со всех сторон. Я не могу отдышаться, словно марафон пробежал, нет сил даже подняться. Вокруг нас начинают собираться люди, начинаются вопросы.
Девчонка неловко барахтается на земле, а я чувствую себя, как разрешившаяся роженица – мне и больно, и страшно, и радостно, и сил нет совсем.
– Ты живая? – тяну я за руку девчонку. Сил поднять её у меня нет, у самого ноги дрожат, но эта узкая ладошка и тонюсенькие пальцы вызывают во мне прилив нежности и заботы.
– Не надо, – глухо отзывается девчушка, и меня пронзает восторг, – я сама.
Сама так сама. Отпускаю ее руку неохотно и умиленно смотрю, как она вошкается. Побочный эффект моей силы: повышенная сентиментальность после свершенного. Немужественная сила, и я ненавижу ее использовать, но, чёрт побери, с этим ничто не сравнится!
