Читать книгу: «Тайны темной стороны», страница 6
На перекрестье ветров
Очень долго, наверное, с раннего детства,
Я искал то заветное место,
Где встречаются ветры…
И вот через годы, я нашел его и увидел,
Наивно ликуя пред редкой удачей,
И считая, что вся Мудрость мира
Теперь мне доступна…
Но, увы, только мрак запустенья,
И присутствие смерти всегда где-то рядом…-
Фернандо Санчес “У колыбели гения”
Сегодня на меня нахлынули воспоминания. Говорят, что это чаще происходит в старости, особенно, если это воспоминания перемешаны пополам с грустью. Я никогда не печалюсь по ушедшим временам, ностальгия – это совсем не мое. Я считаю, что лучшие времена – это те, в которых ты живешь. Я не жалею об утраченных возможностях, ибо у человека всегда возможностей более чем достаточно, но сегодня – особенная ночь: осеннее равноденствие и затмение Луны. А в полнолуние грусть и тоска – нередкие гости. Но чаще иного меня все-таки пробирает тоска по ушедшим друзьям, потому как это единственное, что всегда достается как подарок Мира и если теряется, то безвозвратно.
Нас было четверо. Когда-то давно они подобрали меня на одной из Алтайских троп. Помню, я заблудился и, попав в довольно странную, очень раннюю для этих краев пургу, и потеряв половину вещей и продуктов. Поняв, что я окончательно сбился с пути, я просто уселся, пытаясь прибегнуть к последнему – открыть внутреннее зрение, которое могло бы меня куда-нибудь вывести. Когда пурга закончилась и погода наладилась, я так и сидел посреди тропы, пытаясь вызвать нужное состояние. В это время они возвращались. Им было хорошо, и они с гиканьем и криками сбегали по склону. Увидев меня, они сразу все поняли, и уже через несколько минут передо мной стоял примус с булькающей на нем кашей. Так мы познакомились. Очень скоро я узнал, что это весьма отчаянные и по-своему странные люди. Наверное, это были единственные туристы в нашей стране, кто как к себе домой ходили в северные отроги Гималаев, минуя с особыми хитростями бдительных пограничников.
– Мало вам гор, что ли? – спрашивал я тогда.
В ответ они ухмылялись и говорили, что прочие горы – само собой, а Гималаи – это не просто горы…– такой был всегда ответ.
Один раз мы отмечали Новый Год у одного из них на даче. Возле пылающего камина стояли кресла и столик, на который внезапно лег лист бумаги:
– Полюбопытствуйте!
Мы склонились над листом, на котором были начертаны несколько линий и что-то отдаленно напоминавшее контурную карту Евразии и Африки. «Верно, это она и есть, – прозвучало в ответ»
– Ребята, я тут такое раскопал, что даже боюсь говорить, потому, как вы прям щас в тапочках и побежите!
Это был Тимур – заводила – рыжий Овен, необычайно сильный и задиристый.
– Ну, ты уж попытайся, а я их подержу, – встрял я, поскольку считался в этой компании человеком холодным и рассудительным.
– Не могу, вот еще грогу бы мне… тогда, может, спьяну я бы и выболтал, хотя, скажу я вам, все военные тайны дешевле стоят, чем …– он постучал себя пальцем по темени. Выпив еще полстакана грогу, как всегда, за безнадежное мероприятие, рыжий Тимур пустился в повествование. Он достал довольно потрепанную тетрадь, объявив, что это его походный дневник позапрошлого года.
– Вот, читаем, – он стал водить пальцем по карандашным строкам, – «Здешние скотоводы – это было на Памире, в Таджикистане, – добавил он мимоходом, – считают, что наиболее зловредный ветер тот, что дует со стороны пика Исмоила Сомони, он же – пик Коммунизма. Когда задул этот ветер, то пастухи-таджики отговорили нас двигаться в путь, и мы действительно два дня пережидали ужасную непогоду».
– Ну и что? – спросил я.
– Помолчи! Мы тогда были примерно в пятидесяти километрах к югу от поселка Хайдаракент. – Тимур поставил точку на карте, где должен был находиться поселок, затем была отмечена точка пика Коммунизма и через них проведена линия.
– Дальше… Я читал, что у индусов, проживающих в северных штатах, по крайней мере в некоторых племенах, существует обычай располагать алтарь и жертвенник в северной или же в северо-восточной части дома, но чаще все-таки в северной. Это продиктовано тем, что, по их мнению, самые зловредные – это духи северных гор и севера вообще. Они считают, что на север утекают силы человека, и на север же улетает его душа после смерти, особенно, если человек вел неправедный образ жизни. С подобными поверьями я встречался не раз, но в данном случае речь идет о касте посвященных браминов из Сринагара и Джаммы.
Он отметил на бумаге Сринагар и Джамму и также линии азимутов на север и северо-восток. Линии пересеклись примерно на широте горы Чогори в северо-западных Гималаях.
– И последнее, что я хотел сказать на сегодня…– он сделал паузу, – Признаться, я сразу воспринял этого человека, как посланника, ибо его слова прозвучали для меня, подобно грому, я тогда чуть не рухнул прямо на тротуар. Он… Да, кстати, я не сказал, что это мой сокурсник-афганец, у него все предки из города Пули-Хумри. Собственно, это скорее не город, а ПГТ по-нашему, я о нем и узнал-то совсем недавно, недалеко от него Костя погиб, ты помнишь его, – он обратился к Кару, это было прозвище одного из них. Тот кивнул.
– Так вот в том разговоре мне Ибрагим, ну это имя того афганца, говорит, что, дескать, все зло идет с востока. Ну, это он к тому, что мы тогда говорили о какой-то секте буддийского толка, а может, и не буддийского, в общем – восточного. Ну, вот он по востоку-то и прошелся. Я сразу его перебил и говорю, что, мол, это что же у вас там про восток пословица такая есть? А он и отвечает, что да, мол, пословица, дед его еще любил повторять, и, кстати, на охоту ездил только в западном направлении. Ну, теперь вот вам Пули-Хумри, – он поставил точку, – и вот направление на восток, – он провел луч азимута. Линии пересеклись, ну или почти пересеклись, неважно это. В комнате воцарилось молчание.
– Я так понимаю, что вы обалдели, – продолжал Тимур, – но я все же позволю себе подвести некоторые итоги. В точке, которую мы с вами только что наметили, сосредоточен источник земного зла. Это, если хотите гнездо дьявола, ну, или, может быть, одно из гнезд. И в этой связи: какие будут соображения?
Когда я взглянул на их лица, то уже тогда понял, что препятствовать бессмысленно, ничего уже сделать нельзя, разве только следовать вместе с ними, и вместе с ними разделить все.
Это во многом были странные люди, не верящие ни в Бога, ни в черта, и одновременно очень тонко чувствующие природу и строго выполняющие абсолютно все заповеди странников, многие из которых домоседу могут показаться нелепыми.
– Я надеюсь, что вы не настолько обалдели, чтобы действительно рвануть прямо сейчас, не переодевая тапочек? – спросил я в надежде, что до лета еще далеко и может как-то поостынет. Это было наивное предположение. Бехли, так называли третьего, уже к марту месяцу имел полный набор топографических карт, раскладок продуктов, расписаний рейсов и прочего, в общем, они были уже готовы в марте месяце. По всему получалось, что это место находилось неподалеку, примерно в двухстах километрах от тех мест, где они уже бывали, пользуясь секретными тропами контрабандистов. Это была ненаселенная и, наверное, очень мрачная долина, неподалеку от перевала Лхо-Ла, что уже на территории Индии примерно в ста пятидесяти километрах на северо-запад от восьмитысячника Чогори.
Мы отправились туда в июне, пройдя едва видимыми тропами две границы. Один раз, уже в Пакистане, нас даже почти засекли, но ветер, к счастью, изменил направление, и собаки нас не учуяли. Мы прошли, потом день отдыхали, испытывая странное чувство, что это уже не Союз, а Индия, родина многих мудрецов и пророков. Так мы шли в общей сложности месяц, питаясь, в основном, подножным кормом и не прикасаясь к НЗ, который изрядно оттягивал плечи.
Настала последняя ночь перед штурмом последнего перевала. Было совсем тихо, но внезапно в наш сон ворвался шум камнепада. Выскочив из палатки, я обнаружил, что камень, величиной с футбольный мяч, остановился в одном сантиметре от того места, где я только что спал. Это, безусловно, было предупреждение, однако мне ничего не оставалось, как сделать вид, будто смысл случившегося прошел мимо меня. После завтрака, когда мы двинулись в путь, я был очень подавлен, поскольку понимал насколько опасно игнорировать знаки, которые посылает Мир. Однако мне повезло, более того, мне повезло так, как только может везти пьяным, сумасшедшим или же просто баловням судьбы. Переходя через очень бурную реку, что протекала вдоль долины, я упал и сильно подвернул ногу. Травма была серьезной, и ни о каком дальнейшем продвижении не могло быть и речи. Тогда пришлось пойти на компромисс. По иронии судьбы они решили, что это им повезло, они подбадривали меня, хлопали по плечам, мол, не расстраивайся и обещали обо всем подробно рассказать. Я же только молился про себя. Что говорить, ведь поделать было уже нельзя ничего даже тогда, когда мы сидели на той самой даче возле камина.
Из трех рюкзаков они оставили два, сложив в один все самое-самое необходимое. Конечно, так было легче, и, стало быть, появился шанс обернуться за два-три дня.
Они ушли вверх по перевалу, почти не оглядываясь, оставив меня с вещами в безопасном месте. Я перевязал ногу и, вырезав костыль из ствола молодого дерева, стал кое-как медленно передвигаться к реке и обратно, потом наловчился и стал уже довольно бойко двигаться по долине, исследуя все ее закутки. Прошло четыре дня, и я уже стал волноваться. В ночь четвертых суток вдруг стал слышен странный рокот, доносившийся со всех сторон, но все же, хотя я и не уверен, в большей степени он доносился с той стороны, куда они ушли. Сначала я подумал, что близится землетрясение, такое когда-то наблюдалось на Кавказе, но мой проводник-сван очень серьезно говорил, что это духи гор что-то не могут между собой поделить: «В это вреэмя лучше сыдэть дома и нэ висовыват нос, а нэ то будэшь и бэз носа и бэз нычего», – так он говорил, и мы день пережидали в его сторожке, где он обычно живет, когда охотится или пасет овец.
По всему выходило, что духи гор заметили ребят, и я стал пытаться привлечь их внимание в мою долину. Ковыляя от куста к кусту, падая и ругаясь, я собирал по веточке хворост и выкладывал его посреди долины в виде мальтийского креста. Спустя часа три мой крест вспыхнул, и я ходил вокруг него, взывая к духам гор и бросая в огонь крупу, изюм и лавровые листья…
К утру рокот прекратился и около полудня я увидел на вершине перевала двух людей. Они шли каждый сам по себе, не страхуя друг друга и не переговариваясь. Это было странно, я взял бинокль и, разглядев, узнал Бехли и Тимура. Вскоре они подошли к палатке и сели, опять же – каждый сам по себе. Первым заговорил Бехли:
– Жрать хочу!
– Сейчас будет, – ответил я.
– Не давай ему, – сказал Тимур, – пусть жрет то, что у нас украл!
– Ты чего, с дуба рухнул? – спросил я, а у самого холод прошел по всему телу. – Чего это ты наехал вдруг?
– Ты молчи, – сказал Бехли, – ты там не был, вот и молчи, жрать давай!
Я сел молча на землю и стал наблюдать, что будет дальше.
– Чего вылупился?! – закричал Тимур на Бехли, – Не жалоби меня! Он бы всех нас за собой утянул! Видал, какая глубина там?
Бехли молчал, а потом подскочил и с размаху ударил Тимура кулаком в лицо.
– Это ты, падла, подстроил, что он в воронку ушел! Я, гад, за тобой все время смотрел. Воронка там получилась, где ты круг протоптал! От волков, говорит, круг такой помогает. А какие тут волки? Тут, поди, как на Марсе, и червяков-то нету!
Тимур сел, отер лицо и затем заорал:
– Заткнись! Ты-то б уже не гавкал! Когда они появились, кто сопли распустил? Кто кричал, что это, мол, он меня сюда привел, заберите его, а меня не троньте. А? Или не было этого?
Бехли молчал, тупо глядя в землю.
– Молчишь, гнида? Вот и молчи! А кольцо я правильно протоптал, от нечисти, вроде тебя!..
Теперь они оба молчали, а я с ужасом смотрел сзади и понимал, что всему пришел законный конец. Я отчетливо понимал, что, по сути, передо мной сидят мертвецы, дни которых сочтены. Ни у одного из них не было вокруг тела никакого такого характерного свечения, как нет его у мертвого пня… Я достал фляжку спирта, налил в кружки и дал им обоим. Они выпили и почти сразу повалились и заснули крепким сном. Я сразу понял, что они уже, наверное, суток двое не спали, гонимые какими-то кошмарами, рожденными где-то в чреве того дьявольского места, издревле обходимого всякими путешественниками. Было также очевидно, что Кар погиб при каких-то странных обстоятельствах, перевернувших мозги моим бывалым друзьям.
Они проспали почти сутки, и затем мы двинулись в обратный путь. Нужно сказать, что по дороге обратно было много странного. Первое время нас сопровождал какой-то черный треугольник, который временами трансформировался в серебристый шар или даже – в тороид, и который улетал тотчас же после прочтения молитвы. Затем я стал замечать каких-то людей, неподвижно сидящих и глядящих на нас сверху. Они были в темных одеждах, и их было довольно трудно различить на фоне гор, но я постоянно чувствовал на себе их внимательный напряженный взгляд. Но все это ничего в сравнении с последним событием.
Мы пересекали афгано – советскую границу и это, как мне казалось, было намного проще, чем когда мы шли туда. Пограничники прошли, даже не взглянув в нашу сторону, когда вдруг Бехли поднялся во весь рост и побежал. Что говорить… Сначала последовали уставные окрики, а затем две автоматные очереди. Бехли упал вниз лицом и замер. Мы же двое суток отсиживались, и лишь затем перешли.
С Тимуром я больше не виделся, я лишь один раз встретился с его женой, и она показала мне его письмо. Это произошло примерно через полгода после нашего возвращения. Письмо было стандартное, с просьбой его простить и больше никогда не разыскивать. Жена говорила, что его уходу предшествовал рентгеновский снимок легкого, на котором обнаружилось пятнышко неправильной формы. Врачи отводили глаза, что-то мямлили насчет бронхита, говорят, что Тимур, чуть не побил рентгенолога, и тогда тот рассказал ему все. Что может быть страшнее смерти? Только жалкая, позорная смерть на глазах у всех. Как мог Тимур позволить людям жалеть себя, лгать, а затем умереть в жутких болях, беспамятстве, наркотическом бреду… Нет, это было невозможно. Он заранее купил билет на самолет, а затем, когда все ушли на работу, он позвонил из автомата на улице, убедился, что дома никого, зашел, взял свой походный скарб и ушел навсегда. Теперь все его близкие находятся в странном положении, ибо он лишил их права на свою могилу, более того, даже поминки теперь – это занятие не для них, ибо неизвестно жив ли он или же мертв. Вдруг врачи ошиблись, и на снимке и впрямь был виден бронхит? Я знаю, куда он пошел, приземлившись на забытом Богом аэродроме. Мы были там довольно давно. После долгого трудного дня, он, снимая с себя мокрую куртку, вдруг совершенно серьезно сказал, что здесь он, наконец, нашел то место, куда можно было бы прийти умереть. Тогда я был слишком уставшим, чтобы воспринимать все сказанное серьезно, и лишь теперь я совершенно точно знаю, куда он пошел. Нет, я вам ни за что не открою, где находится это место, ибо каждый человек может умереть там, где он хочет.
Уход Тимура явился последним звеном в цепи этой печальной и во многом поучительной истории. С тех пор более ничего не происходило, но я всякий раз с затаенным дыханием думаю, а что если и на этот раз я оказался слишком наивным, полагая, что это последнее звено в цепи тех печальных событий, и то странное место в Гималаях уже окончательно забыло о нас …
Шорин
Пожилой электрик по имени Андрюха был знаменит и уважаем на шахте за то, что никогда не пропускал насмешек в свой адрес. В особенности, он приходил в ярость от острот, которые раздавались в хихикающем полушепоте откуда-нибудь из-за его спины. Иногда, если кто-то втихаря и отваживался отпустить «шпильку» в Андрюхин адрес, пользуясь плотным заслоном шахтерских спин, то он, как правило, не успевал толком насладиться эффектом, ибо тотчас встречал глазом костлявый Андрюхин кулак.
Странно то, что в городке Андрюха вел себя вполне пристойно, даже в пьяные драки ввязывался лишь под редкое настроение, но стоило ему надеть черную робу и каску, и прежний сухощавый серьезный человек куда-то исчезал, и появлялся некто совсем другой, вовсе не ассоциируемый с прежним воплощением поселковой респектабельности. Сдвинув каску на затылок, он задыхался от смеха, вытаскивая из памяти сомнительные анекдоты, позабытые мной еще в пионерском возрасте; наперебой с другими рассказчиками обсуждал поселковых баб или ругался с мастерами, иногда перемежая речь обыкновенными русскими словами и то там, то тут, вставляя любимое своё словосочетание “что-либо”. Мол, ты всегда найдешь что-либо, лишь бы придраться. Или, скажем: “ Игнатьич, пойдем, возьмем бутылек18 и на закуску что-либо”.
Андрюха мне нравился. К нему даже тянуло, несмотря на многочисленные странности. Он не был агрессивен, хотя, бывало, и дрался. Он не казался жестким, даже когда бешено орал в громадную чугунную трубку подземного телефона: « Опускай подъемник, гнида, а то если я ногами поднимусь, то ты ребер, хрен, досчитаешься!» Все его знали не один десяток лет, а потому угрозы всерьёз не воспринимали, хотя и старались не злить зря. Еще, поговаривали в поселке, будто он дважды премировался бесплатной путевкой в Сочи, но оба раза был снят железнодорожной милицией с поезда в мертвецком состоянии и при слабеющих уже попытках бузить. Случилось это, как в первый, так и во второй раз, на станции Дебальцево, что всего-то в полутора часах езды от родного городка. Представители же различных организаций, которым было поручено сопроводить Андрюху до поезда, клялись, что оставляли его в исключительно трезвом состоянии и серьезном расположении духа. С тех пор шахтком ни путевок, ни, тем более, денег на руки Андрюхе не давал, и решено было поощрять его только натурой. Например, на день шахтера подарили ему хороший коричневый двубортный костюм в полоску. Или, как-то за безаварийную работу, вручили перед всей шахтерской братией перепоясанного поперек туловища голубым бантом визгливого поросенка. Дружки подбивали Андрюху полученные предметы пропить, но он всякий раз с негодованием отводил подобные предложения, поскольку подарками бывал растроган, а посягательства на них воспринимал как оскорбление.
Еще я тянулся к Андрюхе от того, что он никогда не ставил меня в
идиотские ситуации, как это делали другие шахтеры-наставники со своими подопечными студентами. «Попасть на зуб» кому-то из стариков, было не только неприятно, но и опасно. Я еще больше стал ценить Андрюхино расположение к себе после того, как мой приятель Вазелин, в результате злой шутки, заимел длинный косой шрам на верхней губе.
Дело было так: работал Вазелин в забое в бригаде с рабочими, выполняя крепежные работы. Забой – это, к слову, настоящий ад. Стоять и передвигаться там можно только на коленях, поскольку от «пола» до «потолка» не более семидесяти сантиметров. И эта узкая щель между грунтом и кровлей до предела заполнена жаром, который невозможно вдохнуть, и кромешной мглой, сгущенной до вязкого состояния угольной пылью. В этих условиях Вазелин лазил за комбайном и крепил кровлю, подпирая ее бревнами и гидравлическими распорками. Зачем-то забойщикам понадобился цемент, и они поручили Вазелину перетаскать ведрами четыре мешка, что лежали при выходе. Обезумевший в этой промасленной преисподней, Вазелин был рад любой возможности хотя бы просто постоять во весь рост, и потому воспринял данное ему поручение с энтузиазмом.
Он медленно выползал в просторный тоннель, медленно раздирал бумажный мешок, медленно окунал туда лопату и медленно ссыпал содержимое в ведро. Затем он оглядывался по сторонам, поправлял каску, и, поплевав на руки, наконец, брался за погнутую ручку. Два-три шага, и вот, спина, только что испытавшая радость прямостояния, вновь сгибалась в три погибели, и Вазелин опускался в черное шумное варево. Так он протащил ведра три, когда на его голову вдруг «упал», непонятно откуда, известный шутник по прозвищу Кочерга. Кочерга всегда безошибочно видел свою жертву и в мгновение ока строил план розыгрыша. Все выглядело вполне невинно, но, сделав хотя бы «шаг навстречу Кочерге, жертва затем уже неизбежно проглатывала все, что было предложено на «крючке». В данном случае, худой, сутулый Кочерга проходил мимо с невозмутимым видом, будто бы даже куда-то торопясь, и, как бы невзначай, бросил:
– Вот дурак! Ему сказали – он и таскает. Нет чтобы цементосос включить. Ну таскай, таскай, коли дурак.
Не сильно трудолюбивый от природы Вазелин решил сразу же свою заинтересованность не показывать. Он лишь отозвался, хихикнув, что, мол, никаких цементососов даже на горизонте не видит.
– А это что тебе, хрен с бугра? – и Кочерга ткнул пальцем в черную кнопку вентилятора местного проветривания, расположенную рядом с красной, похожей на гриб, кнопкой остановки. Вентилятор, подвешенный прямо над головой, тотчас отозвался надрывным воем, унося свежий воздух по длинной брезентовой кишке куда-то вглубь забоя.
– И что? – спросил Вазелин.
– А то! Зачем его сюда поставили, по-твоему?
– Ага, чтобы цемент подавать! – в ироническом смысле высказался Вазелин.
– Я не знаю чему вас там, в институтах учат, – высокомерно продолжал Кочерга, – но вентилятор здесь стоит, чтобы забой проветривать. – Он распрямил сутулую спину и стал даже повыше Вазелина. – Вот. Но умный человек, может его еще как-нибудь использовать. Вот, к примеру, цемент. Он ведь тяжелее воздуха? Ну, чего молчишь?
– Тяжелее, – Вазелин перестал понимать, куда тот клонит.
– Значит, если его вентилятор на этом конце засосет, то на том конце он непременно ссыплется в кучку. Можешь при этом свои ведра подставлять. Правильно? – подытожил злую шутку проверенным вопросом Кочерга.
– Правильно, – неуверенно отозвался Вазелин, уже не понимая, как ему самому не пришло это в голову. « А ведь точно, цемент ведь тяжелее воздуха! Вот, черт!» – уже про себя размышлял Вазелин, провожая фонариком, уходящую вдоль ржавого строя вагонеток тощую сутулую фигуру.
Он набрал полную лопату серого содержимого из разорванного мешка и, кряхтя, поднес ее к вентилятору. Тот, будто бы, даже без особых звуков, засосал все, что было, и, слегка вибрируя брезентовой трубой, стал передавать взятое с лопаты куда-то в черную глубину забоя. Вазелину эта идея явно понравилась, и он поднес вторую порцию, затем третью, четвертую… «Ай, ладно, ведра потом поставлю. Посмотрю сперва, как получается». Пятую лопату он поднести не успел, поскольку из забоя стали вылезать шахтеры, дико ругаясь и размахивая кулаками. За ними выползало белое облако…
Вазелин понял, что ему конец. Он понял все сразу: и про подлого Кочергу, и про то, что его, Вазелина, вряд ли будет кто-то слушать. Он побежал со всех ног, отбросив лопату, уже поднесенную к вентилятору, но через десяток шагов споткнулся и упал на вагонетку, разодрав губу и выбив зуб. Его, уж так и быть, справедливой экзекуции не подвергли – Бог и так наказал. Кочергу же после смены изловили и выкрасили из пульверизатора зеленой краской. Отмывался он долго, наверное, с неделю, хотя и после того, если присмотреться, можно было заметить на нем нечто, вроде зеленых очков. Кто – то его даже пару раз назвал крокодилом, но это не прижилось – Кочерга, ведь он Кочерга и есть.
** ** **
Вагончик подъемника скатился до самого дна наклонного ствола, отстучав по рельсам положенное число раз «та-та – та-та» и затем замер. Бригада дружно стала вылезать, и, еще гогоча от услышанных на поверхности анекдотов, стала расходиться по местам работ. Андрюха уже посерьезнел и стал молчалив. Не сказав ни слова, он стал, быстро продвигаться куда-то вперед по штреку19, минуя стоящие по ступицы в воде притихшие вагонетки с глазастым маленьким электровозом во главе.
– Куда мы сегодня? – спросил я.
Он не ответил, вроде бы думая о чем-то своем, шел быстро, широко размахивая руками, словно опасался, чтобы я шел с ним вровень. Наконец, мы миновали третий забой и, пройдя еще с десяток метров, остановились. Андрюха присел на ржавое зубчатое колесо и, временами поднимая глаза вверх, что-то бормотал. Я решил не мешать, и отошел в сторону, разглядывая старый наклонный тоннель. Он был заброшен давным-давно и теперь использовался лишь как свалка. Ни пройти, ни, тем более, проехать там было невозможно. Все пространство было завалено досками, мертвыми, проржавевшими насквозь механизмами и огрызками кабелей. Иногда в луче фонаря прошмыгивали то там, то тут, среди разбросанной рухляди, большие серые крысы.
– Ну, что стал? Пошли, – сказал Андрюха, доставая из тайника инструменты.
– Ты чего это шептал, молился что ли?
– Вроде того, – ответил Андрюха безразлично.
– Так ты что, в Бога веришь?
Андрюха ухмыльнулся и не ответил.
– Ну ответь, – не унимался я, – сперва сказал ведь, а теперь чего замолчал?
– Чего пристал? В Бога – не в Бога – какая разница? Каждый сам себе житье выбирает, а по нему уже веру. А кому вера и вовсе не нужна. Он вроде как сам по себе.
– А ты?
– А что я? – Андрюха явно хотел выскользнуть из разговора.
– Ну, что у тебя за вера?
– Я верю в Природу и в силу, что она может дать человеку или наоборот – забрать.
– Так это, может быть, тоже самое, что и в Бога верить?
– Не-е-е. Это не то. Я в церковь не хожу. И потом Бог далеко, а Природа вся здесь, и в нее-то мы Богом и посажены. Так что ее и надо любить, прислушиваться к ней. Вот ты, к примеру. Если тебе надо чего. Ну, скажем, досок или еще что-либо, чтобы крышу залатать. Ты куда сперва побежишь – в шахтком20 или сразу в Кремль?
– Ну, в шахтком, понятно.
– Правильно. И я тоже. В Кремле ведь даже и не поймут, чего этот мудак за досками прямо к ним приперся?
Мы шли некоторое время молча. Я размышлял над странной, но весьма яркой аналогией между шахткомом и природой, ухмыляясь про себя Андрюхиному остроумию. Он же, по-прежнему, шел впереди, шумно хлюпая сапогами по воде и размахивая руками. На этом участке верхнего освещения уже совсем не было, и идти следовало повнимательнее, освещая дорогу одним лишь фонариком, прикрепленным сверху к каске.
Вдруг впереди, сначала неясно, а потом все отчетливее, замаячил огонек.
– Кто это там? – спросил я.
– Кто его знает, – спокойно ответил Андрюха и остановился, – ближе подойдет – увидим.
Огонек приближался, слегка покачиваясь в такт шагам. И вот, в рассеянном свете наших лучей, понемногу обозначилась худая фигура чуть повыше среднего роста, немного искривленная на левый бок. До огонька оставалось шагов десять.
– Женька! Ты как спустился? – заорал Андрюха.
– Д…д…да я на г..г..ру..зовом,– страшно заикаясь, ответил подошедший парень. Он был примерно моих лет, с немного печальным или смущенным лицом.
– Во! Напарник мой новый – Лёха-Борода!
– З..з..д..орово! – Женька улыбнулся и протянул руку.
– Ты где сегодня? – спросил Андрюха.
– Д…да на в..в..торой пос..с..лали. В…в..алит т..т..ам что-то в..в..сё в..в..ремя.
– Ну, бывай, мы, когда назад пойдем, зайдем – покурим.
– Ага, д..д..давай! – выдавил Женька, немного дергая головой, и пошел дальше, придерживая рукой самоспасатель21.
– Чего это он так головой дергает? – спросил я, когда Женька скрылся в темноте.
– А, давняя история. Один засранец покалечил его из-за бабы. Да Женька там и ни причем был вовсе. Повадился как-то к одной шалаве хахаль из соседнего городка. Зэк бывший. Ну, ходил себе – и ладно. А то вдруг волну начал подымать, мол, кто-то еще к ней ходит. И он, видишь ли, знает кто и, как найдет, – пришьёт. Понятно, что никто его особо не боялся, но интерес был. Любопытно было, кто же это на нее глаз-то положил? Страшная она была – как лопата не ошкуренная. А тут Женька как-то со смены возвращался, он тогда только школу закончил, совсем пацан еще. А Шпыня – так того козла звали, стоит около столовки, пьяный – как надо, и базарит, мол, я – то, я – это, а сам, видать, ищет глазами, того, кто к бабе его ходит. Он Женьку со спины увидал, не разобрал ничего, ну и, одним словом, кинулся на него сзади и три раза ножом саданул. Легкое повредил, еще что-то, но главное – хребет. Думали, что помрет. Долго лечился. Мы все, чем могли, помогали. То денег соберем докторицам, то еще что-либо. Выжить-то выжил, но вот – сам видишь – дергается немного.
– А что Шпыня?
– Хотели мы его кончить тогда. Кинуть в цементный бункер кто-то предлагал, но нет. Порешили, что лучше сдать. Из-за такой мрази самим на зону лезть не хотелось. Получил он десятку, отсидел три, а потом его, говорят, там, в Туве и грохнули. Говно – оно – везде говно, и вряд ли где-то изумрудом станет, – подытожил Андрюха
** ** **
Конвейер стоял, и в шахте было тихо. Мы передвигались от одного пересыпа к другому. Андрюха нажимал кнопки на пультах, проверял датчики и после звонил диспетчеру – доложить о готовности. Я все пытался влезть, мол, дай хоть за инструмент подержаться, но Андрюха лишь что-то бухтел себе под нос и не пускал, дескать, смотри, что к чему, а там – видно будет. Наконец, мы закончили обход и передали диспетчеру последнее сообщение. Через пару минут конвейер наполнил шахту грохотом и движением. Он продвигал пустую, пока еще, ленту, ворочая тысячей роликов и мигая лампочками пультов. А еще через пару минут конвейер уже гнал наверх горы искрящегося угля. Настала «пыльная ночь» и вот фонарь, который прежде светил на сто шагов, теперь не выхватывал из плотного пространства даже вытянутую руку. Андрюха остановился и заорал мне почти прямо в ухо:
– Иди за мной! Вниз уходим! – и он показал пальцем в пол.
Передвижение в таких условиях оказалось делом непростым. Было совершенно не видно, что под ногами, и, кроме того, когда впереди пропадала Андрюхина спина, наступало странное давящее ощущение, какое бывает во время пурги. Тогда я пробегал пять шагов и чуть не натыкался на своего странноватого наставника, который шагал, по-прежнему, широко размахивая руками и нисколько не ускоряя и не замедляя темп. Так мы дошли до второго пересыпа, где сидел Женька и спокойно курил.
– Андрюха!– встрепенулся я, – Чего это он, курит что ли? – меня охватил ужас, какой может возникнуть, если увидишь костер в пороховом погребе.
– Да не боись! У нас газа нету, и вообще ничего такого. У нас хорошо. На пересыпе, где сидел Женька, кругом свисали маленькие шланги, и из них била во все стороны вода, подавляя пыль. Здесь было видно довольно далеко, и даже дышать можно было, если было желание, без респиратора.
