Читать книгу: «Реквием одной осени», страница 2
– Место захоронения странное…
– Я тебе больше скажу – по результатам моей работы с архивами выяснилось, что он тут не один. Тогда шестеро погибли при бомбёжке, а на Казанском кладбище похоронен только один, остальные в парке. Действительно странно. Допускаю, что эта могила братская или вообще чистая профанация, а закопали бойцов по кустам окрестным…
Она ничего не отвечает, а я думаю, что совсем старею и дурею. Нашёл о чем с девчонкой разговаривать, ей ведь совсем о другом хочется…
С другой стороны дворца пруд побольше. А на берегу скамеечка, также из цельного камня, на которой последняя императрица Александра Федоровна позировала неизвестному фотографу, чему есть документальное подтверждение. Рассказывая об этом, я наивно полагаю, что Катя захочет повторить это историческое действо. Но царских замашек, любви к истории и фотографии в ней не находится. Не хочет.
Должного впечатления мои показы и рассказы, кажется, не производят. А вот аллея серебристых ив – наоборот. На меня уж точно. Я никогда не проходил всю аллею целиком. Никогда никого не приводил сюда. И даже сам не видел её в приветливое время года. А теперь теплый сентябрьский вечер. От первой встречи прошло две недели. Я снова в ударе. Я проклинаю коммунистов и убеждаю её в правильности монархизма. Она не особо спорит, но и не соглашается – монархизм, видите ли, не возможен без сословности. Я рассказываю о зимних красотах в морозный солнечный день и крещенских купаниях. Она о любви к теплым морям и странам, где солнце триста дней в году. Я о старине и церквях Ленинградской области, Псковщины и Новгородчины. О том, как отстоял воскресные службы в Исаакиевском и Морском кронштадтском соборах. А она про то, что последний раз видела церковь в виде Римской капеллы. И так продолжается три часа.
Мы на удивление разные. Во всём. И, тем не менее, нам есть о чём поговорить. Поспорить, но не поссориться. Для меня это противоестественно. Но с ней легко и совсем по-другому. Впервые я не вижу врага в «несогласном».
Уже после первой встречи я был уверен, что она для меня – всё! Она та, кого я так долго ждал. И никого другого мне не надо. Но я для неё что-то иное – сумасшедший, который увлечённо рассказывает о том, как ездил на электричке в соседнюю область, за двести километров, чтобы подстричься. И послать подальше меня надоедливого не хочет и на сближение не идёт. Наверное, боится. Обжёгшись в прошлом, боится того же в настоящем. Я же точно знаю, что не откажусь от неё, не брошу. Я буду доказывать неправильность её мыслей и бесполезность страхов. Я буду ждать. Ждать, пока девочка созреет…
***
Время. Оно неумолимо. То скачет, как необъезженный дикий конь. То тянется, как струйки «Шериданс», в которые бесконечно сливаются последние капли двух бессердечно разделенных вкусов. Но, так или иначе, оно без устали подгоняется секундной стрелкой часов.
Белая стрелка, на конце окрашенная красным, словно обмакнутая в кровь, всегда притягивала моё внимание. Всегда с тех пор, как я купил эти часы – «Гранд Сейко», маде ин джапэн.
Ужасно точная штука. Ужасно прочная. Каждая царапинка на стекле, как шрам на лице – не пугает, не смущает, и помню, где и как получена. Их много. Шрам один.
А сколько мы пережили вместе…
Первая машина и взгляд смерти в глаза при отказе тормозов. Обошлось. Свист пуль над головой. Сотрудничество с государством и первый шаг через закон. Первое задержание и обыск. И в болоте мы тонули и в затопленном карьере песчаном барахтались. Пробитая голова, беспробудное пьянство, журналистика. Да много чего ещё было…
И все бы ничего, если бы не любовь. Как я надеюсь – последняя.
Никогда ещё стрелка моя ненаглядная не бежала так быстро, притом что минутная и часовая, казалось, стоят как часовые на постах. И всё же, часы исправны. Сломалось что-то в голове. Хрустнуло и с треском развалилось. Кто бы мог подумать, что на излёте третьего десятка с человеком такая хрень произойти может.
А она возьми и случись.
Идут дни. Часы в сутках тянутся мучительно медленно. О чём думаю я? По-прежнему, только о ней. Чего хочу и жду? Только третьей встречи. Моя гадкая, ненавистная работа стала совсем невыносима. Не стало насущных житейских проблем. В сознательных мыслях и подсознательных желаниях лишь она. Несомненно, любимая. Катя…
Пришло время что-то менять. Подступил октябрь.
Очередное утро началось погано – я проснулся. Открыл глаза. За окном светло. Закрыл. Лежу и думаю: спокойно дождаться будильника или посмотреть на часы и расстроиться? Смотрю. Расстраиваюсь. На экране «Моторолы» высвечиваются богомерзкие цифры – без одной минуты будильник.
– Вот сука, – ласково и нежно, улыбаясь, произношу я.
Впрочем, может, и не так погано. Моя утренняя улыбка дорогого стоит…
Хотя, всё-таки, погано. Встав пораньше, за два часа до выхода, и рассчитывая спокойно посидеть с чайком за просмотром новостей и полистать местную прессу – не успеваю ни того, ни другого. Где я был всё это время и что делал – не знаю.
Начал собираться.
Футболка, хоть и не видно будет, белая. Это обязательно. Хороший тон, знаете ли. Свитер с горлом, монгольский, с оленями, верблюжья шерсть в четыре нити. Довольно дорогой, но выглядит дёшево – бежевый, два некрашеных тона, мягкий и пушистый. Джинсы «Лии». Американские. Тёмно-синие. По заокеанским меркам, как и положено, дешёвые. Ну не будет ни один разумный янки сто пятьдесят долларов платить за рабочую одежду. А тридцать можно. Тридцать – это их реальная цена. Это вам не Европа, где за тряпки дерут втридорога, упирая на стиль и, якобы, качество. Да и вообще занятное маленькое приключение получается – достать редкий у этого производителя размер, с доставкой через посредника, напрямую из Штатов. Конечная цена, правда, приближается к европейской, при нынешнем-то курсе. Ну да хрен с ними, с деньгами. Зато томительное ожидание посылки и радость от покупки. Куртка кожаная, коричневая, от «Альфа Индастриес». Вечный стиль – пилотская классика. Олдскул, одним словом. Ботинки из той же серии. Жёлтые. Не обрыдло-опопсевший нубук, а затёртая кожа. Грубый протектор с широким рантом, но не глубокий, с мягкой проминающейся серединкой – удобство для водителя без потери стиля. И парфюм. Обязательно, как завершающий штрих. Как дата и подпись в конце документа. Как контрольный выстрел в завершённость образа.
Парфюм. Любимый. Один пшик на шею, под чуть растянутое горло свитера. Его долго не удавалось приручить – душил. Он сильный. Мужской. Он убивает любые ароматы вокруг. Он жутко ревнив и яро защищает своего носителя от посторонних вмешательств, создавая вокруг непробиваемую ауру теплоты и заботы. Он самодостаточен и не любит «чужих». Он не резок, ненавязчив. Он не по-женски сладок. Он пахнет сразу всем, что любит его обладатель, носитель, то есть я. Восточным базаром, наполненным фруктами, сладостями и специями. Это сильное начало раздавленной мандариновой шкурки. Это рахат-лукум. Гвоздика. Кориандр. Известной кофейней в центре – очень дорогой и безумно популярной среди творческих личностей, и расположенной по соседству с пекарней, известной на весь город своими булочками с корицей. Он пахнет вишнёвым вареньем с косточкой, чья цианидная горчинка оттеняет приторную сладость. Коньяком, с его дубовой терпкостью. И сливочным ликёром – густым, вязким, обволакивающим сознание нежной прелестью своего послевкусия. Он прекрасно со всем сочетается. С обстановкой той самой кофейни, где старые столики из псевдо-морёного дуба и фотографии иностранных знаменитостей эпохи чёрно-белого кино на стенах. С ароматом горячего хлеба из печки в деревенском доме. С запахом красно-жёлтой осени, её влажным и прохладным воздухом и мокрыми не шуршащими листьями, которые уже мертвы, но ещё не истлели. С одеждой из натуральных материалов и «подкопчённым» табаком «Хальфцвар», завёрнутым в полупрозрачную самокруточную бумажку, он вяжется совершенно невероятным, чудесным образом. Он самый неформальный, нонконформистский, из моей коллекции, и при этом самый тихий. Не кричащий. Он сам по себе.
Имя ему – «Эгоист». Гениально. «Шанель».
Один пшик. Для настроения. Для грусти и тоски. Для души. Чтобы понять, что ещё не совсем отупел и способен думать о прекрасном. Что в мире есть ещё что-то способное пробудить чувства. Что существует нечто великолепное, ради чего ещё стоит пожить. Немного. Совсем чуть-чуть.
Он как лекарство, и если его много, то это яд.
Поэтому, только один пшик. Как одна любовь. Как жизнь одна.
Много хорошего вредно.
Пшик…
Печальный вздох, посвященный безнадёжности, и голос, обращённый в никуда:
– Да-а-а…
Улица. Не раннее, но всё же утро, и редкие косяки перелётных птиц уже тянутся на юг. Не все ещё опали листья. Приезжие дворники, мерно шаркая изрядно полысевшими мётлами, скребут асфальт. Остановившись перед парадной закурить, я смотрю и слушаю, как в окно первого этажа стучится лбом ищущий зимовья шмель.
Завожу машину. Грею. Докурив, сижу в стылом салоне, смотрю на цифровые приборы, жду, пока холостые придут в норму. Меня малость колотит. Наверное, это страх. Детский какой-то, глупый, как перед походом к зубному, да только ничего с ним не поделаешь. Легкий тремор всего организма. А может, это просто холод под куртку забрался?
Поехал. Думаю, что доеду быстро, даже с запасом. Но уже в родном питерском пригороде, в десять утра, сталкиваюсь с пробками. Чертовщина какая-то. Никогда такого не бывало. Но прорвался. И всё равно, через семь минут свободной езды, встал.
Утро. Точно, поганое утро. В Шушарах «стояк». Значит и за ними тоже. Но это не повод отчаиваться – опаздывать мне не впервой. Пятьдесят минут стояния, длинной в четыре сигареты, прерываются не только началом более оживлённого движения, но и звонком командора.
– Паша, мать твою, где тебя носит?
– Стояк опал. Движение пошло. Сейчас уже на Лиговский выруливаю и минут через шесть буду.
– Давай, ладно…
По голосу командора я сразу понимаю, что трудовой день будет ничуть не лучше утра. К моим вольностям все давно привыкли, и по непонятным причинам они сходят мне с рук. Да и командор просто так звонить бы не стал.
Офис наш в отдельном здании базируется – двухэтажка царской постройки. Отремонтировано оно, конечно, по полной. Вывеска солидная: на шоколадном фоне крупными золотистыми буквами – CREATIVE ART STUDIO.
Привычно резким маневром я пилотирую своего «бегемота» на законное парковочное место. Я бодр. Окошко приоткрыто. На всю округу Джо Линн Тёрнер из динамиков кричит «Кэнт лет ю гоу». Наш планктон – любители утреннего кофе и сигарет, как обычно кучкующиеся у входа – дружно выворачивает головы. Забавный рефлекс, кстати. Прямо как кучка пингвинов, провожающих тоскливым взглядом самолёт полярников. Всё это шоу, с лихим пилотажем и музыкой, конечно же, для них. Ради форсу босяцкого, так сказать. Так-то я за рулем не лихачу, почти пенсионерю, и кроме мотора, колёс да шумов аэродинамических, давно уже ничего не слушаю (ну, разве что иногда, для настроения, для «подумать»). А они, амёбы, меня недолюбливают, хотя и стараются вида не подавать. Ну, ещё бы! С чего им, вдруг, меня полюбить? Ведь я не из их стаи. Я не такой как все. На корпоративы не хожу (после одного случая, но об этом как-нибудь в другой раз). Виски с колой не пью. Живу не по средствам. По последнему пункту завидуют, конечно. А я не считаю нужным оправдываться и рассказывать им, что у меня есть вторая квартира, и я её сдаю. Что, рискуя остаться «на нуле», играю в бильярд на деньги. Что хобби моё, тоже копеечку приносит. И машина, конечно, тоже многих раздражает. Фирма наша не бедная, однако, автомобилистов не много. А большинство тех, кто личное транспортное средство таки имеет, на работу добираются общественным транспортом. У всех семьи, кредиты, ипотеки. Экономят, значит. А я вольный стрелок. Крыша есть в собственности, тачка, деньги на вино, табак и бензин. А что ещё надо, спрашивается, одинокому человеку? Лично мне – ничего. Общество же индивидуалистов не любит. Ну и пусть. Буду их нелюбовь укреплять. Глушу. Выхожу.
– Привет, Пахан, – кричит Алекс, наш главный сплетник. – А говорил, радио не слушаешь…
– И тебя с бодрым утром. Я всегда вру.
Такие как Алекс, есть везде: в школах и универах, в офисах и на производствах, в любой компании, в каждой кампании, во всех домах и дворах, да где угодно. У таких язык без костей, рот не закрывается и уши огромные. Всё ходят, чего-то высматривают, вынюхивают. Со всеми на короткой ноге, а я таких не люблю: друг всем – никому не друг! У подобного склада людей мания – всегда быть в курсе всего и вся, и со всеми этим всем делиться. Стукачество у них в крови, и Алекс не исключение. Точно знаю, что барабанит куда следует – не раз уже я «дезу» через него засылал, потехи ради. Одно слово – мразь.
Лестница. Старая. Мраморная. Тридцать шесть ступеней до второго этажа.
Иду к командору. Он тоже бодр, но не весел.
– А, принесло попутным ветром. Давай, дуй в ЦУП. Там тебе сейчас проведут разбор полётов.
В центре управления полётами, как у нас называют это место за проведение «летучек», а на самом деле в кабинете креативного директора, мне тоже не рады.
– Что же Вы, на работу опаздываете, Павел Викторович?
– Пробки.
– Ну да, ну да… Тут вот какое дело. Докладная на Вас поступила, что в рабочее время, вместо выполнения прямых обязанностей, Вы какие-то мемуары строчите. А Ваши коллеги, тем временем, за Вас свои извилины напрягают. Непорядок, получается…
– Кто-то слишком болтлив…
– Если быть точным, то кто-то слишком графоман, докладная-то в письменном виде.
– А, ну тогда всё в порядке. Ведь писательство – наша работа. Не так ли, Сергей Иванович?
– В том то всё и дело, – переходя на «ты» и повысив голос, продолжает начальник всех начальников. – Писать ты должен сценарий рекламного ролика для нового, чёрт бы его побрал, йогурта, а не свою донжуанскую херню!
«Сучки драные!», – беззлобно думаю я. – «Не только докладные строчат, но ещё и по столам шарятся, Штирлицы хреновы…».
– Абсолютно с Вами согласен, Сергей Иванович, – не теряя лица, спокойно парирую я, доставая из почтальонской сумки готовый сценарий. – Я действительно писатель, а они – кучка графоманов с распрямлёнными извилинами. Писатель тот, чьи тексты продаются. Вы прочтёте когда, меня, пожалуйста, снова вызовите. А сейчас мне идти надо. Срочно. Чаю много по утрам пью, знаете ли…
Меня всегда раздражала реклама йогуртов и прочих молочностей. Вообще, из молочного меня только сиськи интересуют. А с телеэкранов однообразное тошнилово так и льётся. Схема до безобразия проста и банальна, и выглядит примерно так.
Он, она, утро. Двое детей, а то и трое (один, видимо, только у неудачников). Солнце за окном. Все чему-то радуются. Огромная кухня, как правило, белая (где они только видели такие, интересно мне знать; у большинства россиян, как потенциальных покупателей, комнаты меньше и обставлены беднее). Малышня уплетает какую-то дрянь, заряжающую энергией на весь день и улучшающую пищеварение и мозговую деятельность, а он и она стоят у двухметрового холодильника, а то и двухдверного, в обнимку, смотрят на них и умиляются.
Пусть так – реклама может и должна быть разной. Но самое в этом противное то, что эта дрянь устраивает заказчика, которому эту херню втюхивают. Ещё противнее, когда заказчик сам того желает, и руководство гнёт подчинённых, а те, мои коллеги, все такие «лихие» креативщики, гнуться с удовольствием. Справедливости ради хочется заметить, что это не только молочных продуктов касается, но и жилых комплексов с дурацкими названиями, унылых и однотипных автомобилей, подгузников с прокладками, средств от боли в голове и жопе, и прочей мутаты.
Задолбало бодаться, ощущая себя сепаратистом. Пришло время поиграть в барана, и на прощание боднуть систему как следует.
Не проходит и десяти минут, не успеваю я «порадовать» своих злопыхателей очередной порцией сарказмов, как прибегает командор и заявляет, что не знает, что я опять натворил, но прикрывать мои выходки он больше не собирается.
Хороший он мужик – Андрюха. Юморист. Всегда сонный. Дважды женат. Двое детей. Любит тёмное пиво, и собирать грибы, которые никогда не ест. Я с ним, когда собеседовался, так сразу понял, что сработаемся. Ну, скажите мне, где и когда это видано, чтобы у потенциально будущего подчинённого спрашивали:
– Пьёшь?
– Как все. По праздникам.
– И только? – в глазах его сверкнули ехидство и недоверие.
– Ну, чуть чаще…
– А, я знал, – потряхивая толстым пальцем, смеялся он. – Знал!
– Но не так часто, как хотелось бы, – перенимая весёлый тон, отвечал я.
Он очень добрый. Слишком. Я даже не знаю, как он на руководящую должность попал…
Он много раз покрывал мои опоздания и даже отсутствия по причине болезни (да-да, похмелья; а как вы догадались?).
Но сегодня, видимо, край…
Прибыв в кабинет «самого» креативного человека в мире, первым, на что я натыкаюсь, является его уничтожающий взгляд. Вторым – крик:
– Ты в своём уме, Кржевицкий?
– Иногда, кажется, что нет. А Вы тоже заметили?
– Ты что себе позволяешь? Это что такое? – вопрошает директор, сотрясая воздух моей рукописью и разгоняя по всему кабинету аромат своего «Хуго Босс». – Ты и вправду считаешь, что реклама йогурта должна начинаться с вида немецкой деревушки, по улочке которой бодро шагает молодая фрейлейн?
– Ну да. Доярка. Идёт на ферму. Натуральный продукт ведь.
– А оператор крупным планом должен сделать акцент на её, как здесь написано, «больших и упругих сиськах, мерно покачивающихся в такт её бодрым приплясывающим шагам»?
– Вообще, это пометка для уже режиссёрского сценария. А в целом, да. Молочный продукт же.
– Ты псих, Кржевицкий. Ты болен. Ты опасен для нашей репутации. Ты уволен.
Я давно провоцировал этот момент, и теперь не удивлён, и не ошарашен. Лишь спрашиваю:
– А как же дети?
– Какие ещё дети, Кржевицкий?
– Ну, дети, рано оторванные от груди?
– Пошёл вон! – кричит «главный» творец питерской рекламы и, запустив в меня рукописью, добавляет. – Через полчаса в бухгалтерию за расчётом, и чтобы я имени твоего больше не слышал!
– Боюсь, что столь огромной радости я Вам не доставлю. А за радостями поменьше, Вы тоже можете зайти в бухгалтерию. Оксана всегда готова и ждёт…
Ксанка – чёрная дыра нашей конторы. Она всегда что-то теряет: деньги, ключи, документы рабочие и личные. По праздникам – совесть. Человек – беда. Человек – праздник. Человек? Да не, просто женщина. Довольно миловидная, хоть и ничего особенного. Не замужем и никогда не была. С претензией, и цену себе знает (завышенную, конечно). В бухгалтерии она работала не всегда. Начинала помощником менеджера по подбору персонала. Вот интересно, на кой там помощник, если и так ни хера не делают, кроме как глупые вопросы людям задают? Потом сама стала менеджером, откуда и была переведена в бухгалтерию по причине неразвитости коммуникативных навыков (бинго! вы снова угадали, что с языком у неё всё в порядке, только заточен он под другое, что и стало второй причиной перевода, когда об этом прознал директор). С тех пор весёлая и заводная растеряша, до того доступная всем и каждому, стала персоной неприкосновенной (тут-то её ценник и подрос). Все об этом знали, но вслух помалкивали, чем нешуточно раздували её гордость. Я же её никогда не любил по причине ущемлённого самолюбия: она единственная, с кем у меня не получилось, а проще говоря – не встал.
Выказав свою осведомлённость о личной жизни женатого директора, и подмигнув ему на прощание, я в последний раз иду по бордовому ковру бежевого коридора, стены которого увешаны чёрно-белыми фотографиями, сделанными мною на мой старенький «Зенит-Е».
Получив расчёт – неплохая, кстати, сумма вышла: почти целый месяц плюс отпускные за два года – прощаюсь с командором, единственным здесь порядочным человеком, и, махнув на прощание всем остальным, я сажусь в свой «Ситроен».
Насчёт того, что делать дальше, ясности нет. Можно выпить. Ну а что, завтра же не на работу. Послезавтра, кстати, тоже. Хотя, когда меня это останавливало? Можно уехать куда-нибудь, как тогда, два года назад, когда уволившись из газеты, рванул в неизвестность. Эх, два года, два года…
Перекурив, я таки решаюсь. И под тему «Сикстин центури гринсливс», незабвенной группы «Рейнбоу», Пабло навсегда покидает родную парковку.
***
Я решаю уехать. Прокатиться снова по родной стране. Отвлечься. В поездке время летит иначе и на мыслительные процессы влияет благотворно, ведь мир за лобовым стеклом так прекрасен. Цели поездки и маршрут определяю быстро. Но так хочется знать, не только куда я уезжаю, но и от кого. Тогда и решаю назначить третью встречу. К решительному разговору готовлюсь. Я на грани своего терпения. А временами я слаб. Подл. Хочу перед жёстким выбором её поставить. Хочу услышать «Да». Хочу услышать «Нет». Хочу определённости. Мне так будет легче. Каково будет ей – я не думаю.
Но долго я готовлюсь. Боюсь. Как могу, оттягиваю этот гадкий разговор. И наконец-то, собравшись с духом, назначаю встречу.
«Надо было вчера. Сегодня я работаю допоздна, а завтра у сестры день рожденья…», – это я читаю её СМСку, а слышу голос. Слишком стандартные, замыленные фразы. Слишком много совпадений на единицу времени. Как пить дать – врёт. Отшивает потихоньку? «А в пятницу я уже уезжаю», – пишу я и не знаю, слышит ли она голос мой. «Пиши-звони по приезду…», – отвечает она. Или не отшивает?
И с каким чувством я должен уехать? Но на помощь приходит зло и приводит с собой ненависть. Являются они в виде французского автопрома. Надо машину проверить и подготовить к дальнему пути. Ах, какие трёхэтажные потоки я изливаю на инженеров-лягушатников. Как я вспоминаю их жён и матерей и куда при этом предлагаю вставить им фильтры и ввернуть свечи. Ей богу, это было бы проще, чем заменить их на машине, которую они сотворили. Так жаль, что никто моих речей не записывает. Я бы с удовольствием послушал потом, ибо повторить не смогу. Для такого нешуточное вдохновение требуется. А потом, мысленно, тех инженеров благодарю. Молодцы они. Вовремя мой гнев праведный вызвали и сами на себя приняли. Легче мне стало. Спустил пар и осознал, что ошибку фатальную чуть не совершил. Правильно. Не буду спешить. Буду ждать. А меня ждёт Золотое кольцо. И не только меня. И, может быть, она тоже будет ждать…
Письма с фронта
День обещает быть хорошим. Рассвет. Выходной у меня и вообще. На дороге пусто. Птички поют, наверное… в машине-то не слышно. Я качу на брошенное армейское стрельбище. На заднем ряду «Альфы» трёхлинейка, переделанная на Вятско-Полянском заводе в перестволенный охотничий карабин. Оптика, правда, убогонькая – трёх с половиной кратная, зато аутентичная, одного с винтовкой года выпуска – 1944. Оружие военных лет выпуска особым качеством, конечно, не блещет. Но в России возможно всё, и за отдельную плату на заводе отобрали и отстреляли лучшие варианты. И лучшая из лучших, за ещё одну отдельную плату, спецсвязью приехала ко мне.
С патронами сложнее. Такое понятие как «культура производства» в нашей стране на низком уровне. Покупаю десять пачек «Повышеннойкучности». В каждой пачке двадцать штучек. Каждый патрон проверяю на ощупь – из сотни десятка полтора-два более-менее. Они для предельных дистанций. Хотя, с предельностью я, конечно, перегибаю. На этом стрельбище до земляного вала триста метров – немало, но на таком расстоянии даже деривацию учитывать не надо, и ветром можно пренебречь, если не шквал. Остальные расстреливаю на стометровом рубеже, или того ближе – навскидку.
Оружие требует постоянной тренировки, поэтому стреляю часто. Ну, как часто – каждые выходные. Чаще не получается – бытовуха заедает. Отстреливаю по полсотни патронов за раз. Больше хуже – точность падает. Это не пулемёт. И даже не пистолет. Винтовка – штука нежная и «жара» не любит.
На «дальняк» стреляю лёжа. На «сотку» – лёжа и с колена. Вблизи – из всех мыслимых положений, которые с винтовкой возможны. Эх, мне бы пистолет! Да кто ж мне его даст-то? Легально, по крайней мере. А нелегально мне не надо. Я человек законопослушный. Относительно, конечно. В стрельбе из «Макара», ТТ и Стечкина, кому хочешь фору дам сто очков вперёд. Этому нас учили.
Учили долго. Мастера своего дела учили. Пистолет – оружие сложное, и стрелять из него «на троечку» нельзя. Разве что застрелиться. Он предполагает множество вариантов ношения, а доставать его надо быстро из каждого. Молниеносно. Что толку от меткой стрельбы, если достать не успеешь, когда в тебя уже целятся? Поэтому уход с «директрисы», выхват, вскидка – это основа основ. А затем уже стрельба. А стреляли мы много. С правой руки и с левой. С двух рук. С двух стволов. На бегу и в кувырке, падая со стула и ныряя под стол, сидя за рулём и выпрыгивая из машины на ходу. Стреляли на звук и вспышку. По- всякому стреляли, как только возможно. Каждый день, по двести-триста патронов за раз. Стволы, разумеется, долго не жили. Ну и хрен с ними. Государство на нас не экономило.
А сейчас я человек гражданский, и стреляю из того, что разрешено. Там, где запрещено. По нынешним временам можно только в специально оборудованных местах. Проще говоря – на платных стрельбищах и в тирах. Ещё чего! Обойдутся.
Появление чёрной «Волги» меня не радует. Настораживает. Не уж-то объект снова действует? Вот и человек в костюме с пассажирского места вылез и ко мне тащится. Костюм штатский – походка военная. Выправка. Узнаю его издали. А он на меня и не смотрит будто. Шагает, голову чуть задрав и правым глазом щурясь. Солнышку радуется, как бы. Но я-то знаю, что смотрит. Он всё и всегда под контролем держит. Всё замечает. Всё знает: кто, где, когда с кем был и что делал; кто волосы в носу подстриг, а кто газон на тёщиной даче; а порой, как в глаза заглянет участливо, так кажется, что о прыще на заднице и первой несчастной любви он тоже в курсе. Ну а на пустынном полигоне мимо его взора и мышь не проскочит. Ни в прямом смысле, ни в переносном.
Ко мне подходит. Говорит:
– Ну что ты всё стреляешь и стреляешь, не угомонишься никак. Ты же свободный человек, штатский.
Серьёзно так говорит, с упрёком. А после улыбается. Широко. Зубы неестественно белые и ровные. Наверное, вставные. Человек он с мутным прошлым, и подписок всяческих дал за свою жизнь немеряно. Может в плену был, там зубки и оставил. А может… да всё что угодно может быть. Как бы там ни было, правду знает только он, да ещё узкий круг лиц. А за «эти» зубы все его звали «Зубастиком». За глаза, конечно. Так прямо, в лоб, сказать ему такое никто бы не посмел. Побаивались. И он об этом знал. И всегда широко улыбался, словно специально нагоняя страху на оппонента. Но справедливости ради стоит заметить, что этим психологическим оружием (хотя, не исключаю, что в иных ситуациях не только психологическим) он давил не на всех. И я был в рядах этих счастливцев. За что такая честь – не знаю. Но сейчас его дружественно-приветственная улыбка меня не радует.
– Фёдорыч, ты же знаешь, что стрельба, как наркотик. И, в отличие от меня, не в теории знаешь, кто и как с этой «дури» соскакивает.
– Знаю. Но ты же не соскочил, и поэтому я здесь.
– Следите?
– Упаси Бог от такой милости. Контролируем.
– Ну да, «бывших» не бывает. Но чего бы вы от меня ни хотели – я не в форме. Да и желанием не горю опять с конторой связываться.
– Не с конторой. Я от генерала. Да не с приказом или предложением. С просьбой. Личной.
Я сразу всё понял. Внутри ёкнуло. Руки наполнились слабостью, и я повесил карабин на плечо. На левое плечо, стволом вниз. И спросил:
– Что с ней?
– Как догадался?
– Что с ней?!
– Пропала…
Мила… Папенькина дочка, но совсем не генеральская. Любовь моей академической юности. Самое необычное знакомство и приятное воспоминание. Удачный старт провальной военной карьеры и самое большое предательство.
– Где?
– В Абхазии.
– А что дочь генерала забыла среди этой разрухи? Я думал, что «такие» меньше чем на Мальдивы не соглашаются.
– Вот как раз таки в папе всё и дело. Сам понимаешь, каких «люлей» отхватили бы абхазы, если бы не помощь нашей Родины, силами генерала в том числе.
Я-то знаю, конечно. Вот только моего вопроса такой ответ не раскрывает. Ну да ладно. Знают, суки, что по больному бьют, что не откажу. Не понятно лишь, почему именно я понадобился.
– Я так понимаю, что должен её найти?
– Верно.
– Я-то здесь причём? Можно подумать, что у генерала больше людей нет.
– Люди есть. Только тучи сгущаются, и некоторые считают, что фуражка генералу жмёт. Так что о том, что Людмила пропала, знаем только мы втроём. Если, конечно, не протекло. А учитывая, что есть предположение о не случайности пропажи, то играем мы чёрными, и пешкой, которая будет прорываться в ферзи, должен стать ты.
Фёдорыч смотрит мне в глаза – пристально, не моргая. Испытывает на прочность, значит. Ведь сам учил в гляделки играть, сам же теперь экзаменует. Кроме него в этой незамысловатой игре меня ещё никто не побеждал. Но его мне не победить, и я это знаю. Раз за разом напрягаю глаза, сильно сощуриваюсь, затем снова широко раскрываю. Глаза слезятся, болят.
Но наш поединок прерывает подъехавший наряд патрульно-постовой службы. Говорят, что они часто сюда заезжают, чтобы поживиться – по закону-то штраф нынче нехилый полагается и административка. Но не в этот раз ребята, не в этот. Чтобы развернуть блюстителей порядка в обратном направлении, хватило бы удостоверения предъявленного водителем «Волги». Вопреки моим ожиданиям, из-за руля, вместо щуплого сержанта, вылез организм в чине капитана. Здоровый, к слову, организм. Высоченный, атлетичный. Сразу видно, что не прост мальчишечка, хотя, судя по лицу, молод не по званию. Но зуб даю – такой голыми руками скрутил бы сержанта и прапора полицейских в бараний рог при случае. И ничего бы ему за это не было.
Мы с Фёдорычем молча наблюдаем за этой сценкой. А я втайне радуюсь появлению «однополчан» здесь и сейчас. Так бывает, что ещё несколько минут назад не был рад и вдруг стал. И дело даже не в откупе от штрафа, хотя и лишних денег у меня нет. А в том, что я снова в деле, пусть и не в рядах. Пусть я четыре года проклинал их самыми сильными словами, которые знал. Пусть. Я всё равно рад, и радость эту пытаюсь не выказывать. Но Фёдорыч о ней знает. А я знаю, что он знает. Иначе и быть не может. Но покобениться, так, чисто для вида, надо.
– И как вы себе это представляете? Я, как минимум, не форме. Последние годы в офисе сижу, и даже не руковожу. В окружении только крысы и планктон. Оперативные способности заплесневели…
