Читать книгу: «Георгий Владимов: бремя рыцарства», страница 8

То, что ускользает от бывшего «летуна», не привыкшего к постоянным и прочным рабочим отношениям, – добыча руды это общее дело, в котором он тесно связан с другими людьми. И это диктует неписаные, но ясные правила социальной и трудовой жизни, которые он нарушает. Пронякин понимает, что в конфликте виноват он сам. Поэтому, везя из карьера свой драгоценный груз, он сначала мечтает, как будет смеяться над товарищами, но быстро осаждает себя: «Впрочем, не очень долго. И не очень язвительно. В конце концов, они неплохие теплые ребята, черт знает, какая кошка между ними пробежала» (1/126).

И.Б. Роднянская писала, что в «Большой руде» гибель героя воспринимается как выход из его конфликта с бригадой и читатель испытывает почти облегчение от такой развязки¹⁵⁰. Схожей была точка зрения многих критиков: «…человек-одиночка, не желающий и не умеющий жить чужими интересами, быстро и откровенно обнаружил и свое равнодушие к товарищам, и свое превосходство, и свое твердое намерение добиваться удачи, не считаясь с их интересами. И люди не простили ему ни его равнодушия, ни его смелой удачливости, и человек погиб, потому что не выдержал одиночества»¹⁵¹.

Это возможная интерпретация текста. Но, учитывая особенности личности самого Владимова – одиночки и «писателя одиночества»¹⁵², – вполне разрешимый человеческий конфликт едва мог стать решающей причиной гибели его героя.

Тема смерти

С первых слов повести «Он стоял на поверхности земли, над гигантской овальной чашей карьера» (1/51) возникает чувство тревоги от сверхчеловеческих размеров развернувшегося под ногами Пронякина пространства. Дорога в карьер описана как жуткий фантастический дракон: «Казалось, дорога сама, извиваясь, тащит их на себе, а хвост ее все отрастает в темных глубинах» (1/51). Чувство угрозы от огромного котлована постоянно нарастает: «Он стремительно раздвигался в прорези выездной траншеи и вдруг хлынул весь в глаза и в уши, чуть затуманенный и плоский, как горы на горизонте, и скрежещущий, лязгающий, ревущий» (1/51). Во всей природе карьера есть грозное предупреждение: «Сколько он ни жил на свете и сколько ни колесил, он ни разу не видел таких гроз, какие бушевали ночами здесь, над магнитными массивами курских аномалий…» (1/76)

Повествование о гибели Пронякина построено как повторение мотивов, разрозненно возникших в начале повести и собранных в единый трагический сонет в конце, когда МАЗ вместе с шофером обрушивается вниз.

Трогательный и радостный ориентир при заходах в карьер – яблоньки¹⁵³ у конторы:

Он видел их острые верхушки, которые понемногу сливались в одну густую крону и наконец вновь раздваивались тонкими стройными стволами.

– А вот и мы, – говорил он этим яблонькам (1/89).

Эти же молодые деревца – первый знак гибели: «Он все понял, когда, вывернув руль еще и еще раз, он не смог поставить на место яблоньки, все ползущие влево» (1/128).

В начале повести: «Тень облака скользнула вниз, упала на пестрое движущееся скопище машин и людей, погасив блеск металла и сверкание стекол… И умчалась в зеленую степь, к перелескам и хуторам, затерявшимся на горизонте» (1/51). Когда машина с Пронякиным летит в обрыв: «Вдруг он увидел тучи, быстро пронесшиеся в ветровом стекле…» (1/128)

Мотив осыпающейся глины возникает с первых страниц повествования. Оглядев карьер, «Пронякин пошел краем пропасти, топча траву, сошвыривая вниз комья сухой глины» (1/51). При этом он дважды употребляет привычный речевой оборот: «Не может быть, чтоб я тут не окопался» (1/53). Перед дорогой из карьера экскаваторщик Антон несколько раз напоминал Виктору: останавливаться и счищать, скапывать с колес перегруженного самосвала налипшую глину. Но в азарте и нетерпении Пронякин глину не скапывал. И «окопаться» на КМА ему не удалось, потому что, разбившись, он был закопан в эту глинистую землю своих надежд.

Руда в повести – метафора крови, «обломки расколотых глыб цвета запекшейся крови» (1/51). В словаре Владимира Даля приводится, кроме основного, древнее значение слова «руда» – кровь – и забытое выражение «разбиться до руды». Последнее, что различает слух Пронякина в кабине разбившегося МАЗа, – рассыпающаяся красно-коричневая руда и громкий стук капель его собственной крови. Он «разбился до руды».

Завершающий мотив – падение, полет. Виктор сорвался в карьер со страшной высоты:

«Когда же кончится? Господи, когда же кончится?» – подумал он с тоской, пока его куда-то влекло и било со всех сторон. Но это еще долго не кончалось, он успел потерять сознание от боли в затылке и в локте и снова очнуться, а машина все катилась по склону (1/129).

Его последним предсмертным видением был полет, навсегда замкнувший круг жизни: «Он почувствовал только, что его несет на деревья, и обрадовался. И это было последней радостью» (1/142).

Посмертная не-встреча Виктора Пронякина с жизнью: такси с его любимой «женулькой», заразившейся общим радостным настроением и полной счастливого ожидания встречи с обожаемым Витенькой, проезжает мимо машины, везущей его мертвое тело в прозекторскую. При доскональном знании Пушкина совпадение с «Путешествием в Арзрум» не могло быть литературной случайностью:

Два вола, впряженные в арбу, медленно поднимались на крутой холм. Несколько грузин сопровождали арбу. «Откуда вы», – спросил я их. – «Из Тегерана». – «Что везете?» – «Грибоеда»¹⁵⁴.

Но реальность трагедии владимовского повествования заставляет вспомнить А. Галича, советскую инверсию пушкинских строк:

 
Так вот она, ваша победа!
«Заря долгожданного дня!»
Кого там везут? – Грибоеда.
Кого отпевают? – Меня!
 

Смерть юнкеров, или Памяти Живаго

После смерти Виктора Пронякина начинается ряд характерных подстановок: его подретушированная фотография среди других членов бригады печатается в газетах с восхвалениями, его представляют героем дня, энтузиастом, погибшим при совершении трудового подвига. Его больше нет, и эти идеологические выкладки его уже не достигнут, как не трогают они и читателя.

Владимов писал о смерти своего героя: «…Гибель же Пронякина возникла из общего трагического ощущения Курской Магнитки, как Молоха, перемалывающего людские судьбы, и еще – от ощущения зыбкости наших благих и, как многим казалось, необратимых перемен» (1/160). Молох, получивший свою жертву, отдал народу железное кровавое богатство: «Шла большая руда, брызнувшая фонтаном из вспоротой вены земли» (1/154).

Как литературный персонаж Виктор Пронякин кончился с появлением индустриальных пластов драгоценной синьки. Дальше началась бы иная рутина жизни со своими радостями, неудачами и заботами. Но это была бы совсем иная повесть, для которой нужен иной герой. И Владимов понял это безупречным инстинктом художника, написав трагичный конец своего неприкаянного шофера.

Но в смерти Пронякина есть и судьба писателя: персонаж повести погибает от двух размозженных, пятого и шестого, позвонков – причина смерти Геннадия Панарина, глубоко любимого друга по Суворовскому училищу. И Владимов увековечил своего Генку, назначив ту же смерть своему литературному герою.

Однажды я спросила за ужином: «Георгий Николаевич, за кого из ваших героев мы выпьем?» – ожидая «генерала», но Владимов, не раздумывая, поднял рюмку и сказал: «За Пронякина!» Я думаю, что, не чокаясь, мы пили и за Гену Панарина.

Заключение

Если говорить о генеалогии владимовского героя, во многих отношениях, при всей разнице интеллектов, развития и целей, в образе Виктора Пронякина видна связь с арбузовским Ведерниковым: индивидуалист, стремящийся к вершине в своей профессии и ставивший своей целью прорыв вперед, утверждение своей исключительности. Этот тип героя был очень близок и интересен писателю. Именно поэтому шофер Виктор Пронякин, везущий руду дрожащими от счастья руками, оставался для Владимова «человеком на все времена» (1/161).

Своей первой повестью молодой писатель утверждал, что в жизни человека нет и не должно быть места подвигу, потому что подвиг – это аномалия, поступок, совершаемый в крайней, исключительной ситуации. Работящий профессионал, чтобы жить достойно, не должен быть поставлен в условия, когда ему приходится рисковать жизнью на незащищенной глинистой дороге. Его не должны принуждать к выполнению унизительно-невыполнимых, надуманных норм, обрекая на жизнь в бедности. Он не должен, приехав на Курскую магнитную аномалию или любое другое место работы, жить в общежитии с клопами. Человек рожден не для подвигов, но для полноценной жизни, профессиональной и личной, о которой так мечтал владимовский герой. Стремление к ней привело Виктора Пронякина к гибели, потому что, как заметил Анатолий Гладилин, несмотря на все стройки коммунизма, в стране «развитого социализма» не было больше места для неуемного энтузиазма и жажды труда. Именно этим Пронякин выделялся среди хороших крепких шоферов бригады. Близкий друг и тонкий литератор А. Гладилин глубже всех понял и точно определил суть и жанр «производственной прозы» Георгия Владимова: повесть «Большая руда» была «реквиемом по рабочему классу». Герой ее был обречен.

После публикации

После публикации «Большой руды» чувство успеха пришло не сразу. В том же номере был рассказ Казакевича «При свете дня» и печатались «Люди, годы, жизнь» Эренбурга. Но через две недели после выхода повести Владимов получил первое теплое письмо от Григория Бакланова, поздравлявшего его и хвалившего повесть. Владимов был в «Новом мире» редактором романа Бакланова «Пядь земли». Вскоре начался поток восторженных писем и статей – литературная номенклатура была чрезвычайно довольна появлением молодого писателя, который с теплотой и любовью пишет о рабочих и трудовом процессе¹⁵⁵.

Уже 6 сентября 1961 года, минуя приемную комиссию, Владимова приняли в Союз советских писателей. Это было необычное нарушение процедуры, но, указав на случай Юрия Крымова после публикации повести «Танкер “Дербент”» в 1938-м и на такой же подход в случае Новеллы Матвеевой, Степан Щипачев призвал коллег не быть «излишними формалистами»¹⁵⁶. Владимов получил четыре прекрасные рекомендации в Союз писателей, среди них Владимира Тендрякова и заместителя редактора «Нового мира» А.Г. Дементьева. На заседании, состоявшемся 6 сентября, большинством голосов (шесть – за, один – воздержавшийся) Георгий Владимов был принят в члены Союза писателей.

Состояние Владимова после публикации книги, реакции на нее и приема в Союз писателей лучше и полнее всего отражено в его письме матери от 31 августа 1961 года.

Здравствуйте, дражайшая родительница моя Мария Оскаровна!

Пишет вам недостойный сын Ваш – Георгий Николаевич сын Владимов, истомленный славой, работой, договорами, заработками, ожиданиями, надеждами и котенком Каней. Доказательство моего истомления прилагается – имею в виду фото.

Это я сфотографировался на предмет поступления в Союз писателей и на шоферские курсы. В Союз меня пригласил персонально Степа Щипачёв, очень растроганный моей гениальностью. А на курсы поступаю, имея в перспективе легковой автомобиль, каковой я скоро в состоянии буду приобрести.

Повесть пока идет на «ура» – и справа, и слева. Говорили о ней по радио, по телевизору и в «Литгазете», называют чуть ли не «подарком к съезду». Так что ты, как старый член партии, можешь быть горда, что именно ты являешься тому первопричиной.

Уже готов договор с одобрением в печать в издательстве «Советский писатель» – выйдет книжка в январе-феврале будущего года. Кроме того, заключил еще один договор с «Новым миром» – на новую повесть, о которой объявят читателю в 10-м номере. Пусть глупый подписчик думает, что она уже в портфеле редакции, но ты можешь быть уверена, что она еще у меня в чернильнице. Впрочем, на кончике пера.

И самая моя большая радость – закончил, наконец, второго моего генерала¹⁵⁷ (первый уже вышел 85-тысячным тиражом и поступил в магазины), сдал в издательство и помолился о том, чтобы мне никогда больше не пришлось голодать, бездомничать и заниматься всякой халтурой.

Лариса донашивает наследника – по-видимому, сдаст его в производство в конце третьего квартала. Мы бы хотели, чтобы ты к нам подъехала после его рождения (дорогу мы, само собой, оплатим), посмотреть на Г. Владимова в роли отца. Если все будет хорошо, так я за один год сумел осуществить весь джентльменский набор: слава, деньги, ребенок, машина. К сожалению, выпадает квартира, так как дом будет готов не раньше мая, хотя все деньги мы уже внесли. Это нас существенно стесняет, поскольку работать будет негде, мне придется снимать на зиму для работы комнату или дачу.

Вот каковы приблизительно наши дела. Лариса тоже вступает в Союз. Уже прошла одну инстанцию, и, кроме того, у нее завязывается альянс с ТЮЗом. Словом, живем – лишь бы не война.

Напиши, как в Одессе, хорошо ли отдыхаешь, чем и как питаешься, как здоровье. Надеюсь, осенью побывать также в Питере, но приехать уже на своей машине.

Напиши, нужны ли еще деньги, хватит ли на обратный билет и на первое время в Питере.

Лариса передает самый горячий привет. Всего наилучшего, жму руку, жду письма.

Твой реваншистски настроенный сын – то бишь намеревающийся взять реванш за голодные годы юности.

Целую, Жора.

Рождение на следующий день после приема в Союз писателей дочери Марины сделало сентябрь того года «месяцем счастья», может быть, единственным в его трудной жизни. Писатель Георгий Владимов состоялся.

* * *

Несколько слов о фильме «Большая руда». Когда еще неопубликованная повесть лежала в редакции «Нового мира», один из литературных редакторов Мосфильма обратился к журналам с просьбой указать ему интересных новых авторов. «Новый мир» предложил киностудии ознакомиться с повестью «Большая руда». Вскоре в квартире Владимова появились два молодых режиссера, Александр Алов и Владимир Наумов, предложивших экранизировать книгу. Последствием этого посещения стал договор с Мосфильмом, хотя впоследствии фильм ставили не они, а Василий Ордынский, вместе с Владимовым написавший киносценарий. Роль Виктора Пронякина исполнял Евгений Урбанский. Б. Мессерер, которому очень понравился фильм, писал: «Урбанский очень хвалил Владимова и рассказывал, как он прост в общении и чужд любой фальши. Когда такой огромный, мощный человек, каким был Урбанский, с нежностью отзывался о полюбившемся писателе, это трогало и радовало своей искренностью и волновало предощущением встречи с самим Владимовым»¹⁵⁸.

Сам Владимов не считал фильм большой удачей и писал позднее Наталии Кузнецовой:

Жалко, что так получилось с «Большой рудой». Я, конечно, не могу не огорчаться, я ведь вложил в это дело массу времени и сил, хотелось, чтобы получилась грандиозная картина. И где-то в материале она, действительно, казалась грандиозной, не знаю, как получилось так серо и скучно. Люди смотрели материал (последнюю или предпоследнюю сцену) и плакали, я не вру, а когда смотрели все целиком – никакого впечатления. Ушло божество, а куда оно ушло и как – одному богу ведомо (01.05.1965, FSO).

Но фильм пользовался у публики большим успехов, и кинокартина десятилетиями показывалась по провинциальным телевизионным каналам. После выхода фильма Владимов вошел в художественный совет при киностудии «Мосфильм».

Еще одна трагедия была связана для Владимова с экранизацией его первой повести: гибель Евгения Урбанского, сходная со смертью Виктора Пронякина. Из воспоминаний Б. Мессерера: «Последней картиной, в которой он играл главную роль, стал “Директор” режиссера Алексея Салтыкова. Съемки проходили в пустыне, в сорока километрах от Бухары. По сценарию машина, в которой ехал Урбанский, должна была промчаться по барханам, обгоняя колонну, а затем возглавить ее. Как рассказывали актеры, коллеги Жени, он сам отказался от дублера-каскадера и хотел выполнить тяжелый трюк лично. Причем первый заезд окончился благополучно, а погиб он во время исполнения дубля.

Прошли годы. И вот уже мы с Беллой дома у Жоры Владимова бесконечно прокручиваем ролик, запечатлевший тот трагический момент, когда машина Урбанского взлетела над барханом, перевернулась в воздухе и упала на крышу…

Перед моими глазами и сейчас стоит этот кадр: на наших глазах гибнет Урбанский»¹⁵⁹.

Марина Владимова говорила мне, что отец испытывал странное и мучающее его чувство вины – как будто текст повести предопределил неожиданную смерть его любимого актера.

* * *

К двадцатилетию победы над фашизмом в 1965 году «Военное издательство» решило напечатать серию генеральских мемуаров. Для редактирования нанимались молодые писатели. Платили прекрасно, и всегда интересовавшийся военной историей Владимов сразу отозвался на это предложение. Так судьба свела его с генералом Петром Васильевичем Севастьяновым¹⁶⁰, к более подробному рассказу о котором я вернусь в главе о романе «Генерал и его армия». Владимов был редактором его книги «Неман – Волга – Дунай»¹⁶¹. После успешной работы с Севастьяновым Владимов охотно согласился на предложение сделать литературную запись воспоминаний Евстафия Ивановича Позднякова, в то время полковника, а в молодости комиссара¹⁶². Но, по словам Владимова, престарелый Поздняков Отечественной войны больше не помнил.

Он помнил лишь Гражданскую войну, и главным из всей войны было то, каким он тогда был красивым да с этаким каштановым чубом! И конь у него был чудо-конь, такой красивый, и маузер был у него красивый, но добиться от него толку было невозможно. Где красота кончалась, там начинался полный склероз: ни где сражались, ни кто, ни как – он деталей не помнил. Но так как издательство уже заключило договор и с ним, и со мной, решили – пусть будет Гражданская. Дали мне в помощь консультантов. Из предоставленных ими материалов я «выдавил» и написал не бог весть какую замечательную книжку. Но деньги, очень нужные в тот момент, мне заплатили (ГВ).

Это было все «нудно и малоинтересно», и Владимов был рад, когда рукопись ушла в издательство.

В том же 1964 году произошла встреча, навсегда определившая его личную судьбу.

Глава одиннадцатая
Наталия Кузнецова

В 1964 году Владимов познакомился в ЦДЛ со своей второй женой Наталией Евгеньевной Кузнецовой. Наташа пришла туда, чтобы взять интервью у писателя Аркадия Васильева для журнала «Огонек», где она работала внештатным сотрудником. Она также писала цирковые репризы для своего бывшего мужа, «грустного клоуна» Леонида Енгибарова, хотя к тому времени они уже разошлись. Роман Владимова с Наташей начался после нескольких встреч, но, по словам Георгия Николаевича, он вначале отнесся к этим отношениям «не то чтобы легкомысленно, но не вполне серьезно и ответственно». После тяжелого, болезненного и лишь недавно завершившегося развода с первой женой Владимов чувствовал, что не готов к серьезной связи. И, как ему показалось, Наташа тоже была «хорошенькой, легкомысленной девочкой, для которой это минутная мимолетная встреча». Но все оказалось совсем не так.

История семьи Наташи глубоко трагична. Ее отец Евгений Михайлович Кузнецов (1900–1958) был одним из создателей Музея циркового искусства в Ленинграде в 1928-м, позднее стал художественным руководителем Ленинградского цирка, основателем и главным редактором журнала «Советский цирк». Его работы о цирке были переведены на многие иностранные языки. Наташа с детства росла в близости к цирку, обожала лошадей и прошла полную тренировку цирковой наездницы, хотя никогда не рассматривала это умение как возможный вариант профессиональной жизни. Евгений Михайлович происходил из дворянской семьи, его отец был известным хирургом, профессором Варшавского университета. Во времена «борьбы с космополитизмом» Е.М. Кузнецов оказался удобной мишенью для сталинских палачей. Среди евреев разных сфер и профессий, которых тогда преследовали, всегда был хотя бы один не еврей, чтобы продемонстрировать, что властями двигал не просто черный антисемитизм. На Кузнецова обрушился шквал абсурдной критики, как на «апологета буржуазного цирка» и «горе-теоретика», оказывающего «тлетворное влияние» и вносящего «дух Запада» на советскую цирковую арену¹⁶³. Бог знает, чем бы все это кончилось, если бы не смерть Сталина. Евгений Михайлович был потрясен и страдал с тех пор острыми приступами депрессии. 27 марта 1958 года он попросил дочь сходить в магазин за молоком. Когда она вернулась, отец висел в петле. Шок, испытанный Наташей, остался с ней до конца жизни. Глубокая травма сказывалась на крайней нервности, повышенной возбудимости, сбивчивости речи и легком заикании. Это также навсегда определило Наташино отношение к советской власти. Владимов, глубоко сочувствовавший ее неостывающему страданию, всю жизнь относился к ней с необычайной нежностью, терпением и крайней бережностью.

Мать Наташи и любимая теща Владимова Елена Юльевна Домбровская¹⁶⁴ больше не вышла замуж, хотя была еще очень красива. Портрет Елены Юльевны, написанный влюбленным в нее в молодости художником Владимиром Лебедевым, висел в квартире Владимовых, и Георгий Николаевич отказывался его продать даже в самых стесненных финансовых обстоятельствах.

В декабре, через полтора месяца после знакомства с Наташей, Владимов уехал в Румынию для работы над сценарием советско-румынского фильма «Туннель» (1966) о совместной борьбе советских и румынских разведчиков во время Второй мировой войны, предотвращающих уничтожение гитлеровцами стратегически важного объекта¹⁶⁵. Он был впоследствии очень недоволен этой картиной, считая, что его соавтор и режиссер картины Франчиск Мунтяну относился к работе спустя рукава – затягивал написание текста, часто отсутствовал, не консультируясь, менял реплики и фабулу, и, по словам Георгия Николаевича, фильм получился «очень слабенький, и моего там почти ничего и не было». В Румынию Владимов ездил трижды, и за время этих поездок отношения с Наташей кристаллизовались: «Она стала мне писать, звонить буквально каждый день. Чувствовалось, что она влюбилась, тоскует, беспокоится обо мне».

Из письма Наталии Кузнецовой:

Жорка, миленький, здравствуй!

Получила сегодня утром твое письмо и огорчилась… Я тут тебя жду, не знаю как. Все на себя злюсь и жалею. Я жалею, что редко говорила тебе чистые слова, от души, что чего-то боялась, и была какая-то тупая и скованная. Я все время о тебе думаю. Все время. И если Володька¹⁶⁶ приходит, то я с ним говорю про тебя.

Правда тот же Володька меня поддразнивает, что я так тебя жду, потому-де, что ты в самый разгар взял да уехал. Ну это он врет, правда?

…

А за легкомыслие, опять ты меня зря ругаешь: печенку-то я вылечила и даже вид допеченочный приобрела. Лечили меня вторую половину дома – делали вокруг печенки какие-то новокаиновые уколы. Вот так…¹⁶⁷ Красиво?! (25.01.1965, Москва, FSO)

Сохранились и необычайно трогательные письма из Румынии Владимова к Наташе, полные тоски по ней, заботы, любви и бьющей через край нежности: «Считаю на пальцах дни, которые остались до России, до Москвы, до тебя… когда я услышу твой милый-милый голосок и ты придешь ко мне в своей пушистой шубке и платьице и будешь долго причесываться в передней, а потом еще и в ванной» (01.05.1965, FSO). Это неожиданная сторона личности, никак не проглядывавшая в социальном общении Георгия Николаевича, где он был обычно замкнут и очень сдержан.

Когда я приехал 6 марта 1965 года в Москву, она встретила меня на Киевском вокзале в восемь часов утра. Для меня навсе-гда осталось тайной, когда же она встала, потому что ей от «Семеновской» нужно было ехать через весь город. И до этого, конечно, марафет полный навести. В тот день я сделал ей предложение. И она осталась у меня на тридцать два года (ГВ).

Наташа не была официально разведена с Леонидом Енгибаровым, брак с которым был зарегистрирован в Киеве. Свидетельство о браке было утеряно. Владимов решил не посылать запрос на восстановление свидетельства и ждать потом официального развода, но сделать проще: объявить, что Наташа и Леонид потеряли паспорта. Он рассчитывал, что никто не будет проверять, были ли они женаты, где и когда развелись. «Грустный клоун», ненавидевший формальности, радостно согласился, втроем они весело отпраздновали «потерю», и по получении Наташей нового паспорта брак ее с Владимовым был зарегистрирован. Брак оказался крепким, и любовь очень глубокой: «Трудно мы притирались, характеры очень разные, но в конце концов стали неразлучны, неотделимы друг от друга».

Далее я приведу рассказ Георгия Николаевича практически дословно:

Она сначала встретила многообещающего молодого писателя. Про «Большую руду» было опубликовано более сотни статей. Я всюду мелькал, модным был мужчиной. И ей это нравилась, увлекало ее. Но потом мы столкнулись с трудностями: не печатают, не издают, рукописи возвращают. На гонорары от кино мы перебивались много лет. Но как тяжело не было, я никогда ни слова упрека от нее не слышал. Она сама старалась заработать, написать. После моего выступления в защиту Даниэля и Синявского в 1966 году и в поддержку Солженицына в 1967-м ей стали отказывать в ее маленьких подработках: спецотделы выяснили, чья она жена. Она даже печаталась несколько раз под чужими именами, своих подруг, которые отдавали ей потом гонорары. Но и это прекратилось. Нам иногда бывало очень туго, но она несла этот крест. Когда в 1977 году я вышел из Союза писателей, она меня одобрила и не сделала никакой попытки отговорить. И в диссидентском движении приняла участие, сразу сдружившись с Еленой Боннэр и Андреем Дмитриевичем Сахаровым, который к ней очень уважительно относился. Ходила со мной на все судилища, пререкалась с кагэбэшниками – она была очень смелой и надежной мне защитой и другом (ГВ).

Сама Наташа писала позднее Льву Аннинскому: «Мое диссидентство далось мне так трудно – труднее, чем все ошибки юности, чем все неудачи в любви и даже чем эмиграция… Но мой мужественный муж говорил мне: “Ничего, привыкнешь. Я на СРТ тоже поначалу думал, что не выдержу, сбегу”.

Выдержала и обыски, и допросы, и положение изгоя, и филиал КГБ под названием “НТС”, но, как говаривал Ваш персонаж П. Корчагин, “жжет позор за бесцельно прожитые годы”. Действительно необходимо было одно – видеть, и близко, Сахарова, да и того безбожно перебивал каждый, кто мог…»¹⁶⁸

Рассказ Г.Н. Владимова:

Когда какой-то странный тип, якобы шофер по фамилии Павлов хотел втереться в диссидентское движение, пробившись ко мне, Наташа встала между нами скалой. Он написал Копелеву, что «до Владимова не достучаться. Его жена Наташа никого к нему не пускает». Копелев ему резонно ответил: «Как же вы хотите свергать советское правительство, если не можете пробиться через Наташу?» (ГВ)

Лев Аннинский свидетельствовал, что Наташа совершенно теряла самообладание и становилась «необузданной тигрицей», если ей казалось, что кто-то не так относится к мужу. Но часто она преувеличивала, и Борис Мессерер писал, что это не всегда благоприятствовало общению Владимовых с людьми, по духу им близкими: «Могу назвать совсем небольшой круг бывавших у них в гостях: поэт Юрий Кублановский, писатели Андрей Битов и Евгений Попов, писатель-политолог Рой Медведев. Даже этот более чем узкий круг друзей, многократно проверенных на прочность убеждений и на свою неподкупность, ставился Натальей под сомнение. В итоге своими придирками она неизменно сокращала и без того короткий список близких»¹⁶⁹.

Владимов никогда ни в чем ее не винил:

Она, как и ее мать Елена Юльевна, верила, что ее доля – оберегать мужа и свято следовать тому, что он делает. Это была семья с трагическим ореолом из-за жуткой смерти отца Наташи Евгения Кузнецова. Это было нервное потрясение, которое навсегда в ней осталось и имело свои последствия. Елене Юльевне было пятьдесят лет, она в этом возрасте все еще была необычайно красива, и поклонников было немало, но так и осталась – вдовой Кузнецова. Она жила вначале на Серпуховской, к нам приезжала почти каждый вечер, помогала по хозяйству. Мы жили трудно, она привозила продукты, готовила нам. Потом поменяла свою квартиру на Серпуховской и жила в нашем кооперативном доме на нижнем этаже. Мы спускались к ней пообедать, а потом поднимались к себе работать. Наташа готовить совсем не умела, но в эмиграции, когда рестораны были совсем не по карману, заказав из Москвы поваренные книги, научилась и готовила очень вкусно.

КГБ пытался воздействовать на меня через Наташу. А ко-гда это провалилось, устраивал провокации, даже покушения на нее – чтобы припугнуть. Наташе хотелось выбраться из этого мрака в эмиграцию, куда уехало уже много наших друзей. И я видел, что у меня нет выхода, так как опасался, что репрессии обрушатся не на меня, а на нее, чего я никак не мог допустить. Елена Юльевна сразу приняла решение ехать с нами. Она была нам большой поддержкой. Проведя первые несколько лет жизни в Германии, Елена Юльевна помнила с детства кое-что из немецкого и, не стесняясь ошибок, всегда умудрялась как-то объясняться. Бывая раньше за границей по работе, она быстро реагировала на новое окружение, схватывала бытовые ситуации и довольно успешно решала их – в отличие от Наташи моей, бывшей в повседневной жизни совершенно беспомощной и непрактичной. Елена Юльевна очень переживала за нас во время всей этой истории с НТС. Через неделю после того, как нас уволили, она попала в больницу с инфарктом от пережитого потрясения и через два недели умерла. Мы остались вдвоем. Для нас это была огромная потеря, и мы ее очень остро пережили.

В эмиграции Наташа начала писать активно. Первую свою критическую статью под псевдонимом Рубцова она написала для моего первого номера «Граней». Я поместил в номер рассказ Артема Веселого «Огненные реки» и роман Бородина¹⁷⁰, так что литературная часть выходила достойной. Но нужно бы-ло три-четыре рецензии, а критического отдела у нас не было. Недавно вышла книга Даниила Гранина «Еще заметен след». Я сказал Наташе: «Сядь и напиши рецензию». Она села, написала, получилось очень неплохо, эту рецензию многие хвалили. Какое-то время она писала в «Грани», а потом больше не могла, так как стала ответственным секретарем. Появилось много работы в журнале, нужно было читать рукописи, отвечать авторам.

После увольнения и с 1987 года Наташа стала писать в парижскую «Русскую мысль» и следующие десять лет работала внештатно для этой газеты. У нее была невероятная память, как писал Аннинский, у нее была «большая готовность памяти», и она многое цитировала по памяти. Книг у нас было немного, собрали кое-что из русской классики, сочинения Гоголя, Толстого, Чехова. Но литературоведческие работы она все по-мнила по лекциям со времен факультета журналистики и могла цитировать. Профессиональная память ее была превосходной, и любовь к русской литературе глубочайшей.

В 1994 году у Наташи началась болезнь, которая продолжалась два с половиной года. Первое исследование не дало ясных результатов. Когда спустя какое-то время анализы хотели повторить, Наташа отказалась, сказав, что это очень мучительно. И вообще, заявила, что ей легче, все уже прошло. Я однажды спросил у немецкого врача, не рак ли у нее, но тот покачал головой: «Nein, nein!»

Тут началась вся эта букеровская кампания после публикации «Генерала и его армии» в «Знамени». Наташа этим жила. Она очень надеялась, что, если я получу премию, мне вернут квартиру. Тогда мы могли бы, как Войнович и Аксенов, жить на два дома и часто ездить в Москву. В 1995-м мы поехали на букеровскую церемонию вместе, и там ее самочувствие очень ухудшилось. Мы очень ждали этой поездки, Наташа надеялась походить по друзьям, по знакомым, да просто по Москве. Но схватила грипп и две недели лежала, отвечая на звонки. Друзья и подруги к ней приезжали. Дочка мне потом рассказала, что однажды, когда меня не было в комнате, Наташа рассказала Марине, с которой они очень любовно сошлись, что у нее подозревают рак, но просила «не говорить папе».

После получения Букера на Наташу очень плохо подействовало, что наши ожидания насчет жилья в Москве не оправдались. Деньги появились, потому что заключили договоры испанское, немецкое и польское издательства. Но она ожидала большего эффекта от этой поездки, очень надеясь, что на волне успеха мне вернут квартиру. Но никаких практических последствий в этом смысле мой Букер не имел, и у нее появилось чувство обиды. Она заговорила о том, что все отвернулись от нас, предали: «Ты за всех заступался, защищал права людей, а твои права кто теперь защищает?» Последний раз она обрадовалась, когда щедро заплатили испанцы: «Испанцы – люди чести». Но умерла она с чувством обиды (ГВ).

Наталии Евгеньевны Кузнецовой не стало 2 февраля 1997 года. Из письма Владимова дочери Марине: