Читать книгу: «Местонеимение. Сборник рассказов», страница 4

– А вот и ты.

– А вот и я.

Я буду много писать о ночных улицах – уже говорила. Да и Коля не мог встречаться со мной днём: учёба. Коля вот учится, да…

Перед тем как выйти из колиной калитки, я оглядываюсь на свой дом: рыжие глаза окон, улыбка месяца над. И где-то далеко-далеко внутри всего – С., рисующий своих тонких обнажённых людей. Весь смысл существования он отдавал под это. В нём было какое-то упрямое чувство предназначения. Я этого не понимала, но мне нравилось. Сейчас же – я исчезаю на чужих улицах с чужими людьми. С ними мне спокойно. Так я думала.

Мы шли: я, Коля, какие-то его друзья в пёстрой одежде. Было уже начало мая. Расположились мы на пустовавшем полуразвалившемся стадионе.

– Николя-ляля, покажи Лиле фокус, она заценит.

Николя улыбнулся и полез рукой в карман за картами. Мы сели на догнивавшую лавку. Он попросил меня сдвинуть колоду, вытащить оттуда карту, запомнить. Сам зажмурился и отвернул голову в сторону. На стадионе зажглись фонари. Ночь. Я посмотрела на карту в своей руке. Я старалась не замечать тонкую вытянутую тень под ногами. Тень, которую венчала пятерня с прямоугольником. Коля угадал мою карту. Спустя ещё фокуса три я попыталась как-то улизнуть от него. Другие уже начали пить. (И, начиная с этого момента, мой рассудок работает подобно сломанному фильтру – выдаёт только помутившуюся водицу воспоминаний). Пили, разожгли костёр. Коля стал ныть и рассказывать мне о том, как ему тяжело в вузе, о том, как ему там не с кем поговорить. «А вот с тобой можно, с тобой и спорить можно и всё с тобой можно» – сказал он. А мне было так пусто и грустно. Мне хотелось к ним. Казалось, что С. отнимал меня от мира и бросал в вакуум. И в какую жизнь он меня втягивал? Без места, без общества – абсолютная пустыня страхов и сомнений. Нет, мы, Эсочка, стоим с тобой на двух параллельных: и если ты уверенно уходишь в бесконечность, то я постоянно рискую потерять равновесие и свалиться в абсолютное небытие своей неполноценности.

– Лиля, Лиля, иди к нам.

– Валяться на земле?

– Валяться. Здесь тепло. Иди, расскажешь нам что-нибудь.

Я покорно ложусь в этот ворох болтающих подростков. Одну руку Коля перекидывает за моё плечо, другой отпихивается от своего друга. Я тону в прибое человеческих голосов. Вдруг какой-то здоровяк плюхается прямо поверх костлявого Коли. Я вовремя успеваю выдернуть свою ногу.

– Зачем ты это сделал? Андрей, не смешно. Принеси мне лучше вон ту фигню.

Нас здесь дюжина, не меньше. И все смеются, шевелятся, передают по кругу бутылку. Коля локтем больно придавливает мои волосы – я вскрикиваю. Он, конечно же, извиняется. Я представляю как мы выглядим со стороны (люблю это дело) – как мы выглядим сверху. Лежим, словно лепестки жалкой полевой ромашки: головой в центр, ногами вовне. Моё сознание туманится, изгибается волной. Мне даже начинается казаться, что я уже не представляю нас всех в виде цветка, а на самом деле вижу это. И мой взгляд удаляется: тела становятся частью перспективы. И тут кто-то нажимает на эдакий волшебный (чудовищный) переключатель – я больше не способна разглядеть людей, я лишь созерцаю груду теней: будто по нам проехался каток – серый пепел искажённых фигур. И все они сплетаются в диком танце. Дёргаются, корчатся, пересекают границы друг друга. Их размазывает по земле, их растирает по земле, а они вжимаются друг в друга. Мне становится и гадко, и терпко от такого единения. Подступает сладкая тошнота.

Я просыпаюсь глубокой ночью. На земле. Скидываю с себя руконоги чужих людей. Понимаю, что разбудило меня что-то уж очень насущное и не терпящее отлагательств. Тошнота. Головокружительная, перекручивающая всё моё тело. На трясущихся ногах (а вообще, чего врать?) – на четвереньках, очень по-собачьи я доползаю до кустов. Там, под звенящую партию ночи и напевы кузнечиков, меня выворачивает. Закончив, я устало сажусь на землю. Все спят. Я вдруг замечаю, что стискиваю в руках свою сумку. И это кстати: достаю бутылку воды и промываю рот. Сплёвываю. Нажимаю клавишу на телефоне: экран загорается – на нём семь пропущенных и три огромные цифры: 2:59.

<Вырванок про луну>

Люди винят луну, если в её полную фазу их душа расползается вкривь и в кровь. А кого стоит обвинить мне?

Я с тобою ночь, и я есть ты. Больше места для меня нет и не было никогда. Я лежу в саду и смотрю на крошки в небе. Чей это хлеб там? Не помню, как оказалась тут. Мои волосы разбросаны по земле. И со стороны я, быть может, сродни горгоне. Кому со стороны? Падет яблоко. Я вздрагиваю. Здравствуй. Падает ещё. Это похоже на шаги. И следующее – но уже в бочку с дождевой водой. И это похоже на иноземное «привет». И мне так страшно. Рядом с этим осиротевшем домом. С этим заросшим домом. С этим немым домом. Я готова подобрать сотни эвфемизмов, лишь бы. Кто-то сдул крошку с неба. Так мгновенно. Мне кажется, тут-то я и поняла, чем всё будет. Даже, возможно, поняла, чем всё было. Я чувствую землю затылком – и моя голова зарастает помехами. Мне чудятся дети поедающие иргу: их губы фиолетовы от ягод. Нагие дети, ворующие яблоки. Дед, прогоняющий их из сада. И дети вдруг оборачиваются мотыльками. Потом приходит слепой мальчик. Он своими щупальцами обнимает все предметы на пути. На пути к чему? Он всё перелапал, всё переощутил. Он трогает мои губы. Холодными, влажными пальцами трогает мои губы. «Скажи мне. Ты должна сказать мне. Просто скажи. Скажи, Лиля, ты берешь и говоришь». Меня трясёт. Меня прибило к земле. Чего ты от меня хочешь? Что сказать? Как сказать? Чем сказать? Он трогает, изучает мои губы. «Просто говори». Я молчу. Я целую мальчика. Я не нахожу слов, я нахожу эти синие, измазанные иргой губы. «Я же не вижу…я же ослеп. Темно, темно. Мне так темно. Скажи». И его лицо разлетается, уходит роем белёсых насекомых. Я держу в руках зелёную коробку, набитую мотыльками. В детстве я так любила их ловить. Ловила по одной и собирала в эту коробку. Потом радостно закрыла её. А когда приподняла крышку, оттуда взлетело от силы штуки три. Коробочка белёсых трупов. Белёсая луна. Белёсая вина.

Меня тошнит. И вырывает на землю. Мокрыми слипшимися мотыльками, перемешанными с землёй.

– Привет, – упало яблоко.

– Лиля, Лиля, наши крылья – ты своим нутром покрыла, – смеются дети. И улетают.

Я нахожу себя на кровати. Она вся промокла под моим телом. Меня рвёт. С. держит таз и мои волосы.

– Ну, ну, тише. Это пройдёт. Точно тебе говорю, пройдёт.

– А как же мотыльки?

– Какие мотыльки?

– Те… Я убила мотыльков.

– Никого ты не убивала. Всё хорошо. Сейчас пройдёт.

– А часы?

– Какие часы?

– Часы не тикают.

С. замирает и прислушивается.

– Тебе кажется: тикают, очень тихо, на кухне. Ну, чего ты? Смотри: тик-тик. Ты правда не слышишь?

«Правда». И меня снова сотрясает приступ рвоты.

<В день шестой>

Потом С. увидел занозы на моих ладонях и мы много ругались. Потом С. убегал при свете дня – на окраину Мнемозиры. Потом щёлкал выключатель – и даже в ночь – С. убегал.

Были и дни примирения. С. показывал мне свои рисунки. Делал вид, что не замечает, как я время от времени превращаюсь в тень. Мы гуляли, фотографировали, но всегда наступал тот момент, когда. Когда С. курил и смотрел куда-то «за». За дома, за горизонт, за небо. Даже «за» моё лицо. Кто знает, что он видел. Наши диалоги кромсались об эти его «за»-взгляды. И рано или поздно он спрашивал. «Почему» – спрашивал он. А что могла ответить – я? «Потому». Это его «почему» разламывалось на слоги, застревало у него во рту. Он рвал это «почему» по буквам. И буквы тонули в рыданиях. И С. убегал, меняя пространство и время. Из улицы А в улицу Б. Из дня – в ночь. А я оставалась. Всегда. Неизменно оставалась в доме мертвецов, со своими призраками и страхами.

В той непрерываемой тишине я и решилась. На многое ведь можно решиться именно в тишине. Не вихрем – а с тупой бессознательностью я собирала вещи по дому. Три раза споткнулась о чемодан. Потеряла кофту. Разозлилась. Нашла один ботинок. И кофту нашла. И в результате – собрала всё, что нужно. Мне не хотелось оглядываться напоследок. Меня провожало гробовое молчание. Не тикали часы, не стучали. Так я и не узнала, что с ними случилось.

Было очень жарко. Ветер гонял пыль по улицам. Я торопилась: встретить С. – лишиться всей уверенности в замысле. И в тот день я успела – никого не встретила. Разве только какого-то обознавшегося человека в грязной куртке, схватившего меня за локоть.

– Ну куда ты, куда ты блин? Я тебе говорил же. Теперь и ты скажи: куда?

– Вы перепутали. Я вас не знаю. Отстаньте вы от меня уже.

И я ушла. Пришлось снять накидку – не смогла вынести мнимое присутствие его пальцев на руке.

_________

Я снова ехала в автобусе, и снова его подбрасывало на изогнутой хребтине дороги. Всем нравится смотреть в окно. И мне нравилось. Но у окна сидел уснувший мужчина с самозабвенно откинутой назад головой. Он являл миру свою огромную глотку, с храпом втягивающую воздух. Я наклонилась вперед, чтобы увидеть жёлтый и чрезмерной яркий полдень в Мнемозине. Меня всегда пугало это время – два или три часа дня. Жарко, пустынно – люди обращены в звуки: кто-то стрижёт газон, кто-то стучит молотком, кто-то молча притаился у себя в доме. Такая простая фоновая мелодия, скрывающая за собой призраков будней.

Мы проезжали тот самый зелёный забор. И тут я вздрогнула – рядом с ним стоял С. Он рисовал – было трудно разглядеть что именно. И рисовал краской – не маркером. Красной краской по зелёному забору. Макал кисть в ведро и – кровавил. Возможно, это было моё лицо: овальное, с растрёпанными космами; узкие губы, птичий нос. Но всё быстро прекратилось: выбежала червовая дама. Для меня – сцена была немой. Но там, за стеклом – они ругались, махали руками. С. оттолкнул её, схватил ведро с краской и вылил на «мой портрет». Дама остолбенела, прибежали два мужика. Схватили С. под руки, он почему-то сгибался пополам.

Всё это пролетело за несколько секунд – сквозь автобусное окно. И мы проехали мимо. Я проехала мимо. Потом я мучилась, что совсем ничего не сделала: просто молча, просто мимо. Но в тот момент – мне хотелось только развидеть. Хотелось, чтобы дети, тоже наблюдавшие за действом, не обнаружили сходство кровоточащего рисунка с моим бледным лицом.