Читать книгу: «Аквариум. Рассказы», страница 6
Старик и кукла
Странные штуки иногда вытворяет с нами воображение. Порой приснится какой-нибудь сон – а кажется, будто и в самом деле было такое. Пройдет время, и граница между сном и явью совсем сотрется, износится, растворится, и все – настоящее и выдуманное – прикинется одной долгой пестрой лентой событий жизни.
Много-много лет назад теплым июньским вечером я возвращался домой после последнего выпускного экзамена. Я шел легко, весело, что-то насвистывал, передразнивая щебетавших в листве птиц. После дождя новенький асфальт под ногами блестел, как зеркало, и отражал светлые облака, и деревья, и мой кожаный портфель, таивший в себе уже ненужные исписанные синими каракулями листки конспектов. Вперед, вперед, мимо старого парка и скошенных лужаек, и кустов шиповника, усеянного побитыми дождем розовыми цветами.
Я был так счастлив, беззаботен, что даже уродливые, проеденные ржавчиной баки с мусором, стоявшие на углу дома, не вызвали у меня обычного раздражения. Пусть себе стоят, старые кастрюли, а все равно жизнь прекрасна, и впереди еще так много интересного, и еще так много сил в запасе, и планов, и надежд!
Я как раз подбросил портфель в воздух, не сдержав своей неистовой радости, когда увидел старика, ковыляющего мне навстречу. Он еле передвигался по тропинке, ведущей на помойку – худой, сгорбленный, в смешном черном пиджаке и мешковатых брюках, и держал за руку девочку в сиреневом платье. Приблизившись, я понял, что это не девочка, а большая кукла. Ее блестящие волосы были заплетены в аккуратные косички, глаза с щеточками ресниц моргали при каждом шаге старика, а губы улыбались нежно, искренне, совсем как у настоящего ребенка. Очень красивая кукла, совсем новая… Зачем ему понадобилось ее выбрасывать? Странный старик!
Я поравнялся с ним и уступил дорогу, так и не решившись спросить его об этом. Его взгляд, устремленный в землю, не выражал ничего, кроме ужасной усталости, а белые сросшиеся брови, казалось, навеки застыли, нарисовав на лбу горькие складки. Он медленно прошаркал мимо, а я несколько раз обернулся – все не верил, что старик действительно собирается выбросить игрушку.
Мое радужное настроение после этого как-то смялось. Вечером я пошел выносить мусор и не мог удержаться от того, чтобы не поискать глазами красивую куклу. Она должна была быть где-то на виду, ведь прошло всего несколько часов. Однако ни в контейнерах, ни рядом ее не оказалось. Может, кто-то забрал ее домой… Или старик в последнюю минуту передумал?
******
Это было много-много лет назад. Так много, что кажется сном. С тех пор жизнь изменилась, и я изменился. Незаметно как-то… Что-то сделал, еще больше не успел. Учился, любил, воспитывал, терял. Вот, сижу в старом кресле и смотрю на старые вещи, которые меня окружают. Каждая вещица – осколок прожитых дней…
Вот альбом с белесыми от времени фотографиями. Люди на них смеются, потому что не верят, что исчезли… Книги с засушенными цветами вместо закладок – цветы еще хранят аромат лета, которое никогда не повторится… Подушка, вышитая руками, которые больше не смогут вышивать, грамота с гербом страны, которой нет… Их много, этих вещей, и они все давят, давят на меня, заставляя вновь и вновь вызывать в памяти фантомы прошлого, и мучиться от невозможности укрыться от собственных воспоминаний.
Глаза мои останавливаются на огромной кукле в сиреневом платье, сидящей на шкафу. Она улыбается, нежно, наивно, растянув в улыбке пухлые губки, но я-то знаю, что она – моя главная мучительница, потому что хранит тайны, от которых больше нет никакого проку. Та, кто с ней играла, кто нежно баюкала ее и целовала в синие круглые глаза, сейчас далеко отсюда. Она оставила свою игрушку здесь вместе с сотней других мелочей из детства – бесхвостыми лошадками, пластмассовыми чайниками, "Детьми капитана Гранта", лентами для волос с обожженными краями, раскрашенными ластиками… И я тоже остался здесь, в прошлом, рядом с этим хламом – непонятный и никчемный, покрытый пылью времени…
Но нет, я больше не буду поддаваться натиску призраков, разрывающих мою голову, я сделаю что-нибудь…
Я встаю на цыпочки и снимаю со шкафа сиреневую куклу. Она моргает и испуганно блеет, когда я хватаю ее за ногу и тяну к себе. Ничего, не обижайся, так будет лучше.
Я беру куклу и спускаюсь вниз, не снимая домашних шлепанцев. Мои движения медленны, но неуклонны, я направляюсь к помойке по тонкой асфальтированной дорожке, мимо играющих в футбол мальчишек и хозяек, снимающих белье с дрожащих веревок. Вот они, знакомые ржавые контейнеры, совсем близко, – скоро, скоро я доберусь!
Потому что тот старик в черном пиджаке с усталыми выцветшими глазами, старик с нарядной куклой в руках, – это я…
В бледно-голубое…
Они бежали по темным коридорам и шатающимся лестничным пролетам, а позади тяжело дышали чудовища и сверкали большими круглыми глазами. Направо, направо, здесь должен быть лаз – вот он, зияет в искромсанной стене – теперь налево и вверх, в темноту, пробираясь среди обломков, наступая на хвосты крысам. Пахнет ржавчиной, плесенью, мокрой бумагой – знакомые запахи, значит убежище рядом, нужно только сбить со следа чудовищ. Давай руку, не бойся! Вот так! Будто никогда раньше не прыгала через ступеньки! Тшшш! Слышишь? Нет? Кажется, оторвались… Мерзкие твари, вечно являются неожиданно!
Нужно найти знак… метку… где же, где же… Вот она! Вот дверь. Давай скорее ключ!
Они повернули ключ и облегченно вздохнули. Она сняла тяжелые пыльные ботинки, потянулась и босиком пошла по сочной зеленой траве – одуванчики щекотали ей пятки. Он стоял у самого входа, подставив лицо теплому ветру, и слушал музыку. Потом он улыбнулся, подпрыгнул и побежал за ней, напевая что-то в такт.
Впереди бесконечный океан лизал желтый песок и траву с одуванчиками, покачивал на маслянистых волнах лодку с белым парусом. Морской слон, прищурив глаза и распушив усы, лениво беседовал о чем-то с задумчивым кенгуру, иногда дружески похлопывая его ластами по спине. На роскошном фрегате капитана Блада сегодня слушали Генделя. Русалки, высунув из воды мокрые зеленые головы с круглыми глазами, тоненько подпевали.
Они прошли мимо холма, где затеяли пикник мумми-тролли, помахали им рукой и направились на восток, обогнув сиреневые складчатые горы и темную рощу. Птица-феникс запылала, взвилась золотыми искрами и снова родилась – ветка едва качнулась под ее чешуйчатыми лапками.
Паспарту – большой и добрый увалень, недавно вернувшийся из кругосветного путешествия, – весело кричал им что-то с воздушного шара, белым облаком плывущего над лесом. Ветер уносил его слова прочь.
Они неторопливо шли к своему дому с затейливым флюгером на крыше: там на веранде свернулась калачиком пестрая кошка, в духовке подходил яблочный пирог, а сквозняк играл страницами книги, оставленной на старом рояле.
У самой калитки она остановилась, приблизила лицо к прохладному цветку шиповника и втянула ноздрями сочный, сладкий аромат…
Далеко за сиреневыми горами и темным лесом послышались осторожные вражеские шаги. Чудовища приближались к двери: цепкие руки карябали обивку, дергали ручку, яркий глаз светил в замочную скважину.
Как загнанные звери они начали метаться по лужайке, но всюду мерещились им вой и хрюканье, и презрительный свист, и злое рычанье. Ну где, где же им спрятаться в этом прекрасном и беззащитном мире?
Над лужайкой завис воздушный шар. Паспарту сбросил вниз веревочную лестницу, задорно свистнул. Нужно лишь подпрыгнуть, чтобы спастись, всего лишь высоко подпрыгнуть! Вот оно, небо, близко! Нежное, голубое… Давай, сначала ты, потом я…Раз, два....
Двое подергали ручку, потом принялись выбивать дверь. Оказавшись в комнате, толстый, в блестящей форме сотрудника Внутренней службы, выключил фонарик и утерся мятым платком. Молодой – в штатском – осматривался, щурил глаза, заглядывал в шкафы и кладовки.
– Неплохо они здесь устроились – даром что в трущобах живут! – сказал толстый, тяжело отдуваясь. – Смотри, сколько барахла!
Он обвел взглядом маленькую комнатушку, заставленную странными вещами. Все стены были разрисованы какими-то фантастическими пейзажами и фигурками животных, полки прогибались под тяжестью книг, которые эти двое видели и листали лишь в далеком детстве, а на тумбочке под круглым зеркалом допотопный агрегат крутил черный бороздчатый диск с унылой музыкой.
– Заткни его! – раздраженно сказал молодой в штатском. Склонившись над большим подносом, он рассматривал миниатюрный домик с рыбкой-флюгером, приютившийся среди камней, карликовых деревьев и мха. В тазике с водой покачивалась крошечная лодка с белым бумажным парусом и плавало несколько одуванчиков.
– Эти психи меня когда-нибудь до инфаркта доведут! – жаловался толстый, потирая потное красное лицо. – Сказано было: всем покинуть старые дома – будут сносить! Нет, приходится выуживать их отсюда как бродячих собак! И что они находят в этих гнилых развалинах? Жили бы как все: в высотках с подземными гаражами, скоростными лифтами, вертолетными площадками, асфальтированными зонами для игр! Смотрели бы вечером "Недоумков" и "Тело напрокат". Зачем им эта рухлядь и еще эти, как их там … эти … огороды! Мало, что ли, в магазинах замороженных смесей?
– Это морской слон? – перебил его молодой, царапая ногтем темный силуэт на стене. – Они, кажется, перемерли все до единого десять лет назад, во время Большого нефтяного пожара – даже в зоопарке не осталось. А тут – пожалуйста – по обоям разгуливают!
Он хмыкнул и подошел к раскрытому окну. Далеко, за пустырями и мертвыми кварталами слышался привычный гул автострады. К обломанной ручке окна был привязан белый воздушный шарик, ветер трепал его и бил о стену.
– Погляди, вон наши психи! Доигрались…
Внизу, на пыльной траве, среди мусора и вялых одуванчиков, нескладно распластались две фигурки. Двое сумасшедших обитателей трущоб, которых они не могли поймать уже несколько недель. Нарочно прыгнули. Или упали…
Многие километры старого города подлежали сносу: здесь собирались построить современный торговый комплекс и парк развлечений. По правде говоря, это тревожное место давно пора было сровнять с землей: слишком много сумасшедших развелось – бродят среди желтых развалин, слушают непонятную музыку, читают книги, рисуют на стенах! А они их ловить должны – будто поважнее дел нет!
– Может, они живы? – тоскливо спросил толстый, нюхая колючий белый цветок на подоконнике. – Чего сиганули? В психушку бы их определили – все лучше, чем здесь!
– Они хотели до пожарной лестницы добраться, да кишка тонка… Слушай, позвони, куда нужно, а я спущусь вниз, проверю. Да нет, вряд ли они живы – пятый этаж, все-таки…
Молодой посмотрел на часы и недовольно поморщился.
– И давай поторапливаться, а то опоздаем на шоу Влада Костецкого: он сегодня про новые нападения крыс на пригороды рассказывает!
Толстый вздохнул, позвонил, куда следует, а потом перерезал веревку воздушного шарика: он почему-то действовал ему на нервы. Шарик взвился вверх и исчез в бледно-голубом небе…
Они благополучно залезли в корзину, и воздушный шар начал плавно подниматься к облакам. Ветер разгладил морщинки в уголках глаз, освежил щеки, взъерошил волосы. На сердце было удивительно спокойно и хорошо: страх и тревога остались далеко, на земле, – в небе озорник-ветер выдул все ненужное из темных закоулков души, вымел все дочиста, и улыбнулся.
Они смотрели на зеленые луга в одуванчиках, на сиреневые спины гор и на свой крошечный домик в саду, и у них кружилась голова от уплывающей от них красоты.
Они вернутся туда, вот все успокоится, и они вернутся! И снова будут слушать шум моря и стрекот кузнечиков, и высаживать нарциссы, и собирать алые кленовые листья. Нужно только немного полетать…
Зелёное сердце
Я верю, что деревьям, а не нам
Дано величье совершенной жизни
На ласковой земле, сестре звездам,
Мы – на чужбине, а они – в отчизне.
Николай Гумилев.
Ночью ей мерещилось, что ее пушистая колючая крона касается звезд. Но это, разумеется, было не так.
Хотя она стройной колонной возвышалась над всеми окружающими деревьями, ей не удавалось ни дотронуться до ночных светил, ни поймать в свои ветвистые сети зазевавшееся сизое облачко. Небо оставалось прекрасной мечтой, к которой она стремилась, но корни, глубокие, сильные, налитые влагой, крепко удерживали ее на земле.
Когда дул ветер, ее янтарно-желтый ствол раскачивался и скрипел, и клесты с удивленным "гипп-гипп" спархивали с него, роняя в траву недоеденные шишки.
В ее нежно-розовом волокнистом теле переливались соки, по крупице превращая воздух, землю и воду в новое годовое кольцо. Благодаря этим неприметным строителям затягивались ароматной смолой ранки и трещинки в коре, а на концах игольчатых ветвей созревали мягкие молодые плоды. Те же самые таинственные соки бурлили и баловались во всех больших и малых существах, обитавших рядом, во всех ее бесчисленных соседях и родственниках: они звенели в резных кленовых листьях, закручивали кисточки папоротника в тугие завитки, наливали спину лягушки изумрудной зеленью, хитринкой сверкали в беличьих глазах.
Зимой ее укрывали белые сны: она замирала под холодным снежным куполом, думая о звездах и сверчках, а неторопливые грезы других деревьев, смешиваясь с ее собственными, туманом окутывали крону. Весной теплое солнце ее будило, она расправляла темно-зеленые иголки и нежно касалась ими соседних веток – дрожащих березовых, хмурых еловых, нарядных рябиновых. Они тихо шептались, рассказывали друг другу новости и пели. Вей-вея-вею-вей…
Люди приходили к ней дважды в год – осенью и весной. Девушки в красных и зеленых платьях обвивали ее разноцветными лентами, украшали яркими бусами и цветами, водили вокруг нее хороводы.
Сосна-зелена, что не вянет, не сохнет,
Дай нам силы неукротимой, как в стволе твоем,
Дай нам жизни длинной, как твои иглы, и сладкой,
как твоя смола,
Дай нам деток столько, сколько шишек на твоих
ветвях!
Девушка с пушистыми светлыми волосами обняла ее, прижалась щекой к шершавой коре, и сосна услышала, как бьется ее взволнованное сердце, и как струится по жилам молодая кровь. Зеленое, разлитое по всему стволу сердце сосны, билось и пульсировало в такт с человеческим – часто и мерно.
– Я слышу тебя, – шепнула девушка.
– Я чувствую тебя, – ответила сосна.
– Я знаю, ты внутри, – сказала девушка.
– Я не могу вырваться, – пропело зелёное сердце, – И не хочу.
Вечером большой костер полыхал на поляне, его оранжевый жар достигал кроны и согревал прятавшиеся в глубине корни. Девушки танцевали, подняв к небу руки, покачивались, как деревья на ветру, и сосне начало казаться, что она тоже кружится вместе с ними, превратившись в гибкую босоногую танцовщицу. Вей-вея-вею-вей…– тихонько подпевала она, и ее зеленое сердце смотрело и слушало, и восторженно трепетало.
Человек был стар и неприятен. Темный балахон, подпоясанный веревкой, болтался неровными складками на его тощем теле, глубоко утопленные в черепе голубые глаза смотрели холодно и бесстрастно. Он что-то хрипло говорил, указывая пальцем на ее ствол, мужчины слушали его молча, опустив головы и тяжело дыша. Женщины иногда всхлипывали, резко отвечали ему голосом, похожим на крик птицы, плевались и шипели. Потом женщины ушли. Девушка с пушистой косой на прощанье дотронулась до нее теплой ладонью – в ее серых глазах блеснули слезы.
Она осталась одна на поляне в кольце из высоких молчаливых фигур. Она замерла, затихла, предчувствуя недоброе, зеленые соки приостановили свой бег, сердце едва билось. Она знала, что никто не станет с ней танцевать. Ни сегодня, ни когда-либо еще.
Человек в балахоне поднял топор – большой, тяжелый, хорошо заточенный. Первый удар потревожил лишь муравьев, живущих в трещинках коры. Второй – повредил старые отмершие покровы, третий – перерезал нежные волокна и выпустил на волю зеленые соки. Она сжалась, задрожала от боли и страха, а удары все сыпались и сыпались, подбираясь к влажному сердцу.
Человек в балахоне устал, вытер вспотевший лоб и передал топор другому – мужчине с волосами рыжими, как осенняя трава. Тот поворчал немного, вздохнул – мол, ничего не поделаешь – и принялся рубить дальше, проникая гладким лезвием в самую глубину. Клац, клац, клац… В лязгающей песне железа было много куплетов…
Вот топор вонзился в сердце, и могучий ствол, столько лет обращенный к небу, задрожал и пошатнулся. Она заметалась внутри, ища выход, но толстая вековая кора удержала ее от бегства, грозя навсегда оставить пленницей в собственном доме. Тогда она устремилась вниз, к ровной, душистой ране у основания дерева. Вместе с теплым соком и янтарной смолой она стекла в траву, затаилась там и с бессильным отчаянием наблюдала, как падает на землю ее великолепное стройное тело, на котором еще осталось несколько нарядных лент…
Так началась ее бездомная, бесприютная жизнь. Первое время она не смела оставить длинный, утонувший в траве ствол; потом, когда его распилили на большие колоды и увезли в деревню, она долго сидела на широком пне, чувствуя, как от печали и одиночества ее охватывает дрожь.
Теперь она стала дымкой, Зеленой древесной дымкой, свободной странницей, не связанной темницей коры и путами корней. Она ночевала под куполами мухоморов, в теплых дуплах, устланных мхом, вместе с совами и белками. Деревья жалостливо укрывали Дымку своими ветвями, защищая от ветра, готового унести ее прочь как сорванный листок.
Никто не обижал ее в родном лесу, но она была несчастна. Любимые звезды по-прежнему сияли в ночном небе, приглашая поиграть, но как она могла играть с ними, если у нее не было больше пушистой кроны? И зачем путешествовать, если некуда вернуться?
Она скучала по влажному, теплому древесному сердцу, по извилистым дорожкам, проложенным в стволе зелеными соками, по той таинственной жизни, которая день и ночь бурлила, звенела и шепталась в скрытых лабиринтах ее тела.
– Тебе не следовало убегать, – хмуро говорил старый дуб, качая ее на скрипучих сучьях. – Если бы ты осталась внутри, тебя сожгли бы вместе с телом: дым отнес бы тебя прямо к небесам, к Звездному Дереву, ветками которого все мы когда-то были. Если бы люди решили сделать из твоего ствола что-нибудь полезное, ты бы жила в стульях, столах и кадушках, и жизнь твоя, пусть и не похожая на прежнюю, была бы удивительной и интересной. А теперь…
– Что теперь? – со страхом спросила Дымка.
– Теперь… Ты обречена скитаться по свету и тосковать, пока не отыщешь новое тело, согласное тебя принять…
На следующее утро она попрощалась с обитателями знакомой поляны и, подхваченная прохладным северо-западным ветром, отправилась в путь. Рядом с ней кружились в осеннем танце стайки листьев, медленно плыли в синеве бело-розовые облака, сонно жужжали последние шмели. Все вокруг чувствовали себя легко и привычно в просыпающемся утреннем мире, все кроме Дымки. Она не была ни облаком, ни листком, ни деловитым насекомым, – просто комочек тумана, плывущий над землей, одинокий и странный.
Дымка вглядывалась в деревья и кусты, и в каждом, даже самом молодом стволе видела горящий маячок души.
– Здесь живу я, я, я… – говорили оранжевые клены и седые тополя, и сумрачные ели, и можжевеловые кусты, усеянные темными ягодами. И Дымка летела прочь, и ее надежда найти новый дом тихонько угасала.
В полдень она опустилась отдохнуть на старую яблоню, росшую в саду на окраине деревни. Яблоня покачивала черными от копоти ветками и жаловалась на случившийся ночью пожар. Огонь повредил не только многие плодовые деревья, но и дома: они тихо и жутко таращили свои обгорелые глаза-окна, ветер сдувал с соломенных крыш тучки пепла.
Людей она обнаружила на большой поляне возле недостроенной церкви. Они все были там, в бурой осенней траве: лежали в застывших изломанных позах, испачканные кровью и золой.
Дымка узнала сердитого человека в балахоне – солнце играло на маленьком металлическом крестике, выбившемся из-под одежды. Теперь его лицо приняло удивленное выражение, а в стальных глазах заголубело небо. Девушка с пушистыми волосами скрючилась возле телеги: светлые пряди рассыпались по рубашке, из вышитого на груди цветка торчал наконечник стрелы. Прекрасная и бледная танцовщица… А вот и рыжий дровосек. Он тоже неподвижен, до сих пор сжимает в руке меч… Все, все мертвы… Мужчины, женщины, дети, – все будто заснули в траве под стрекот последних сентябрьских кузнечиков.
Медленно, робко души покидают свои дома, зыбкими облачками плывут над землей. Вот белоснежной птицей исчезает в облаках душа танцовщицы, – целая стайка таких птиц выбелила небо и, покружив над застывшими телами, растаяла за горизонтом. Некоторые души черными змеями сползают в траву, скрываются в земляных норах – из глубины доносится их тихое злое шипенье.
Душа человека в балахоне – сгусток серого тумана. Она висит над его худым телом, заглядывая в мертвые глаза, будто не верит в то, что случилось с ее хозяином. Потом расплывчатое облачко несмело плывет в сторону церкви и скрывается в маленьком квадратном окошке – сквозь дыру в куполе слышен горестный вздох.
"Теперь он тоже стал странником, таким же, как и я, – подумала Дымка. – У него нет больше ни дома, ни смысла жить…"
Она почему-то не чувствовала ненависти к своему обидчику – скорее, она видела в нем жертву, перышко, влекомое неугомонным ветром тайных причин и сложившихся обстоятельств.
– Вей-вею-вея-вей… – пропела Дымка на прощанье, поднялась над лужайкой и полетела дальше, оставляя позади печальную деревню и тусклую башенку церкви возле кромки леса.
Старый трухлявый тис она заметила, когда уже совсем отчаялась отыскать себе новое пристанище. Он одиноко рос на холме, поросшем не по-осеннему зеленой и сочной травой; рядом наклонился к земле большой пестрый камень, усеянный странными знаками.
Она боязливо присела на сухую ветвь и кликнула: "Ау! Есть кто-нибудь дома?" Но тис молчал, в его сгнившем стволе больше никто не жил, зеленое сердце потухло, или растворилось, или улетело странствовать. Кто знает, что с ним приключилось…
Дымка осторожно проникла внутрь дерева, вдыхая незнакомый запах засохшей коры и перегноя. Фу, как здесь неубрано, неуютно…Муравьи, букашки какие-то, прожорливые личинки… Ну да ничего, если постараться, с грязью и беспорядком можно справиться очень быстро, главное – обновить трухлявый ствол.
Как себя чувствуют ветки? Есть среди них живые и крепкие? Одна, две… И другие годятся… Из этой, еще зеленой ветки выйдет неплохой ствол: она впитает в себя все, что осталось от прежнего ствола и отрастит нежные молодые корешки взамен старых и сморщенных. Вот так… И изумрудные соки опять заплещутся внутри, прокладывая новые тропинки в лабиринте дерева. Как прежде… В ее сосне… Хорошо, все же, что у тиса тоже есть иголки!
– Смотри, старый тис ожил! – сказала светловолосая девочка своей подруге.
Они стояли на вершине холма, и ветер развевал их легкие белые платьица, открывая загорелые коленки.
В самом деле, тис, который еще прошлой осенью казался безнадежно больным, почти мертвым, теперь оделся в новенькие темно-зеленые иголки и украсил себя красными ягодами, похожими на крохотные чаши. Его ствол, гибкий, покрытый молодой корой, тихонько покачивался на ветру, а ветки что-то напевали…
Девочки подошли к валуну, лежащему к востоку от тиса, и стряхнули с шершавой поверхности прошлогоднюю хвою. Потемневшие от времени знаки, открывшиеся перед ними, рассказывали какую-то длинную полузабытую историю…
– Если тис ожил, это значит, что наша пра-пра-пра-прабабушка, которая спит под этим холмом, вспоминает о нас, – серьезно сказала вторая девчушка, кусая обветренную губу. – Папа говорил, что это дерево посадили в то день, когда бабушка заснула… Болтают, что она умела летать…
Девочка вытянула из пушистой косы красную ленту и украсила ею ствол. Ветер тут же принялся играть с тонкой бахромой, пытаясь развязать неумелый бантик.
– Это значит, что мы о ней тоже помним! – сказала девочка и прижалась щекой к серой коре дерева.
Там, под молодыми морщинками и едва заметными складочками, заглушая шорох муравьиного бега и высокой травы, быстро и ровно билось зеленое сердце. Оно не знало удивительную бабушку, которая, как говорили, умела летать, никогда прежде не видело этих смешных маленьких девочек в белых платьях, но почему-то улыбалось…
