Читать книгу: «Его Алмазом кличут…», страница 3

10

Сойдя с крыльца, я замер. Замер в восхищении! Передо мной было бескрайнее поле. Такое, как раньше были нивы. Оно тянулось до самого горизонта. Эти просторы напомнили мне щедрую русскую женщину, распахнувшую свои объятия и готовую принять и согреть каждого нуждающегося. Она словно говорит: «Отдохни, приляг на мое плечо и забудься».

Солнце придавало полю бронзовый оттенок. Весь урожай давно собрали, и по остаткам пожелтевшей травы нельзя было определить, чем это поле было засеяно. Но ветер, все же, гонял по нему листья и стебельки, похожие на колосья. В небе над полем летали неизвестные мне птицы. Я пожалел тогда, что не прихватил с собой бинокль, чтобы получше разглядеть их. Воздух был такой свежий и чистый, что даже голова кружилась. И эта осенняя мягкая прохлада… Один только вдох давал мощный заряд энергии, наделяющей тело и дух невероятной силой. В этом прекрасном пейзаже не было ничего лишнего. Ничего не тяготило и не отвлекало. И от этого делалось еще приятнее. Удивительно, как пустота может наполнять… С тех пор я полюбил осень. Она потрясающе красива в конце сентября! Я блаженно набрал полную грудь воздуха и мгновенно почувствовал себя счастливым. Мне даже хотелось кричать, нет, визжать от восторга и воодушевления!

Немного успокоившись, я осмотрелся более внимательно. А почему здесь поле, если мы в тайге? Где же непроходимые леса? Где тайга? Его не было в поле зрения. Оказалось, что и в непролазных дебрях находятся такие вот островки свободы.

Метрах в пятидесяти от дома одиноко стоял миниатюрный клен с ярко-красными листьями, часть из которых уже опала и легла красивым ковром у подножия дерева. Дом старика не был огорожен хоть каким-нибудь забором. Изба Алмаза находилась буквально на отшибе, ближайшие дома едва виднелись за холмами. Но узкая дорожка к его дому была хорошо протоптана.

Старик вышел и позвал нас завтракать. Непонятно откуда вылез Максимка и ринулся в дом. Я тоже прошел. На столе стоял большой чугун с гречневой кашей. Рядом лежало несколько помидор и полбуханки ржаного хлеба. Я настолько проголодался, что был рад и этому. Насытившись, я продолжил разглядывать комнату. На стене в круглой деревянной рамке висела старая потертая фотография молодой девушки со светлыми кудрявыми волосами. В углу, как и положено, у стариков, стояло несколько икон, тоже очень старых. Печь занимала четверть комнаты. Я снова попытался найти глазами дверь в другую комнату, но опять ничего не нашел. Неужели этот дом такой маленький? Да и вещей в нем было по минимуму, только самое необходимое. Все очень скромно, но уютно. Все-таки не вещи определяют атмосферу, а нечто другое.

Все это казалось мне таким родным, но в тоже время очень далеким. Опять я резко почувствовал запах этого дома, хотя он присутствовал постоянно. И тут я вспомнил. Я вспомнил! Все свое детство я ездил на каникулы в деревню к бабушке. Даже зимой, даже осенью, в слякоть. Из дома было не выйти, дождь лил дни напролет, а я сижу у печки, дрова трещат, и мне хорошо… Тепло и спокойно. Бабушка хозяйничает на кухне, а я сижу и смотрю в окно. Мне больше ничего не было нужно, только быть в этом доме. И я тут же понял, чем это пахнет у старика. Это запах варева для свиней, коров, овец и прочего скота. Бабушка каждое утро варила в чугунах такую же непонятную мне смесь. Каждый раз она выглядела несколько по-иному. То там виднелась перловка, то объедки с нашего стола, то очистки от картофеля. Помню, я все удивлялся: «Как это едят бедные животные?» На что бабушка только посмеивалась. И также пахло у нее в доме, как сейчас у Григория Матвеевича. Насколько я понял, скотины у него нет. Наверное, таким пойлом он кормит свою собаку.

– Ну, так зачем пожаловали? – прервал молчание старик и улыбнулся.

Я вкратце рассказал ему о цели нашего визита.

– Какие тут секреты долголетия? – удивленно возразил Алмаз, – у долголетия должен быть смысл. Для чего живешь? Понимать надо…

Почувствовав, что интервью началось, я предложил выйти на улицу.

11

Мы уселись на скамью возле дома. И только тогда, оказавшись очень близко с Григорием Матвеевичем, я обратил внимание на его лицо. Оно было смуглое и мелкое, все изжевано морщинами и складками. Внешность для старика самая обычная. Но глаза! Это были особенные глаза. Они так же были маленькими и глубоко посаженными. И это неизменно сказывалось на его чертах. Это были два глубоких тоннеля, в конце которых горели два ярко-голубых огня. Если посмотреть пристально, то в них можно было затеряться. Старик молчал, но его глаза говорили о многом. Всю его жизнь можно было увидеть в этих глазах. Это непередаваемо!

Алмаз надел на голову потрепанную черную шапку, которой он прикрыл свои редкие белые волосы. Руки его все высохли и все также дрожали. Мне почему-то захотелось обнять его. Необъяснимый трепет проснулся в моей душе к пожилому человеку.

Из-за дома показалась черная лохматая собака. Забавная она была: вся в сухой листве и репейнике, который прилип к ее шерсти, но такая счастливая! Увидев старика, она подбежала и легла у его ног. Вероятно, это она лаяла прошлой ночью.

– Это ваша? – спросил я Григория Матвеевича, показывая на собаку.

– Моя. Черныш. Старый уж… Как я! Кхи-кхи! – Алмаз рассмеялся. – Ну что, сынок? Задавай свои вопросы, – продолжил он, иронично изображая важного человека.

– Вот вы сказали, что нужно знать, для чего живешь. А для чего живете вы?

– Я-то? Я для добра живу. Да, для добра…

– А как это – для добра? То есть вы живете, чтобы помогать другим?

– Ну, не только это. Я для всякого добра живу, для чужого добра, для своего. Чтобы делать добро другим и себе, чтобы принимать добро от других и ценить его.

– Говорят, добро к себе – это эгоизм…

– Кто говорит? Это врут они. Как же можно себя обидеть? Вот хорошо себе сделать и этим же другому насолить – вот это плохо, это эгоизм. Человек должен жить для пользы какой-то. Ежели сам себе не угодишь, то несчастлив будешь. А кому несчастные нужны? Кому они помогут? Разве что еще более несчастным. А это нет… надо жизнь любить, и себя любить и людей. Вот тогда все гоже будет.

Призадумался я тогда крепко. Но в этой теме ничего не смыслил, поэтому встречных вопросов к старику у меня не нашлось. А интервью только началось, и надо было о чем-то говорить. Подумав немного и почесав затылок, я спросил:

– Расскажите о своей семье.

– Ууу… – протянул старик, – семья у меня большая. Детей у меня было четверо – три сына и дочь, да только двух сыновей уж нет. Вот так долгожителем-то быть – своих же детей хоронишь. Нерадостно это.

– То есть не передалось им по генам долгожительство?

– Так, видать, нет. Давно уж они умерли, мне лет семьдесят было тогда. Один за другим ушли.

Предполагая, что Григорий Матвеевич сейчас загрустит, вспоминая сыновей, и наступит мучительная тишина, я хотел было сменить тему разговора. Но он продолжал:

– Резвые они были… Рано из родительского гнезда улетели, в город хотелось им. А что город? Разве там жить лучше? По мне – так ровно так же.

– Там интересней, – тихо сказал я.

– Молодым хочется интереса да забавы, это да… Но проходит это с годами. Потом понимаешь, что интерес-то всегда с тобой, в тебе он. У нас на селе знаешь как интересно! Вот мы с женой по молодости – и на танцы в клуб, и на общественные работы, и в гости к соседям… – старик блаженно заулыбался, подняв глаза к небу и предавшись воспоминаниям. – И везде нам нравилось, везде хорошо. А в городе – что? Помню, спросил как-то сына, мол, как в городе обосновался, кто в соседях, а он и не знает! Как это? Люди отдаляются друг от друга и знаться не хотят. Где это видано? У нас в деревне с соседями всегда дружбу водили, а тут такое… Сейчас правнуки редко приезжают, скучно здесь, говорят. А я и спрашиваю, что у них в городе-то есть из веселого. Ох, уйму всего он мне назвал, уж не помню теперь. «И всюду ты ходишь?» – спрашиваю. Нет, говорит, почти никуда. «А что так?» Неохота, говорит, надоело, скучно. Вот те раз! «Чем же занимаешься?» – спрашиваю. Сказал он мне много чего, да все непонятно. Но понял я, что занят он вроде как друг твой, вон! Кхи-кхи! – и Алмаз показал на Максима, который как раз спускался с крыльца и, уткнувшись в телефон, даже не смотрел на ступеньки. В итоге его нога сорвалась и он упал.

Мы в голос расхохотались со Алмазом. Максим, немного разозлившись, встал, отряхнулся и продолжил путь к красному клену, не отрывая глаз от телефона и что-то набирая в своей чудо-игрушке.

12

Просмеявшись, Григорий Матвеевич вернул своему лицу серьезное выражение и продолжил:

– Вот оно, все веселье. Вся жизнь их там, в этих коробочках. А ты спроси его, какого цвета небо? Он не скажет. Не знает. Ему коробочка важнее. Она ему все заменяет – и небо, и солнце и кусок хлеба. Вот и правнук мой – то же. За весельем в даль такую едут, а толку что? Ничего не берут, никуда не ходют, ничего не надо. А потом говорят, что скучно. Так весели себя, радуй! Все можно сделать. Так нет же – пропускают свою жизнь как воду через сито. А ведь какая потеха – все устроить, как хочется! Жизнь тогда почувствуешь.

– А что теперь ваши дети? Сын и дочь. Кем они стали?

– Они уж тоже целую жизнь прожили. Давно не видал я их. Сами они приехать не могут, когда только внуки привезут мне их, я старик и они старики такие же, нет уж в них жизни-то, – лицо Григория Матвеевича скривилось, было похоже, что он плачет, но слез не было, а только подбородок его быстро и часто подрагивал.

Я дал ему поплакать, молча ожидая.

– Дочь молодец у меня всегда была. И красивая и умная. Все у нее в жизни сложилось, все ладно. Муж хороший, детей двое. Она во всем хороша, Настасья – и как мать, и как жена, и как дочь. Никогда про нас не забывала, до последнего ездила. А сын… Он хороший тоже, но… уж мягкотелый больно. И как мы с Софьей так проглядели? Женился на бабе одной, под сорок ему уж было, она и взяла его за горло! А он и ни слова не скажет. А ведь страдал! Она что прикажет, то он и делает. Разве что на цепь его не сажала. Приедет сын, бывало, сядет рядом со мной и молчит. Но чую я, слова-то у него наружу просятся, а держит что-то. В итоге дотерпелся до того, что не выдержал да и рассказал мне все как на духу. А я ему, мол, воспротивься. Он меня послушал, так и сделал. В соседней деревне они жили, так молва донесла, что ругались они так, что даже волки в лесу слышали! Из окон даже чугун вылетел, кхи-кхи! Ушла она от него, не захотела властью делиться. А Коля мой скитался с полгода безвольным овощем. Я думал поначалу, что по жене горюет, ан нет! Повстречал скоро другую. И ничего, вроде, стали жить. А потом – та же история. С тех пор он один и живет. И под каблуком ему не гоже и один ничего не может. Вот, что бывает с безвольными-то, ежели своей жизнью сам управлять не хочешь, другому доверься. А если и так не любо тебе, то пропащий ты человек…

Я, как завороженный, слушал Алмаза и пожалел, что не взял с собой диктофон, потому что записать хотелось каждое слово. Когда мой начальник назвал этого старого человека мудрецом, я посчитал это явным преувеличением. Но теперь, сидя перед ним лицом к лицу, смотря ему в глаза и внимая, я понял, насколько Лисицын был прав. Пока старик говорил все это, выражение его лица оставалось неизменно ровным, двигались только губы, но тоже почти незаметно. Всю глубину слов Григория Матвеевича дополнял его взгляд. Глаза, направленные в одну точку, тем не менее, выдавали некую основательность.

13

Я попытался не терять нить разговора и вспомнил, с чего мы начали:

– А кто еще из родственников у вас есть?

– Внуков еще шестеро да четверо правнуков. Весело у нас, как все приедут.

– А жена? Есть у вас супруга?

– А как же, была у меня Софьюшка, да тоже нет теперь. Царство небесное… Уж девять лет, как один я. А все, кажется, вчера только с ней по ягоды ходили, – старик замолчал и задумался.

– А что случилось? Она болела? – поинтересовался я.

– А? Нет, нет… Она всегда была свежей и здоровой. Так и видится мне со своими светлыми кудряшками, на велосипеде, с сумкой через плечо. Она почтальоном работала и велосипед до чего любила! Не расставалась с ним. Вечером домой возвращается, ставит его у клена того, – Алмаз показал на то самое красное дерево, – улыбается, всегда довольная. Мы это дерево, помню, вдвоем сажали, как поженились. Ох, и любовь была у нас!

– А как вы познакомились?

– Я в это село к брату приезжал в студенчестве на каникулы. А она здешняя была. Так и познакомились. Вечерами здесь много молодежи-то собиралось. Песни пели да в карты играли, а ближе к ночи все по парам, по парам… – старик хитро улыбнулся. У меня не было пары и у нее тоже, так и сошлись. А ведь танцы еще были в доме культуры! Но это уж только по праздникам.

– Так что же все-таки с ней случилось?

Старик не сразу понял, о чем я:

– Так ничего… Бог, видно, отмерил ей столько. Мы ровесники были. Ее нет, а я вот живу отчего-то… Девять десятков отжила.

«Точно! Вот я дурак! Глупости такие спрашиваю. Естественно она умерла от старости. И так 90 лет прожила! Тоже долгожительница».

– Вы упомянули свое студенчество. Где вы учились?

– Медицинский институт я закончил. Хирургом стал. Это моя мечта была с детства.

– А расскажите поподробнее о годах учебы…

– Трудно мне все давалось, я сильно переживал. Преподаватели меня ругали, говорили, что руки у меня кривые и грубые – только свиней колоть. На практике, помню, долго не допускали, до операций. Тягостно все это для меня было. Женщина одна, из медсестер, посоветовала мне упражнения делать, руки тренировать. Так я день и ночь их делал, так хотел оперировать. Но в итоге помогло мне. Главный профессор стал разрешать участвовать в процессе, но поначалу только в качестве помощника. Мало давали делать, все больше смотрел, следил за каждым движением рук опытных врачей, каждую мелочь ловил. Смеялись надо мной сокурсники – тебе, мол, не дано, что толку смотреть? А мне все равно было, я даже и не слышал их почти. Был один у нас, вроде меня «неумеха», так затюкали его бедного, так затюкали, что ушел он, недоучился. А ведь глаза горели у него! Кто знает, может, вышел бы и из него толк? Дак только как теперь узнаешь… Он даже и не опробовал себя в деле-то. А я – нет, я упертый был. Не видел я для себя пути другого, вот и все. Ну, ругали, что с того? Я-то знал, что смогу! Ежели каждый про себя чужими мыслями думать будет, что тогда с тобой станется, человек? Нельзя эдак, нельзя… Долго, в общем, я к этому шел, ко врачебной практике. На последнем курсе наши ребята уже все полностью операции вели, а мне только после окончания института через год позволили. Потом еще лет пять навыка набирался, все доказывал, что могу оперировать. Но, несмотря на это, я был очень счастливый, что занимаюсь любимым делом.

Я даже был немного удивлен такой историей:

– Почему вы были так уверены, что у вас получится, что вы сумеете?

– А человек все сумеет, сам только часто не ведает, что сумеет. Надо помнить всегда, что ты – человек! Вот так! А человек, он все может, он великий! Силы в нем немерено! Главное – слезы не лить и не поддаваться! Не верить тому, что про тебя судачат! – Алмаз даже разозлился. – Когда учился я, часто так думал и сердился про себя, что не верят в меня никто. А потом понял, что я сам себе поддержка и опора, и вера и доброе слово! Пусчай говорят про тебя, что хотят, а ты, знай, делай свое и глазом не веди!

Какой стержень виделся в этом, казалось бы, слабом старом беспомощном человеке! Я поразился и не мог ничего ни сказать, ни спросить, а только хлопал глазами.

14

В этот момент его собака по кличке Черныш резко привстала, прислушалась и громко залаяла. Это проходили неподалеку двое деревенских мужиков. Увидев Алмаза, сидящего у дома, они поздоровались с ним, махая руками и выкрикивая невнятные слова. Старик ответил им тем же. Черныш все лаял.

– Ну, полно, полно… – сказал ему Алмаз, почесывая его за ухом.

Пес сразу же притих. Я немного отвлекся и продолжил беседу:

– Так вы, значит, в городе работали и жили?

– Ну, это во время учебы да в войну. А так, отсюда я родом, из другого правда села, здесь неподалеку. Дивные они, наши места, душа здесь отдыхает.

– Поэтому вы решили вернуться?

– Нет, я в городе думал остаться. Да вот сюда на побывку как-то приехал, на каникулы, и Софьюшку повстречал. Погуляли, помиловались, а потом уж и определяться надо было, как дальше-то… Не хотела она в город, мне, говорит, здесь все родное. А для меня работы в большом городе больше. Споров у нас с Соней из-за этого не было, а только перед выбором стояли, все взвешивали, как лучше будет. До того дошло, что я даже монету подбрасывал: орел выпадет – в город поедем, если решка – здесь останемся. Орел тогда мне выпал. Да только понял я, что когда подбрасывал, хотел, чтоб решка вышла, остаться хотел ради Софьюшки да для души. Жизнь хороша, когда мы следуем своим желаниям. Наши истинные мотивы судьбу определяют. Так что остался я здесь.

«Какой интересный подход» – подумал я, а старику сказал:

– Ради любимой пожертвовали своими желаниями, своим будущим…

– Да что ты! Нет. Не знал я своего будущего без нее. Ради Софьи я на все готов был, а уж на такой пустяк… Какие уж там желания? С ней жизнь прожить – вот желание мое каково было. Никогда мы порознь не были, поругались-помирились, мягкая она была, душевная. Бывало, в порыве сердитом хотел я сказать ей слово гадкое, а со временем понял, что думать надо прежде. Прежде, чем сказать дурное человеку, спроси себя сначала: «А лучше ли будет? Сроднюсь ли я с ним еще ближе, коли скажу?» Если нет, тогда и язык прикусить надобно. Часто мы беседы по вечерам водили, как дети уснут. И до того с ней сладко было, как теплым солнцем согретый! И стара стала, а все та же – расчешет гребнем волосы поседевшие, потом соберет их, брошку наденет – любила она брошки, платок цветной на плечи накинет и выходит на крыльцо, сидит, вяжет дотемна. И ни слова бранного, ни косого взгляда никогда не видел я у нее. Все «Гришенька, Гришенька…», «Не голодный ли ты?», «Не замерз ли ты?», «Отдохни, не усердствуй…» Заботлива была очень. В последнее время часто мы с ней на крыльце по вечерам сидели, закатом любовались. А как руки замерзнут, так возьмемся за руки и греем друг друга. Молодежь, бывало, пройдет, глянут на нас и смехом заливаются, мол, старики, а все туда же. А мы и вторили им, тоже улыбались над собой.

– И как вы обосновались здесь уже своей отдельной семьей?

– От колхоза дом этот дали. Я стал работать в сельской больнице. Софьюшка почтальоном была. Так и работали всегда. Потом дети стали рождаться… Обычное дело. Как все жили, так и мы.

– Сейчас вот наоборот – все больше людей не хотят быть как все, хотят отличаться, быть особенными. Некоторые даже готовы закон переступить для этого… А вы сознательно хотели быть как все.

– А что плохого в этом? Оно, знаешь ли, не просто так все. Не просто так люди из поколения в поколение живут по одному сценарию. В этом, значит, есть что-то. Что-то разумное. Значит, людям так удобно. Предки наши, наверно, в свое время тоже по-всякому жить пробовали, а выбрали всего один такой вот уклад. Работать да детей рожать – многим по душе. Все разные, это да. И в моей жизни встречались те, кто против порядку, все по-своему делали. Одни ребятишек не рожали, не хотели, а только все по миру катались. У другого работа по тем меркам негодная была, а ему нравилась. Они, значит, другие, им надо другое. Общее не подходит им, вот они и ищут. Не могут все люди одинаковыми быть.

– Тяжело вам было четверых детей прокормить?

– По-разному бывало. То вроде ничего, хватает всего, а порой не знаешь как на хлеб наскребсти. Туговато было временами. Но ничего, мы носы не вешали, а работали. Труд, кстати говоря, он хорошая вещь. За работой некогда скучать, да и дурным мыслям в голове нет места, когда работаешь. Любил я это дело. Но детей одно время почти не видел. Они не обижались на меня за это и что хуже одеты, чем другие ребята, все понимали, такие малые были, а смышленые. Дружная у нас семья, любовь друг к другу была. Знаешь… Вообще, когда любишь, то есть смысл. Смысл всего, для чего жить. И ни времени не жаль, ни сил. Когда любишь, не замечаешь этого. Жаловаться на жизнь я не привык, не думаю, что она меня чем-то обидела. Жалость к себе – дурное дело, гиблое. Сколько таких у нас по деревне ходит, спиваются люди. А отчего? Нет работы? Да, работать нынче негде у нас, но не в этом дело. Жена не гожа или дети глупые? Нет же. Не от этого люди гибнут, а от жалости к себе, от нее-злодейки. Нельзя себя жалеть, как один раз слабину дашь – так и все, считай, пропал человек, были плохи его дела, а станут еще хуже.

Впервые я встретил человека, говорившего много без остановки и слова которого были полны смысла и мудрости. Обычно болтуны несут чушь, много лишнего, непонятного и неприятного. Но старик был болтуном другим. Кажется, он мог бы говорить от рассвета и до заката, позабыв про завтрак, обед и ужин, и лишь изредка прерываясь, чтобы посмотреть в поле. Вот и сейчас он замолчал и устремил свой взгляд далеко за горизонт.