Читать книгу: «Мерцание зеркал старинных. Наташа – рождение яркой кометы», страница 4

Глава 7. Смерть Марии

Мне исполнилось двенадцать лет, и граф, наряду со многими другими именитыми гостями, приехал меня поздравить. Он был ласков со мной, привез много подарков. Как только он появился на нашем пороге, я уже со всех ног бежала к нему с расспросами:

– Что, мама не возвратилась? Почему же она так долго не приходит? Или ты скрываешь, что она меня ищет?..

Я была не по годам развитым ребенком и иногда рассуждала совсем как взрослая.

– Да не возвратилась она! А почему… я откуда знаю! – досадливо скривил он губы. Ему порядком надоел этот вечный вопрос. – Не мешай, Наташка, у нас с твоим отцом государственный разговор, – и он полностью переключился на беседу с Дмитрием Валерьяновичем.

После такого ответа я в задумчивости бродила по богато украшенной зале, и веселиться мне более не хотелось.

Среди гостей не было видно Марии, и я почему-то подумала, что ей, видимо, совсем худо стало, так что она не смогла даже спуститься, чтобы поздравить меня. Поэтому я решила подняться к ней сама.

Я тихонько постучала в дверь ее комнаты, но никто не ответил. Подумалось, что она, наверно, спит. Я уже решила было вернуться, но увидела в коридоре Гришу, который стоял у стены с опущенной головой. Плечи его содрогались. Я подошла к нему, положила руку на плечо и тихо спросила.

– Гриш? Ты чего? Что случилось-то?

Он поднял на меня залитое слезами лицо, и я увидела в безумных глазах боль и отчаяние. Схватив меня за руки, он прижал их к груди и еле слышно прошептал:

– Нету! Наташа, нету более нашей матушки…

Я вскрикнула. До этого случая подле меня еще никто не умирал. Смятение и страх забирались в мою детскую душу, но я не могла быть слабой, знала, что Гришке гораздо труднее, и как могла постаралась утешить его. Я крепко обняла брата и, когда он немного успокоился, спросила:

– Гриша, давно это случилось?

– Да вот… около часа назад… Еще даже папенька не знает – никто не знает… только служанка. Зашла к ней, воды принесла – и увидела, что маменька с кровати упала и лежит ничком. Девка вышла и мне сказала… Я попросил ее пока никому не сообщать. Не хотела матушка праздник портить, с утра всё просила, чтоб не огорчали тебя. Видать, чувствовала… – Гриша вздохнул и заплакал еще сильнее. – А я, Наташка, никак храбрости не наберусь, чтоб зайти к ней, посмотреть…

Мне тоже было очень трудно это сделать, но я взяла его руку и потянула в сторону комнаты матери.

– Пойдем, Гриша, вместе.

Брат с благодарностью посмотрел на меня.

– Спасибо тебе, сестренка, моя маленькая солдатка! Ты всегда меня поддерживала. Спасибо тебе… и отцу спасибо за то, что он привел тебя в этот дом. Только рядом с тобой, рядом с твоей силой я сумел ощутить и почувствовать свою… Ты как будто солнышко – теплом и светом со мной делилась. И я тебя очень люблю!

– А я тебя… – ответила я, – пойдем.

Мы подошли к комнате, где находилась матушка, Гриша толкнул дверь – она была не заперта. Тело Марии уже подняли с пола, и оно лежало на кровати со скрещенными руками. Мы подошли ближе. Лицо ее было спокойно, умиротворенно. Она ушла от нас с миром в душе.

Я подошла совсем близко и удивилась тому, что вовсе не боюсь: она ведь была мне как мать, а за эти годы стала совсем родной. Меня не испугало мертвое тело, только, стыдно сказать, брезговала я к ней прикоснуться. Никак не могла перебороть в себе это чувство… Гриша сел на край кровати и сразу же взял мать за руку. Я тоже хотела… но быстро отпрянула. Брат сказал шепотом, словно боялся разбудить ее:

– Какая же она холодная… А что, Наташка, врут, видать, что покойные наверх уходят… ты смотри, здесь она… никуда не пошла… Она такая же, как и раньше, только холодная совсем. А потом… ее в землю закопают… и это будет – всё! О чём же нам тогда батюшка рассказывал? Врут, видать, Наташка! Нету там ничего! Вот так и будем лежать в сырой земле…

– Дурак ты, Гришка! Ничего не врут! – с жаром зашептала я. – Ведь главное то, что там, внутри… Зачем ей теперь это тяжелое и холодное тело? Я тебе честно, Гриша, признаюсь – я и потрогать-то его боюсь. А душа-то, наверно, легкая… совершенно ничего не весит, улетела из этого холодного тела… освободилась… Радуйся, Гришка: наконец-то избавилась она от страданий. А то ведь как мучилась…

Гришка издал тяжелый всхлип.

– И не плачь по ней, радоваться надо. И ничего не врут! Всю правду говорят! А ты, дурак, слушал бы лучше батюшку, а не на мух глазел.

Он с надеждой посмотрел на меня.

– Ты думаешь, это правда, Наташа?..

Гришка уставился на мать и долго всматривался в ее лицо, словно искал в нём подтверждения моим словам.

– Ну, пойдем, что ли? Папе всё скажем. Только аккуратно. Или подождем, когда гости разъедутся?

Я тихонько потянула его за рукав.

– Да не надо ничего ждать, Гриша, я и сама хочу, чтобы ушли все! Надоело!

– Ну пойдем.

Он встал, мы взялись за руки и вышли из комнаты матери, спустились вниз и застыли в дверях гостиной. Раздался громкий возглас:

– А вот и наша именинница, Наталья Дмитриевна! Поприветствуем ее!

Все дружно захлопали в ладоши.

– Ну что же вы, Наталья Дмитриевна, почему нас оставить изволили? Вы же наше солнышко! Нам без вас и веселье не в радость.

– Молчать, – громко крикнула я, – всем тихо!

Все вмиг замерли. Кто-то от неожиданности даже не успел донести ложку, так и остался сидеть с открытым ртом, побоявшись ослушаться моего приказа.

– Всё! Празднество окончено! Траур в нашем доме. Нету больше нашей барыни, моей матушки Марии Леонидовны. Отошла она ко Господу, освободилась, бедняжка. Окончен праздник!

Я распахнула двери, тем самым требуя, чтобы все удалились. Гришка застыл на месте, не зная, что ему делать: добавить к моим словам что-нибудь или нет, стоять тут или не надо…

Гости стали покидать залу. Отец сидел в кресле, низко опустив голову, лицо его было чернее тучи.

…Все знали, что Мария должна отойти, все готовились… но, видимо, к этому нельзя подготовиться. Нет сил отпустить навсегда человека, которого очень сильно любишь. Головой ты понимаешь и знаешь, что так будет лучше… для всех! Но смириться с этим в одночасье – невозможно! Никогда! И папенька это понимал…

Когда все вышли, я тихо подошла к нему и положила руку на плечо.

– Папа…

Отец резко встал и впервые в жизни накричал на меня.

– Как ты посмела?! Устроить балаган из ее смерти?! В очередной раз… выставить себя на всеобщее обозрение! Постыдилась бы! Нет в тебе ни капли уважения! А ведь она так любила тебя!

Он ушел, отшвырнув меня, и я, раздавленная его словами, горько рыдала в гостиной. В мыслях не имела того, о чём говорил папа… Я просто хотела, чтобы все покинули это место. Все, кто лживо улыбался мне в лицо.

Никто из присутствующих не был со мной близок, никому из них я не верила и никого не любила: у меня пока совсем не было друзей. Собрались на день рождения юноши и барышни из высокородных семей, но мне все они казались чужими. Их поздравления были пропитаны ложью. В глаза мне они улыбались, хвалили мой ум и внешность… Но стоило только повернуться к ним спиной, и до моих ушей долетали такие гадости, что меня всю передергивало от услышанного. Из-за этого было мерзко и противно.

Но сейчас, поступив так, я, наверное, действительно совершила какую-то ошибку. Потому как отец, всем сердцем обожающий меня, который прощал мне всё, любую шалость, так резко отреагировал на мои слова. Я плакала. Не столько смерть матери печалила меня, сколько слова моего полного жизни отца. Я не знала, что делать. Гриша пришел мне на помощь: он подошел и ласково взял меня за плечо.

– Наташка, будет!

– Гриша, скажи, я и вправду такая ужасная?

– Как тебе сказать, сестра… иногда бываешь очень даже ужасная. Зато ты честная, Наташка, и настоящая! Слышишь? Это очень редкие качества, ни у кого из наших друзей их нет. Только у тебя… и это очень ценно, Наташа.

Мы обнялись, Гришка сел рядышком и как мог утешал меня.

– Но папа, он ведь так сказал… – всхлипывала я.

– Папа? Это ничего! Он отойдет. Он маму очень любил и жалел ее. Больно ему… Просто со стороны твой выпад выглядел грубо, всё произошло так быстро, что я даже обомлел от твоих слов и не успел тебя остановить.

Я толкнула его в плечо, досадуя о том, что случилось.

– Да ты! Никогда не успеваешь, всегда я быстрее.

Он улыбнулся, вытирая мне слёзы.

– Действительно… ты всегда быстрее меня.

Это был один из последних наших разговоров с Гришей. Он и Ваня поступили на военную службу. Проучившись несколько лет в офицерской школе и проведя немного времени в полку, они отправились на войну, сражаться на чужой земле. Иван погиб, а Гриша был тяжело ранен и попал в госпиталь…

Об этом мы с отцом узнали позже. Сперва совсем было потеряли его след. Папа искал его после смерти Ивана, рассылал запросы, но Григорий как сгинул: ни среди погибших его не было, ни среди живых, и мы пребывали в неведении. Но однажды кто-то из служивших с ним написал отцу, что Гриша жив. После ранения в голову он долгое время находился в госпитале и отчасти лишился памяти. Там он влюбился в медсестру, которая с особым усердием ухаживала за молоденьким офицером, и так получилось, что эта девушка подарила ему новую жизнь. Гриша по воле судьбы начал всё сначала. Отец навестил сына, но тот даже не узнал его и не выказал никаких родственных чувств. Он был счастлив в своей семье, навсегда позабыв о прошлом. Папа вернулся удрученный и весь день не выходил из своей комнаты, а наутро позвал меня в кабинет:

– Пойдем, дочка, нужно нам посоветоваться по-семейному.

И вот тогда мы с ним решили, что не будем более беспокоить Гришу. Ведь он через многое прошел и заслужил свое счастье. Отец всегда справлялся, всё ли у него хорошо, и тайком или под разными благовидными предлогами оказывал их семье помощь.

А Гриша, хоть и не мог вспомнить, кто он и кем был раньше, сохранил знания и навыки, которыми обладал, – те, что достались ему от отца и матери. Гриша оказался очень предприимчивым, наладил собственное дело и процветал. Замечу, что он прожил долго, гораздо дольше, чем я… Он был очень хороший и заслужил это. Я любила своего названого брата, а он меня…

Отец долго печалился по покинувшей его Марии, тяжело привыкал жить без нее. Всё корил себя, что не был рядом, когда та отходила… В последние годы жизни у матери была отдельная спальня, и папа после ее ухода ничего не позволял там трогать.

Меня он всё никак не мог простить… и за тот праздник, который помешал ему оказаться рядом с любимой в ее смертный час, и за мою глупую выходку. Он сухо разговаривал со мной, не подпуская ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Только когда мы проводили из дома Григория и Ивана, отцу стало совсем тоскливо и одиноко. Я сама пришла к нему. Он сидел молча, обхватив голову руками.

– Папочка, – подошла я к нему близко-близко.

Он поднял глаза.

– Ты прости меня, глупую… Я маленькая была, бестолковая.

Отец усмехнулся.

– А сейчас что, выросла, поумнела?..

Я вздохнула, потупив взор.

– Пап… ты у меня один на всем белом свете! У меня никого больше нет… Гриша и Ванька далеко, а тебя я очень люблю, папочка!

Он раскрыл объятия, и я кинулась ему на грудь.

– Папочка, я не хотела, так получилось…

– Всё, дочка! – голос его дрогнул, и что-то горячее упало мне на руку. – Будет, доченька, горевать… Марию не вернешь. Мучилась она долго, а там ей хорошо, она ко мне во сне приходила… и корила меня, что неласков с тобою, – он очень крепко прижал меня к себе. – Вдвоем мы с тобой здесь остались, и дороже тебя никого для меня нет на всём белом свете! – сердце отца стучало громко и быстро.

С тех пор мы с ним очень сблизились. Он часто повторял, когда мы беседовали долгими вечерами, что я напоминаю ему Марию. Хоть я и не была ее родной дочерью, но стала похожа на нее интонациями, жестами, манерами. И немудрено: сколько она в меня вложила! Она сама обучала меня всему, не доверяя ни одной гувернантке. Мария рассказывала мне много интересного и поучительного, и всё хорошее я переняла от нее, потому, видимо, и походила на приемную мать, чем очень радовала отца.

Необузданный нрав мой чинил мне множество препятствий в шествии по жизни, в получении образования и воспитания. Домашние учителя, нанятые отцом, быстро отказывались от меня. Образование, которое навязывал мне папа, было мне совершенно не по вкусу и не по нраву. Я выживала учителей, не давая им возможности завершить начатое: ни у одного не находилось столько терпения, сколько у моей названой матушки. Гувернантку-немку, чопорную фрау Эльзу, я люто ненавидела и порой доводила своими выходками до исступления.

Но, несмотря ни на что, любовь отца ко мне была очень сильной. Он не придавал большого значения словам наставников о моем характере. Некоторые мои проделки прощал, а некоторыми даже гордился… Я прекрасно держалась в седле и хорошо освоила строевой шаг – папа всему научил меня, и на этих уроках я не ленилась и не капризничала. Я умела править коляской, неплохо стреляла, отлично ориентировалась в незнакомой местности и могла самостоятельно выбраться из лесу.

Отец несколько раз возил меня во Францию, но незабываемой все-таки осталась самая первая поездка. Я влюбилась в эту страну, в ее людей, моду, кухню… В другой раз, вместе с графом, мы посетили Австрию. Нас принимали высокопоставленные особы – даже сама королева Мария-Терезия. Я познакомилась с ее дочерью, Марией-Антуанеттой.

Вернувшись из Франции, я быстро выучила французский, и заставлять меня заниматься больше не приходилось. Я отлично танцевала, прочла множество книг и прекрасно знала зарубежную литературу.

Игре на фортепиано меня учил пожилой француз. Поначалу инструмент стоял в моей комнате, но впоследствии его перенесли в большую овальную залу.

Это было то, что я полюбила, что мне было интересно, к чему я тянулась! Все остальное для меня оставалось черной пропастью, куда никак не хотелось спускаться. Учителя старались вбить в меня латынь и древнегреческий, но меня тошнило от одного упоминания о них. Пытались заставить постигать точные науки, но я так и не смогла себя перебороть.

Отец основательно намучился со мной, и они с графом решили отдать меня в Смольный институт благородных девиц, где как раз осуществляли набор. Незадолго до этого я случайно подслушала их разговор:

– Григорий, я не против, пусть ее там всему научат. Фрау Эльза и другие наставники сколь не бьются с ней, всё проку нет. Но у меня одно условие: я не позволю, чтобы Наташа проживала в пансионе, как в казарме. Хватит с нее, и так намаялась девочка. Матери нет, так пусть хоть дом нормальный будет. Ты человек влиятельный и немалые средства имеешь, вот и реши вопрос, чтобы она туда только на занятия ездила, а ночует пусть дома. Я позабочусь: каждый день ее отвозить и привозить станут. А не решишь этого вопроса, тогда нету моего согласия.

В Смольный я поступила в десять лет. Жалоб и нареканий на меня и там было хоть отбавляй. Как-то раз, после очередной моей стычки с гувернанткой, отец тяжело выдохнул:

– Просватать тебя надо, и как можно скорее!

Глава 8. Поездка во дворец

Мне было 13 лет, в наш дом стали то и дело захаживать важные люди. За закрытыми дверями шли разговоры о сватовстве. Я подслушивала, и мне совершенно не было стыдно. Иногда в середине разговора я открывала двери, складывала два кукиша и вопила:

– Вот вам всем! Вот!.. Не уйду я из этого дома. А ты, папенька, даже и не мечтай – никогда ты от меня не избавишься! – И, громко смеясь, хлопала дверями и убегала.

Люди, приходившие «что-то обсудить с моим отцом», спешно откланивались: не хотели они для своих сыновей такого горюшка.

Но вот одним прекрасным утром, мне тогда было почти тринадцать, отец распахнул дверь в мою спальню и сурово скомандовал:

– Вставай.

– Папа… ну зачем ты меня будишь?.. Ведь в пансион сегодня ехать не нужно, я спать хочу.

– Встать, я сказал!

Услышав приказной тон, я быстро вскочила с кровати, шутливо вытянулась по струнке и отрапортовала:

– Слушаюсь, мой генерал! Чего изволите?

– А ну-ка одевайся… Давай, давай… Солдатка без сапог… – Я скорчила отцу забавную рожицу и весело рассмеялась. – Тьфу на тебя. Ну разве барышни так себя ведут? Которым уже замуж пора…

– Пап… Ты чего-о-о? – поперхнулась я. – Какой-такой замуж? Мне годков еще мало… Я еще не всему выучилась, – лукаво улыбнулась я.

– Выучилась, выучилась… – не очень строго, для пущей важности негодовал отец. – Не зли меня, Наташка! И не говори со мной об учебе… Вон, мадам из пансиона опять с жалобой приходила. Поседел уже с тобой! Скоро полысею от твоей учебы! У-у-ух! – погрозил он мне. – Одевайся! Да выбери что-нибудь поприличнее.

К этому времени в доме уже проживала наемная портниха, которая шила мне наряды на французский манер. И костюм, который я собиралась надеть, она перешивала не в первый раз – по мере моего взросления. Лишь одно было неизменно: его фасон и цвет сукна, темно-зеленый оттенок бутылочного стекла, который удивительно гармонировал с цветом моих глаз. Он состоял из брюк и сюртука, к которому сзади можно было пристегнуть распахивающуюся юбку. Мне он очень нравился: я подсмотрела фасон во Франции у одной барышни, которая выезжала вместе со мной на конные прогулки.

Я облачилась в свой любимый наряд и взяла в руки хлыстик, чтобы завершить образ. Волосы оставила распущенными: не любила я чопорные прически. А если честно, лень мне было укрощать свои пышные кудри. Когда же их расчесывали служанки, пытаясь уложить по моде, я готова была разорвать прислугу на месте. Так что, распустив волосы по плечам и осмотрев себя в зеркале, я осталась вполне довольна.

Я вышла в таком виде к отцу, который терпеливо ждал меня в своем кресле в гостиной.

– Ох-х, – выдохнул он. – Наташа, а космы свои ты собрать не хочешь?

– Нет, – ответила я, беспечно покачав головой, – пусть их ветер раздувает. Мы же верхом поедем?

– С чего ты это взяла? В карете. Я же тебе сказал: оденься прилично.

– Папа, разве я плохо выгляжу? Костюм новый, элегантный, по последней французской моде.

– Сдается мне, что эту моду «последнюю» я из года в год наблюдаю, – усмехнулся отец. – Ну да Бог с тобою: если тебе нравится, значит, так и поедем.

Я бросилась к нему, умоляя:

– Папочка… а можно мы в моей коляске поедем, в которой меня в пансион возят? Я хочу сама править.

– Э-э-э… не-е-т… Сказывал мне кучер, как ты у него поводья отбираешь, стоит вам только за ворота выехать… Мне на тот свет еще рано! Нет-нет-нет, – отмахивался он. – Только с кучером и в парадном экипаже!

– Ну папочка, ну пожалуйста, я тебя очень прошу! – хватала я его за руки, шутливо становясь на колени.

Отец не мог отказать мне ни в единой просьбе, я это знала. Важно, для порядка пожурив меня, он и в этот раз согласился:

– Ну Бог с тобой, егоза: пусть будет, как ты хочешь!

Я запрыгала от радости и захлопала в ладоши да скорее побежала отдавать распоряжения. Когда всё было готово, я раньше папы выскочила из дверей и вспрыгнула на облучок. Отец уселся в коляску, я обернулась и крикнула:

– Куда путь держим, мой генерал?

Он хитро прищурился и, махнув рукой, дал мне знак трогать:

– Выезжай! Я покажу.

Мы тронулись, я ловко управляла лошадьми и краем глаза поглядывала на папу. Гордость переполняла меня. Миновав ворота нашего имения, я подхлестнула коней. Отец сзади охал, ахал и причитал:

– Да не гони ты так, Наташка… ну хоть чуть-чуть помедленнее… Ох, чует мое сердце, не доеду я… помру со страху. Что ж ты со мной делаешь, окаянная? Я кому говорю? Тише!

Я громко смеялась и кричала, подгоняя лошадей:

– Не бои-и-ись, папенька! Не пропаде-е-ем! Смотри, какой ветер! Как же хорошо! А ты встань, почувствуй этот ветер, он пахнет свободой! Папа… он пахнет весной! Свежестью, новой жизнью! Ах, какая прекрасная пора…

– Ох-х, Наташка! Чем он там тебе пахнет, я не знаю. Чего болтаешь… по-моему, сама не понимаешь.

– Папа, ну что ты как старый дед, всё ворчишь и ворчишь?.. – хохотала я, нахлестывая лошадей.

– Наташа! Наташа, угомонись! Угомонись, я тебе говорю!

Но я не слушала его и хохотала, всё сильнее подгоняя лошадок. Любила я ветер! Свободу любила!

Мы въехали в город, и я в недоумении остановилась.

– Папа… Куда теперь-то?

– Так ко дворцу!

Я растерялась.

– Ка-а-ак?

– Да вот так! – заулыбался отец.

– Так там же сама… – я не решалась даже вымолвить, – сама императрица!

Отец важно кивнул.

– Я же сказал – туда. У нас там встреча. Ну, трогай!

Я сидела как вкопанная, не понимая, шутит он или нет.

– Чего оробела? Сразу испугалась? – отец хитро посмотрел на меня, сдерживая улыбку.

– Нет… ну… а почему ты мне дома не сказал, куда мы едем? – робко спросила я. – Я бы, может, волосы уложила да наряд какой побогаче выбрала из тех, что мне из Парижа прислали… – я сердито посмотрела на отца. – А ты промолчал!

– А я говори-и-ил! Так разве ты послушаешь когда отца своего?

Теперь пришла папина очередь веселиться. Он был мастером держать интригу и намеренно ничего не говорил мне, зная, что я изведусь от неизвестности и любопытства. Такой была его маленькая месть за мои проделки.

Видя мою растерянность, он заулыбался.

– Да не боись ты, не боись… Еще императрице тебя показывать… – много чести! Без слёз не взглянешь! Нужна ты ей больно…

Я облегченно вздохнула, решив, что отец пошутил: ехать во дворец мне было очень страшно.

– Пересаживайся назад! Ишь… растерялась.

Я покорно села сзади. Папа хлестнул лошадей.

Мы подъехали к дворцу, нас пропустили в парадные ворота. Отец первым сошел на землю и подал мне руку.

– Чего ты? Кол проглотила? Ну, спускайся, али одеревенела? Наташка! Не узнаю тебя, быстрее давай! Ждут нас.

– Да кто-о-о?

– Сейчас увидишь!

Я схватила отца за руку и легко спрыгнула на мостовую. Взяв с собой хлыстик и подхватив юбку, засеменила за ним. На мне были высокие сапожки, и я почему-то всё время смотрела под ноги, боясь споткнуться. Папа оглянулся. Ему доставлял удовольствие мой растерянный вид.

– Вот, Наташка! Всегда бы ты такой была: робкой, боязливой… – улыбался отец, – не решалась лишнее спросить. Ишь как сразу правила вспомнила: в двух шагах за мной держишься – по этикету…

Я молчала, сопела себе под нос и думала только: «Ну погоди, папенька, домой вернемся, я тебе всё припомню! Ух-х! В какое смущение вверг меня! Вся красная стою, как матрешка деревенская, аж щёки горят!»

Мы поднялись по ступенькам, тяжелые двери перед нами распахнулись. Папа что-то сказал караульному, и нас пропустили.

Я шествовала по широкой мраморной лестнице, устланной коврами, и мне казалось, что свет льется отовсюду: не только из двух рядов огромных окон, но и из ложных окошек с зеркалами. Лестница была поистине огромной: я подняла голову, и она тут же закружилась. Вместе с нею кружились статуи и причудливая позолоченная лепнина. Потолок казался еще выше за счет росписи плафона. На верхней площадке, словно изваяния, возвышались огромные колонны из какого-то необыкновенно красивого камня…

Лестница привела к началу парадной анфилады. При некоторых дверях навытяжку стояли бравые часовые в парадных мундирах. Нас то и дело обгоняли спешащие придворные, одетые по-европейски: в пудреных париках и изысканных платьях, в шитых золотом камзолах, украшенных драгоценными камнями и сверкающими орденами.

Нам тоже надо было торопиться, но это было выше моих сил. Слишком поразительным было всё, что я видела, огромным, сверкающим, ярким: мозаичные полы, живописные потолки, зеркала во всю стену… Роскошь слепила меня. Я вертела головой из стороны в сторону. Возможно, излишне резко: ноги подкашивались и отказывались двигаться. Пришлось замедлить шаг, чтобы перевести дух.

Отец заметил, что я порядочно отстала, вернулся, схватил меня за руку и потянул за собой:

– Ну пойдем! Пойдем! Что ж я тебя как глупую корову волоку?

– Пап… – тихо прошептала я, – папа… а можно я посмотрю, где она спит?

– С чего это вдруг, Наташа? Кто ж тебя пустит-то?!

– Пап… – не унималась я, – хоть одним глазком. Ну пожалуйста…

– Нет! – отец дернул меня за руку. – У нас совершенно другие дела.

– Пап, а ты ее видел?..

– Конечно, видел!

– А она правда…

– За-а-амолчи! – шикнул на меня отец, осторожно оглядываясь по сторонам. – Еще услышит кто! Речи твои беспутные! Замолчи! Доведет нас до греха язык твой!

Он прикрикнул на меня и за руку потащил вперед. А мне так хотелось задать ему столько разных вопросов! И все о ней! Но папа не давал даже рта раскрыть.

Наконец мы остановились у одной из дверей, и папа попросил доложить о нашем прибытии.

– Да-да, пусть проходят! – раздался до боли знакомый голос, но я не сразу догадалась, кому он принадлежит.

Лакеи распахнули створки, и мы вошли в огромную залу. Покрытой золотом лепнины здесь не было. Высокие потолки, большой камин, всё покрыто полированным камнем. Огромный диван, кресла и чайные столики. А еще письменный стол и на возвышении – парадное кресло. В этом кресле, напоминавшем трон, – так высока была его спинка – сидел граф.

– А-а-а, гости дорогие! Проходите… – встал он нам навстречу. – Ну-у! Лаврентий, чарки нам, скорее! Смотри, какой дорогой друг ко мне пожаловал да с какой прекрасной барышней!

Он широко распростер объятия и улыбнулся.

– Ба-а-арышня… как я рад вас видеть! Расцветаете! Всё пуще и пуще! – громогласно сказал он. – Как розовый бутон!

Мы подошли ближе, а Орлов вновь уселся на свой трон, указав нам расположиться на диване.

– Больно худа она у тебя, Валерьяныч. Не кормишь, что ли?! – улыбнулся он. – Смотри, одни мослы торчат. За кого мы ее такую замуж-то отдадим, кто ж на кости-то позарится?

Я зло сверкнула глазами в его сторону. Увидев, что я в бешенстве, граф засмеялся:

– Да полно тебе, полно… Не злись на дурака, не сердись! – сказал он примирительно. – Ведь с любовью говорю! Ну-ка, поди поближе!

Он с легкостью спрыгнул со своего высокого кресла и сам подошел ко мне, взял за руку.

– Дай хоть посмотрю на тебя! Ну-у, отойди-ка на два шага, а то толком и не разглядеть.

Я отошла, насупившись из-за такого бесцеремонного обращения.

– О-о! Валерьяныч! А чего это она у тебя в штанах ходит? Да в сапожищах… Куда собралась-то? Замуж? Или на войну? Чего-то я никак в толк не возьму, на тебя глядючи…

– Да ну-у, – отмахнулся отец, – Григорий Григорьевич… что вы, ей Богу? У нас опосля визита к вам конная прогулка намечается… Для удобства это всё… Для удобства. Она же не вертихвостка какая придворная, а дочка моя! Негоже ей на фрейлин равняться.

Я стояла и вертела головой, смотря то на одного, то на другого и не понимая, что происходит. О чём они говорят?.. Какие фрейлины? Какое «замуж»?.. Куда я попала? Зачем меня сюда привели?! И что со мной сейчас будут делать? Не верила ни одному, ни второму, так как не знала их истинных намерений, и это пугало меня.

Граф прищелкнул языком, обошел вокруг:

– У-у-ух… хороша-а! Хороша получилась! Волосищи-то какие отрастила… Так и ходишь, что ли, лохматая? Прям как в детстве, Наташка, ей Богу! Никто космы твои разодрать не мог, так и шлялась вечно нечесаная! Э-э-эх… вот еще кляксу на нос поставить, и словно не было всех этих годочков!

Я ничего ему не отвечала, только фыркала.

– Н-у-у… не фыркай! Не фыркай! – усмехнулся граф, – не кошка!

Он отошел, опустился обратно в кресло, положил руки на подлокотники. Длинные пальцы обхватили львиные головы на них. Я смотрела и не узнавала: он казался каким-то очень величественным, пока… Пока не открывал рот. Я внимательно рассматривала его, словно видела впервые. Он был красив лицом, статен телом, одет по-царски. Драгоценные ордена украшали парадный камзол. И звезда! На его груди была большая бриллиантовая звезда, точно такая же, как на портрете, висевшем на стене. Я захотела подойти поближе, чтобы рассмотреть это великолепие. Граф усмехнулся, заметив мой интерес к своей персоне.

– Ну чего ты там щуришься? Увидала что? Так спроси-и… Не обижу-у – всё покажу!

Я двинулась было вперед, но отец поймал меня за руку и одернул, отмахнувшись от графа.

– Да не надо! Не надо ей тут ничего показывать! И неча ей никуда смотреть! Мы, Григорий Григорьевич, к тебе по делу пришли! Давай, не путай мне девочку! И так голова у нее некрепкая, – отчего-то горячился отец. – А ты еще пуще расслабишь.

Глядя на нас, граф не выдержал и расхохотался:

– Валерьяныч, ты не меняешься… Ни с летами, ни с зимами… Всё такой же брюзга противный! Ну хоть выпей со мной, авось повеселее станет да попустит тебя беспокойство. Посмотри вон, Наташка вся побледнела, башкой вертит, думает, не на казнь ли ее привели. Али ее родной папенька прям здесь сей же час замуж выдаст! – граф засмеялся и хлебнул из чарки.

– Да тише ты! – шикнул на него мой отец. – Ох, Гриша, язык твой пьяный тебя до добра не доведет! Еще услышит кто! Да и питье это… ну сколько ж можно?! Добра не жди! – отец досадливо махнул рукой. – Да не кричи ты, не кричи! Ты же знаешь, каков дворец! Стены и двери тут уши имеют, зачем на свою и на ее голову беду кличешь? Али мало тебе проблем? Ведь знаешь же всё, Гришка! Зачем?.. Зачем хочешь девку под монастырь подвести?!

Граф молча выслушал отца, выпил еще и тихо покаянно сказал:

– Твоя правда. Прав ты, Валерьяныч, на все сто прав! Сам понимаю! Недолог мой век в этом дворце. Молодые на пятки наступают. Пить перестану… И шутковать… тоже перестану, смеяться нечему…

Вдруг он встряхнулся, как большая собака, и резко сменил тон:

– А ведь позвал я вас сюда по делу важному и зело приятному!

Я подалась вперед. Мне не хотелось упустить ни звука из их разговора. Почему-то я знала, что сейчас они будут говорить обо мне. Но отец увидел мое беспокойство и сказал, подняв руку:

– Э-э-э! Подожди, дорогой друг! Мне кажется, тут кто-то ушки свои лисьи навострил… и сейчас раньше времени много лишнего услышит! Ты, Наташа, посиди пока в сторонке, на диванчике, а мы с Григорием Григорьевичем побеседуем.

– Чего ты всполошился? – усмехнулся граф. – Хотя… Пусть лучше по дворцу погуляет, авось кто приглянется… Может, еще какой кандидат объявится?..

Чувствовалось, что хмель ударил графу в голову и он пребывает в очень веселом и беспечном расположении духа. Рубаха-парень, да и только! Отец напустился на него:

– Да что ты несешь-то? Что несешь?! У-у-у, Гришка, с тобой сейчас только важные разговоры вести, право!

Отец явно нервничал, он досадливо и запальчиво произнес:

– Ух, Гришка! Больше я к тебе сюда ни ногой! Носу не покажу! Приехал с ним важное дело обсудить, а он опять нахлестался…

Граф сбавил тон и заговорил с отцом серьезнее:

– Не горячись, Валерьяныч. Намедни я был у Нарышкиных и всё обговорил. Пусть маленько подрастут и Наташка, и их Алексашка, тогда мы их и посватаем. Нарышкины сына за границу учиться отправляют. А как оба в нужную пору войдут, там и свадебку сыграем.