Читать книгу: «Второе родильное отделение. Женский роман», страница 2

Патология

И тут я заплакала. Напряжение дня прорвалось наружу. Был глубокий вечер, ужин я проворонила в предродовой. Девочки по палате пытались со мной говорить, но я лишь шумно всхлипывала и рыдала уткнувшись в подушку, отвернувшись к стене. Я жалела себя. Я терпеть не могу больницы. Что я тут делаю? Как хорошо сейчас сидеть дома, смотреть телевизор, пить чай с конфетками. Почему? Почему мне никто ничего не сказал? Какие они эти схватки? Почему мама не рассказала мне о клизме и бритье. Мне было очень стыдно. Первая ночь в больнице самая тяжёлая, ты ещё не адаптировался, никого не знаешь, не знаешь порядков и у тебя ещё не всё есть из нужных вещей. У меня не было денег. На втором этаже был телефон-автомат, но нужны были рублики, я даже не могла позвонить родным. Мобильные телефоны были тогда большой редкостью. Ночью мне не спалось. Чтобы не мешать соседкам по палате я бродила по пустому тёмному коридору, затем спустилась на второй этаж и сидела там на диванчике предаваясь своим горьким мыслям. Тёмный холодный коридор, никого нет, пусто, вдалеке кричат младенцы, и чего они всё время плачут, не кормят их что ли? В отчаянии я написала Саше записку.

Сашенька. Ангел мой ненаглядный, неужели ты меня навсегда оставил? Дорогой мой, любимый, сильный и добрый. Я так хочу прижаться к твоей груди, опереться о твоё сильное плечо. Забери меня отсюда, умоляю тебя, забери скорее, мне здесь так плохо и страшно. Я хочу домой. Я очень скучаю.

Твой слонёнок Алиса

На самом деле мне мешало огромное чувство собственной важности, как сказал бы дон Хуан. Но я не воин, я всего лишь напуганная беременная женщина. И всё же жаль, что в тот момент я поддалась иллюзии мира и позволила ей завладеть моим сознанием. Я относилась слишком серьёзно как к своей жизни, так и к самой себе. Жалела я себя часов до двух ночи, а потом мне это надоело и я пошла спать.

Куры

И почему женщины не несутся как куры? Вот было бы здорово! Никаких тебе абортов, противозачаточных средств, кесаревых сечений, выкидышей, убийств новорожденных. Снёс яичко, не хочешь ребёнка – сделал из яйца яичницу. А хочешь, так сел и высидел себе маленького, а если он сразу встанет и побежит, как цыплёнок, так вообще здорово! Я представляю себе это так – женщины несутся. Одни предпочитают высиживать яйца традиционным способом, другие, больно занятые, сдают свои яйца в инкубаторы, третьи предпочитают комбинированный вариант, пусть себе яичко большую часть срока находится в инкубаторе, ну а уж последние деньки, так и быть посижу сама, ведь это так важно, чтобы младенец первым делом увидел свою мать. Я уже молчу про пол ребёнка, что ты сам можешь планировать, кто у тебя будет, мальчик или девочка. Если хочешь девочку сделай температуру в инкубаторе попрохладней, мечтаешь о сыне – добавь жару. А имеем ли мы право выбирать пол ребёнка? Представляю себе споры женщин, какой из способов лучше, статьи в газетах и журналах, ток-шоу по телевидению. Учёные защищают диссертации, пишут умные книги. Мнения разнятся. Одни доказывают несомненную пользу инкубаторов: стабильная температура, стерильная обстановка, наблюдение специалистов с помощью сверхсовременного оборудования за правильным развитием плода, другие говорят о духовном общении матери и яйца, материнское тепло не может заменить искусственный организм. Проводятся исследования, соцопросы, но споры не утихают.

А в серванте, за стеклом, на атласной подушечке бережно хранится скорлупка, – Вот из этого яичка ты вылупился пять лет назад, таким вот был крохотулечкой, а сейчас вон какой большой! – рассказывает мама пятилетнему малышу, деловито утирающему сопли пухленьким кулачком. В каждом доме, где есть дети, хранятся подобные скорлупки, хранятся на самом видном месте – главное украшение дома и гордость родителей.

А что же делать с яйцом, которое должно так и остаться яйцом? Съесть? В блокадном Ленинграде так многие поступали бы, у некоторых северных народностей это тоже было крайне распространено. Но в современном обществе это недопустимо. Я думаю, бомжи бы поедали втихушку собственные яйца, а что? Сама снесла, сама и съем, чего добру пропадать. А интеллигентный человек, скорее всего, сдавал бы яйца в специальные пункты приёма яиц. Оттуда бы они поступали на фабрики, из них делали бы дорогие и жутко полезные крема, лекарства, удобрения и корма для животных. Ведь сдают клиники абортный материал и послед на подобные фабрики в нашем мире, так почему бы в моём выдуманном мире не действовать также. Человеческое яйцо богато витаминами, микро- и макроэлементами, аминокислотами и белком.

И почему женщины не несутся как куры? Я даже была бы согласна, чтобы ребёнок рождался слепым и беспомощным, как у многих хищных птиц. Ладно уж, пусть не бегает сразу, как цыплёнок, но только не гадать: залетела – не залетела, не пить противозачаточные таблетки, не носить эту тяжесть 9 месяцев, отказывая себе в кофе и шоколаде, не мучиться потом в родах, а просто взять и снести яичко. Глядя на кур незаметно, что это очень больно или неприятно: покряхтела, снесла, довольно закудахтала и пошла.

Вы скажете, что млекопитающие не могут нести яйца, это прерогатива птиц. А вот и неправда. Уважаемый утконос – млекопитающее чистой воды, несёт яйца, а потом вскармливает детёнышей молоком и плевать ему на мнения всех учёных мужей планеты.

Ехидная ехидна так вообще неизвестно как потом своё единственное яйцо кладёт в сумку, учёные до сих пор не разгадали этой загадки. Она сочетает в себе и весьма удобный способ несения яйца, как птица, и вынашивание детёныша в сумке, как кенгуру, а кормит своё чадо молоком и не парится. Так за это её называют ещё примитивным животным, нам бы такую примитивность. Хотела бы я рожать, как ехидна, даже согласилась бы на колючки, как у ежа и жить в Австралии, только не рожать в роддоме на Рентгена. Ехидны прекрасно справляются со своими родами сами без помощи акушерок и гинекологов, впрочем, как и весь животный мир в целом.

***

Следующий день показался мне уже не таким страшным. Я познакомилась с девчонками. Нас в палате было четверо: Жанна, Жанна, Юля и я. Одна Жанна лежит здесь уже неделю, все её вены исколоты, ей постоянно ставят капельницы – стимулируют. Вторая Жанна – молодая девчонка, она как и я пришла слишком рано. А вот о Юле разговор отдельный. Этой девушке всего 16 лет. Она очень худая, даже, пожалуй, истощённая. Мне она напомнила испуганную и затравленную зверушку – при первом взгляде на неё в глаза бросались большие, тёмные, блестящие, внимательные глаза (каламбур), да именно так – вся Юля состояла из этих глаз, полных страха, любопытства и дерзости. Она поведала нам свою историю, и, хотя у меня есть сомнения насчёт правдивости, но всё равно её рассказ ужасен.

Её старшая сестра-наркоманка убила родителей и сожгла дом. Сестру посадили, а Юлю отправили в детский дом, откуда она благополучно сбежала. Возвращаться ей было некуда. На рынке она познакомилась с продавцом-таджиком, с ним Юля и стала жить в вагончике, таджик был беден. Она ему стирала, готовила и делала всё остальное, а он её за это иногда кормил и часто бил. А потом его убили. И наша Юля, как переходящее знамя, досталась его другу и соотечественнику вместе с вагончиком в наследство. Этот обращался с ней хорошо, с её же слов, он меня не бьет (велика заслуга), питание трёхразовое: понедельник, среда, пятница, иногда реже. Ела объедки, и в это я охотно верю, уж очень худа была наша Юлятка. От него-то она и ждала ребёнка, этот добрый таджик ни разу не навестил свою женщину.

Я не ем больничную еду. Меня всегда удивляло, как можно из нормальных продуктов сварить такую гадость. Это ж надо очень постараться! А как они варят свой чай для меня вообще секрет, но пить это точно невозможно, это скорее чайный напиток, потому как он так же далёк от чая, как кофейный напиток от кофе. В больницах я лежу редко, но когда уж я туда попадаю, готовит мне мама, это её прерогатива – обеспечивать меня нормальным питанием. А свою больничную еду, дабы не обижать поваров, как-никак старались, готовили, я всегда собирала в банки и отправляла на корм собаке, ей больничная еда всегда очень нравилась – какое разнообразие, какое богатство вкуса, какое сбалансированное питание!

Но на этот раз я изменила своим правилам. Всей палатой мы кормили Юлю, она съедала все четыре порции, уверяла нас, что всё это очень вкусно, причём ни капли не лукавила, изголодалась, бедняжка. Ей очень нравилось в роддоме: тепло, чисто, светло, кормят, она хотела пробыть здесь как можно дольше, она не знала, куда ей отсюда идти с младенцем. В вагончик? Она боялась, что с малышом таджик её просто выгонит. А уж о том, что у неё не было ни одной пелёнки, распашонки и говорить не приходится. На фоне этой бедной девочки я почувствовала стыд за свои ночные страдания. Да и мама уже привезла мне поесть, денег – жизнь налаживалась.

В обед пришёл Саша. К нам, бесплатным роженицам, гостей не пускают, это возможность есть у тех, кто рожает за деньги. Поэтому можно было поговорить только через маленькое окошечко, предназначенное для передач. В фойе был сильный сквозняк, у окошечка толпилась уйма народу, все кричали, пытаясь услышать друг друга. Говорить в такой обстановке было невозможно. И тут у меня появилась идея. В правом крыле роддома на третьем этаже была лаборатория, куда во время беременности я сдавала анализы, туда можно было попасть через подвал. А там и выход на улицу. И я рискнула, терять мне было нечего. В подвал ходили курить, но вообще-то ходить туда нам запрещалось, там была раздевалка для врачей, туда же мы сдавали свои вещи на хранение. Через подвал я незаметно прошла в правое крыло роддома и очутилась на улице.

А на улице Саша и весна. И хотя стоял февраль, но было тепло. Ласково грело солнышко, стучала капель, в лужах отражалось синее небо. Я выскочила в одном халатике и тапочках, Саша накинул мне на плечи свою куртку, мы с ним поболтали, я пожаловалась на весь этот кошмар, он меня пожалел, пора было возвращаться, но возвращаться было неохота. Тогда я и решила сбежать. Саша поймал машину, и мы поехали к маме. Мама совсем не обрадовалась моему поступку и настояла на том, чтобы я вернулась в роддом. «Ты меня позоришь», – сказала она. Я была с ней не согласна, но мои вещи и документы остались в роддоме, поэтому возвращаться всё равно надо. Мы пообедали, папа завёл машину, и мы поехали. Вернулась я так же, как и ушла – через подвал. Никто моего отсутствия не заметил, только девчонки по палате удивились, где это я пропадала полдня?

Ночью стала рожать Юля, её увели вниз. А утром она прибежала к нам жутко довольная, бойкая и весёлая, только ребёнок у неё родился маленький, вес всего 2100, как недоношенный, это всё оттого, что она плохо питалась.

В десять нас повели на УЗИ, мне сказали, что всё нормально, будет девочка. Каждый раз на УЗИ мне говорили, что у меня девочка. На очереди был поход в кабинет Зав. Отделением. Девчонки мне сообщили, что после того как посмотрит заведующая все рожают, знает она куда надавить – свои маленькие профессиональные секреты.

Заведующая оказалась сильной и весёлой женщиной лет сорока пяти, я вижу её иногда по телевизору, она говорит, как хорошо рожать у них в роддоме – врёт. Когда она засунула в меня свою руку и чего-то там сделала, меня пронзила острая боль, я даже закричала, из глаз брызнули слёзы. Но она меня неумело успокоила, мол, ничего страшного, матка сокращается, если через два дня не рожу – будут стимулировать, но я рожу, сроки терпят, и ничего я не перехаживаю. Я ей пожаловалась, что у меня появилась в роддоме мазня после первого осмотра милым доктором, но и тут она меня успокоила, это нормально.

Мало ли что может случиться пока несёшь ложку ко рту.

Милорад Павич

Пообедали. Я собралась вымыть посуду. Встала. И так и осталась стоять. Из меня лилось как из ведра. Кровь хлестала между ног. Я не могла пошевелиться (сковал страх). Со мной никогда такого не было. Девчонки побежали к медсестре, она сказала, чтобы я воспользовалась прокладкой, но прокладка то у меня была, только толку от неё не было, на полу быстро образовывалась лужа крови. Тут прибежала медсестра, глаза её были испуганные. А я всё стояла, боясь идти и не зная, что со мной происходит и что делать? Потом появились носилки, меня уложили и повезли по коридору. И тут до меня дошло, что дело плохо. Я попыталась соскочить с носилок, стала сопротивляться и бороться, несколько человек меня держали. Я боролась не на жизнь, а на смерть, носилки уже закатывали в операционную. На каждой руке и ноге висело по два человека, где уж тут воевать, по одному бы я с ними махом расправилась, но они навалились всей кучей. Они привязали меня. Я всё ещё отчаянно сопротивлялась в неравном бою с белыми халатами. Мне раздвинули ноги и стали пихать катетер, кричали и били, было больно. Чьи-то руки держали голову, у меня сложилось чёткое ощущение, что меня насилуют. Да, да именно насилуют. За день до этого меня пытались принудить подписать одну бумагу, где я давала своё согласие на операцию в случае чего и снимала с врачей всякую ответственность за последствия. Разумеется, я эту бумагу не подписала и отчётливо это помнила. Я крутила головой, все остальные части тела были крепко привязаны. Меня насилуют! На лицо одели маску, нечем дышать, я задыхаюсь, я пытаюсь вырваться, но сильные руки крепко держат мою голову. Я задыхаюсь, я умерла. Это была последняя мысль в моей голове. Больше я ничего не помню. Но ощущение было именно такое, что я умерла. Задохнулась.

Родила я, если процесс доставания младенца из бессознательного тела можно назвать родами, в 17:55, 28 февраля 2001 года.

Реанимация

Издалека донёсся женский голос: «Поздравляем, у вас родился мальчик, рост такой-то, вес такой-то». Это не мне, у меня девочка, это говорят не мне, дальше я не слушала. Я проваливалась в неизвестное. Сложно описать это состояние, это не сон, нет, это тьма, вязкая субстанция, где время остановилось, где нет мыслей, нет сознания, там ничего нет. Сколько времени я пробыла без сознания не знаю, может пять минут, может два часа, ведь там нет времени. Меня бьют по щекам – очнитесь, очнитесь. Я пытаюсь медленно собрать себя и думать, и слушать. Опять голос за кадром, да за каким кадром, никакого кадра нет, я не могу открыть глаза, я не могу пошевелить пальцем, но я слышу, и они знают, что я слышу: «У вас мальчик, рост 57 см, вес 4,150 кг». Однако, это всё-таки мне, у меня мальчик? А всё говорили девочка, девочка. Я стала слушать внимательней. Потом что-то про зелёные воды, ребёнок переношенный, кожа шелушится, он, оказывается, уже активно писал и какал прямо мне в живот, ну и дела! И опять темнота и пустота, я отключилась.

События путаются, я не могу точно воспроизвести ту ночь, ибо когда я наконец смогла открыть глаза, была уже ночь, тускло горел ночник у столика дежурной медсестры. А до этого меня несколько раз хлестали по щекам, а потом я опять проваливалась в пустоту. Очнулась. Меня пронзила острая боль, и я закричала, ах, как я закричала, благо кричать я умею. Прибежала медсестра и стала на меня орать, что я ей спать мешаю. – Заткнись, сука! Чего ты орёшь, дура, – и дальше в том же духе, очень вежливая девушка, и чего это она на меня так взъелась? Но боль была адская, поверьте мне, ничего более страшного я ещё не испытывала, а испытала я в жизни немало. Удивительное дело. У боли нет предела. Когда я порвала связки на ноге – это тоже было очень больно, и тогда мне казалось, что больнее некуда. Когда я пришла в себя после операции на коленку, мне тоже было очень больно. Но эта боль оказалась в десять раз сильнее всей той боли, что я испытывала раньше вместе взятой. Я просила поставить мне обезболивающее. Фигушки, не положено, – как не положено? Садисты! Я умоляла медсестру, но она была непреклонна, я просила; «Поставьте мне укол, я вам заплачу, завтра мама купит лекарства, только помогите мне, пожалуйста». Бесполезно.

Кричать я, конечно, перестала, нельзя же мешать людям спать, но легче мне от этого не стало. Боль была настолько невыносимой, что у меня было лишь одно желание – умереть, только чтобы это прекратилось, я молила Бога о смерти. Господи, дай мне умереть, я не могу этого вытерпеть, Боже, на кого ты меня оставил! Бог услышал мои молитвы своеобразным образом, я вновь потеряла сознание, провалилась в небытие, там не было ничего, и боли тоже.

Но эти милые медсёстры явно решили свести меня в могилу. Я очнулась от резкой, невыносимой боли. Две медсестры с силой давят мне на живот. Я ору, они давят ещё сильней. Потом всё прекратилось, и я опять проваливаюсь в спасительное никуда. И снова меня резко вырывает в действительность сильнейшая боль. И так всю ночь. Мне казалось, что между этими экзекуциями перерыв максимум минута, точнее, что меня постоянно мучили, хотя на самом деле, наверняка, промежуток был побольше, может полчаса, может час. Но ведь у меня в небытии время не идёт. Мне всё это казалось одной сплошной нескончаемой пыткой. Чего я им плохого сделала, а?

Вообще, я никого никогда не боялась, раньше, пока не попала в этот роддом. Из животных по духу мне ближе всего медведь, большой и сильный. Довольно миролюбивое животное, если его не трогать, но не зря его все так боятся – лучше не злить. А тут меня сломали, с тех пор я трусиха. Но я отвлеклась от рассказа. Они в очередной раз давят мне на живот и я, разумеется, начинаю отбиваться обеими руками, благо они больше не связаны, хотя из одной торчит капельница, – плевать. А рука у меня тяжёлая, поглажу так поглажу. Судя по всему одной я хорошо врезала. – Она дерётся! – они начинают со мной бороться, как вы думаете кто победил? Правильно, я. Я отдубасила их обеих. Только тут они догадались поговорить со мной по-хорошему, нет чтобы сразу так. Они мне объяснили, что давят на живот для моей же пользы, чтобы матка скорей сокращалась, и я потеряла как можно меньше крови. Очень садистский метод, причём я уверена, да кого там, я это точно знаю, что можно добиться того же самого результата, даже более лучшего, медикаментозным путём, но этот путь мне был заказан. По полису ОМС таких услуг нет.

Медведь

Медведь. Загадочный зверь. Вдумайтесь в его имя – медведь. Ведает где мёд. В старину на Руси медведя величали Бером, но позже это имя было окончательно забыто. Ибо имя это нельзя было произносить вслух. Мол, позовёшь Бера, Бер и придет. И заломает. Боялись Бера: нет сильнее зверя, нет хитрее зверя, нет умнее. Вот и стали придумывать ему другие прозвища: косолапый, мишка, медведь. Но в других языках: английском (bear), немецком (Bär) имя Бер осталось.

Я безумно завидую медведям. Вот он – Царь зверей. И это верно, среди зверей у мишки врагов нет! Только человек способен лишить медведя жизни и то с ружьем или рогатиной. Мишка при росте от 2 до 3 м весит до 750 кг, а отдельные белые экземпляры даже переваливают за тонну! Беременность у медведиц длится от 6 до 8 месяцев, рожают они зимой в берлоге. Кстати, как раз слово берлога – всё, что нам осталось от бера, логово бера, не медведьлога, а берлога, имя бер забыли, а жилище переименовать не додумались. Новорожденный медвежонок вешает в среднем полкилограмма. У нас бы такой младенец был бы, ну, сильно недоношенным и вряд ли бы вообще выжил. Вот уж кому рожать не больно. Конечно, медвежонок первое время очень беспомощен, слепой. Так что ему в берлоге разглядывать? Медведица родит от одного до пяти медвежат, но это редкость, чаще один-два. Прозревают они через месяц, через два у них прорезываются зубы, и к этому времени медвежата начинают выходить из берлоги, но не ранее чем в 3-месячном возрасте становятся способными следовать за матерью. К весне они становятся ростом с небольшую собаку и, кроме молока, начинают есть зелень, ягоды, насекомых. Иногда вместе с сеголетками (лончаками) держатся прошлогодние звери, так называемые пестуны.

Ну и как вам это? Ребёнок ходит через два месяца после рождения, через три уже ест сам! Можно смело выходить на работу, а ребёнка в садик. Хотя нет, садики – это зло.

***

Это была самая длинная ночь за всю мою жизнь. Она тянулась бесконечно, я дремала, просыпалась, наблюдала. Или меня вытаскивали из моего спасительного ниоткуда зверскими надавливаниями на живот, или мне делали больнючие уколы в бедро и живот, всегда без предупреждений, резко и жестоко. Капает капельница, медсестра меняет бутылку за бутылкой, сколько же они хотят в меня влить? Господи ты Боже мой! Простыня подо мной вся мокрая и холодная от крови, я замёрзла. На мне ничего нет, я абсолютно голая, вместо одеял я накрыта только простыней. Тихо приходит серый рассвет.

Так как мне активно мешали спать (будем называть это странное состояние сном), я решила ненадолго проснуться и оглядеться. Рядом находилась ещё одна кровать, а на ней женщина. Мы познакомились. Звали её Марина. Её, как и меня, прокесарили вчера, только меня вечером, а её утром. Мне до сих пор непонятно, чем они там занимались? Ведь несчастье случилось со мной в обед, а прооперировали меня только в 17.55, определённо со временем происходит что-то странное. Не роддом, а Алиса в Зазеркалье какое-то. У Марины это было плановое платное кесарево. Так вот ей никто на живот не давил, а обезболивающее, наоборот, ставили, и у неё ничегошеньки не болело. Ах, мама, мама, ну почему же ты пожалела на меня денег?

У Марины родилась девочка, это её второй ребёнок, старший – сын, и она очень хотела девочку. Ей сорок, поэтому она сама попросила операцию. Нет, ей не больно, она всем довольна. Как же тяжело лежать в одной позе, я попыталась повернуться, не выходит – больно. А она может маленько поворачиваться. Эти кушетки такие жёсткие. Из нас торчат трубки. Из Марины одна – это катетер из мочевого канала, трубочка ведёт вниз на пол, там стоит банка с мочой. Из меня тоже торчит подобный катетер, как раз его мне вставляли в операционной, когда я потеряла сознание. Но есть и второй, он держит свой путь прямо из моего живота, а в банке какая-то кровянистая жидкость. Мы с Мариной делимся впечатлениями, тихонько переговариваемся. Наша беседа сама собой затихает, и я проваливаюсь, сами знаете куда – в никуда. Потом опять возвращаюсь, хочется пить, зову медсестру – нельзя. Понятно, бесплатникам даже стакан воды не подадут, Марине пить дают, правда, маленько. А мне только смачивают губы и рот, глотать нельзя. Слишком тяжёлая была операция, это мне объясняют. Ещё бы не тяжёлая, я вон как наелась в обед (курочка, пюре, салатик – объеденье), а Марина за день ничего не ела, поэтому никаких трубок у неё из живота не торчит.

Нам измеряют температуру в сгибе локтевого сустава. Ну и хитрые же они. Приходит санитарка и удаляет катетеры, а потом подмывает нас над уткой. Мне уже на всё наплевать и абсолютно не стыдно, мой дух сломлен и силы покинули моё тело, хотя, то ещё испытание. Потом смотрят врачи, это я совсем плохо помню, больно дёргают за соски, надавливают, появляется капелька молозива, давят на живот. Начинают бегать люди в белых халатах туда-сюда, что-то говорить. Утро, рабочее утро. Неужели эта ночь кончилась?

Девять утра. Нас с Мариной просят покинуть реанимацию. Приходит медсестра и надевает на меня рубашку. Помогает мне встать. Попробую как можно чётче описать этот момент. Я вся в крови. Она держит меня за руку и тянет вверх. Но я как черепаха или таракан какой, я не могу встать, пресса нет вообще. Только я тяжёленькая, одной ей меня не поднять. Ей помогает другая медсестра, и вдвоём они меня садят. Голова кружится, я сижу минут пять, потом медленно, очень медленно сползаю с кровати, больно, ужасно больно. Я стою у кровати, готовая рухнуть в обморок. Во всём теле предательская слабость. Тошнота. Сестрёнка меня не торопит и поддерживает. Ещё пять минут прошло. Делаем первый шаг, ох, как тяжело. Я пытаюсь выдавить из себя виноватую улыбку. Я не могу стоять прямо, вопросительный знак, одной рукой я держусь за медсестру, другой придерживаю живот, у медсестры в руке моя банка, катетер из живота не удалили. Не торопись. Я медленно ползу. Как старая бабушка, согнувшись в три погибели, шаркающая походка, я волочу ноги, я просто не могу поднять ногу. Это ужасно, но это факт. Как ушла Марина, я не видела, слишком была занята собой, и чтобы в обморок не грохнуться. Мы останавливались через каждые три шага, голова кружилась. Я доковыляла с медсестрой до лифта (он был за углом в двух шагах) и оказалась опять на первом этаже.