Читать книгу: «Мама», страница 2

Глава 3

Дольше всего в наших скитаниях мы пробыли в коммуне Цзятун, в местечке под названием Шанбучи. Это была самая важная точка на моём пути. Самое важное воспоминание. Все мои детские и юношеские горести, вся ненависть, вся радость, вся сладость начала жизни были там, куда я часто возвращался во сне; просыпаясь, плакал горячими слезами.

Шанбучи было названием на языке туцзя. Не знаю, что оно значило по-китайски, знаю только, что это была самая дальняя деревня в уезде Гучжан, на Западе Хунани.

Деревня была небольшая, дворов тридцать. Почти все там были или из семьи Тянь, или из семьи Цзинь. Ещё были одни Куны.

Когда мы очутились в Шанбучи, мне было уже шесть и я мог бегать по горам куда вздумается. Нас встречал отчим и несколько других людей. Барабанов и гонгов не было, только унылая цепочка путников тянулась по высоким холмам.

Это был четвёртый брак моей мамы.

Первый раз она вышла замуж за дядю Ши из Халечэ близ села Дуаньлун, что в уезде Гучжан. Родила мою старшую сестру, среднюю сестру и старшего брата. В конце пятидесятых – начале шестидесятых страна не вылезала из авантюр Большого скачка и стихийных бедствий. На начало шестидесятых пришлись три года великого голода. Весь Китай сидел с пустыми карманами. Люди были похожи на ходячие мощи. Худые, как хворостины, они никогда не ели досыта. Чтобы прокормить двух сестёр и братца Идуня, мама ушла от дяди Ши и вышла замуж за моего тятю. Дядя Ши был высоким и крепким, занимался портняжным промыслом. По всему маму ждало с ним большое счастье, но счастья не вышло. В голодные годы никто не ходил к портному. Вся семья голодала, как и другие. В горах поели все дикоросы и обглодали деревья. Выхода не было. Мама собрала детей и решила уйти.

Мама рассказывала, что аппетит у дяди Ши был поразительный. Жидкой каши, что ей удавалось настряпать, едва хватало ему одному. Мама взяла детей и пошла искать лучшей доли. Так и получилось, что она вышла замуж за моего тятю. Мой тятя был плотник и мастер на все руки. В голодные годы всё его мастерство, как и портновское, ничего не стоило, но в его деревне земля давала хороший урожай, несмотря на засуху. Мама говорила, что прокормиться там было много легче, чем в родной деревне моих сестёр и старшего брата. К тому же в той деревне все люди были друг другу кровные родственники, в голодные годы они разводили кур, сажали что-то по мелочи. Никому не приходило в голову донести на других. Деревенские всё равно недоедали, но на огурцах жить было легче, чем совсем без них. Потому, когда кто-то заговорил с мамой о моём тятьке и его деревне, она решила посоветоваться с дядей Ши, как ей быть. Ради детей он согласился развестись, но плакал, как младенец. Мама уговаривала его: «Не плачь, как дети вырастут, пришлю их к тебе в помощники». Дядя Ши проводил маму и детей до околицы.

Мама не солгала. Как только тяжёлые времена отступили, она отослала старших брата и сестру обратно к дяде Ши.

В третий раз мама вышла замуж за тятю нашей младшенькой. Так получилось, что у меня было пятеро единоутробных братьев и сестёр, и ещё двое – от моего тятьки. Все эти семейные связи выглядели смехотворно сложными и запутанными.

Мама надеялась, что сможет как следует позаботиться в Чэтуку о своей средней дочери, но вышло так, что она не только не сумела облегчить ей жизнь, но, наоборот, добавила ей немало хлопот. Сестра вышла замуж в совсем нищую семью. Она никак не могла помогать нам с мамой, но сердце у неё было жалостливое – сестра готова была сама не есть, не пить, лишь бы нам было хорошо. Но муж её, конечно, не мог сидеть без еды и одежды. А потому он частенько её поколачивал. Мама не хотела становиться обузой. Она оставила сестру одну, забрала детей и вышла замуж в забытую богом деревню Шанбучи. Так начался её четвёртый брак.

На этот раз она и правда забралась далеко. Так далеко, что и за день было не дойти до места. Горы там и правда были высоченные. Такие, что при взгляде на них начинала кружиться голова. Мама застыла в этом браке, как облачко, подвешенное в высоком небе. Вверх по склону шагали ноги, а нос почти упирался в крутую дорогу. Вниз сбегала тропа, а ноги словно проваливались в глубокие овраги. Увидев эти горы, что вырастали всё выше и выше, эти обрывистые пути, что становились всё круче, эти густые заросли, завлекавшие в свою глубину, я пришёл в неописуемый ужас и заплакал. Один из тех, кто шёл с нами, опустился на корточки и взвалил меня на спину. Мама несла на спине сестрёнку. Так мы полезли в гору. Тот человек, что нёс меня на спине, был мой отчим, который спустился из деревни встретить маму и детей.

Его звали Цзинь. Он был из деревни Шанбучи.

Деревня ютилась на полпути к вершине. Несколько десятков дворов, рассеянных по каменным ступеням.

На первом ярусе этой лестницы жили два брата Тяня. Рядом с их домами рос гигантский клён. На клёне сороки свили гнездо, похожее на большой совок. А рядом с клёном был здоровенный коровник производственной бригады. Перед ним стояла крупорушка. За ней тянулось громадное поле.

На втором ярусе жило больше всего народу. Больше двадцати дворов, все Тяни. С левой стороны была школа со спортплощадкой. С правой – амбар, а перед ним – ровное место, где сушили зерно. Спортплощадка была грунтовая, ужасно большая. Площадка перед амбаром – мощённая камнем, трёхъярусная.

На третьем ярусе обосновались Куны, трое Тяней и одни Цзини. Куны с Тянями жили одним хозяйством. Невероятно большим. Дома стояли на сваях. Выглядело это очень внушительно.

На четвёртом ярусе, тоже одним большим хозяйством, жили четверо братьев Цзиней. Дома у них были без свай и не так потрясали воображение, как те, что ниже. По обе стороны тянулись огороды. Круглый год там зеленели овощи. Позади поднимались до облаков горы, совершенно отвесные. Дома лепились к ним, свешиваясь со склона, как корзинка для мелкой птицы с пояса.

Была там ещё одна семья по фамилии Хуан, из бывших землевладельцев. Никто не хотел селиться с ними рядом. Их дом одиноко стоял в сторонке. Их было двое – мать и сын. Мать была совсем развалина, а сын – немой. Говорили, что они, наверное, много зла сделали в прошлой жизни. Из-за классовой принадлежности их частенько поколачивали. Помню, как несколько раз вечером тётушку Хуан выволакивали на улицу и били. Но вид у них из дома был самый красивый. Перед домом бежал полноводный ручей, вода в котором не иссякала никогда, даже в самую страшную засуху, позади дома ползли уступами рисовые террасы. Слева на небольшом расстоянии стоял дом Цзиней. Справа шумела роскошная бамбуковая роща.

Отчим был самым младшим из братьев Цзиней. У него были широкие плечи, толстые губы и короткие ноги. Роста он был совсем небольшого, почти что с сидящего человека. У него было двое детей: сын и дочь. Дочь была немая. Жили они бедно – на всю семью один дом. Уж не знаю, вызнавала ли мама что-то про то место и про ту семью до замужества, знала ли она, что природа там такая суровая, что отчим такой бедный или такой страшный. Как говорят, ласточка и та гнездо где попало не строит – почему же мама не выбрала себе места получше? Вот уж правда не знаю, что её зацепило. Может, любовь в те годы и была такая. А, может, и не любовь вовсе – есть где найти приют, и ладно.

Мама поставила нас с сестрой перед отчимом и велела называть его тятей. Мой тятька умер рано, помню, как я всё не мог выговорить непривычное губам слово. Наконец я выдавил из себя «тятя». Тогда отчим привёл своих детей и велел им называть маму мамой. Мы все были совсем дети, мы быстро послушались взрослых и быстро привыкли к новой жизни. Жили трудно, но мирно.

Но прошло совсем немного времени, и всё пошло кувырком.

У нас на западе Хунани плохо относились к женщинам, которые выходили замуж повторно после развода. Считали, что это мужья выгнали их из дома. Хотя мама взяла на себя заботу о чужих детях, на неё всё равно смотрели косо. А мы с сестрёнкой, как назло, учились лучше всех. Лучше всех по китайскому. Лучше всех по математике. Лучше всех по музыке. Лучше всех по рисованию. Лучше всех даже по труду и физкультуре. В нашей маленькой деревне мы были как первые спутники в тёмном небе. Даже в соседних деревнях все знали про двух «вундеркиндов» из Шанбучи. Про нас с сестрой, учившихся несмотря ни на что, даже рассказывали по уездному радио, громкоговорители не раз гремели про наши успехи. Соседи, усмехаясь, говорили маме: «Наши-то все как грешники, а твои-то двое как силы небесные, школу для них одних и построили». Мы учились с утра до ночи, до опупения.

Отчим сперва ужасно радовался нашим успехам. Но скоро от его радости не осталось и следа. Его дети учились из рук вон плохо. Злые люди часто нашёптывали ему: «Ты вот пашешь не покладая рук, да на что надеешься? Твои-то не выучатся, как ни крути, а ты всё её детям книжки покупаешь. Как у них крылья окрепнут, так они и разлетятся, что им будет до тебя, родимого? Так в землю и ляжешь, с пустыми руками».

Отчим подумал: а и правда. Тогда он перестал давать нам денег на книги и стал требовать, чтобы мы бросили учёбу. Конечно, мама была против. Вся её надежда была на нас двоих. Видя наши успехи, разве она могла так поступить с нами? А потому они с отчимом постоянно собачились. Кричали, пускали в ход кулаки – это было обычное дело.

Наша славная семья превратилась в поле битвы.

Поначалу мамина война с отчимом разворачивалась вокруг детей. Мама считала, что мы с сестрой были настоящие сиротки, росли без тяти и некому было о нас как следует позаботиться. Одинокие, беспомощные, лишённые всякой поддержки. Хотя у отчимовых детей не было матери, вся деревня всегда готова была встать за них горой. Все их любили, всем было до них дело. При любом пустяшном происшествии все их родственники бежали на подмогу. Конечно, мама инстинктивно пыталась нас защитить. Сдувала с нас пылинки.

Однажды, когда все обедали, мы со сводным братом поссорились, уже не помню почему. Быстро дали волю рукам. Это был первый раз, как мы подрались. Он кричал, что это его дом, а я здесь чужой и чтоб я убирался ко всем чертям. Я кричал, что он вообще здесь никто, а дом тятин. Он кричал, что тятя тоже его, а я с мамкой могу валить на все четыре стороны. Услышав это, я вскочил, чтобы выбежать на улицу. Брат решил, что я поднялся, чтоб ему врезать, и накинулся на меня с кулаками. Я с детства был спортивный малый, здорово играл в баскетбол, в пинг-понг, прыгал с шестом и в длину. Меня даже выбрали в уездную спортшколу, вот только поехать не вышло. Я ударил в ответ, подсёк его и повалил на пол.

Отчим заорал на нас, а потом взял железные клещи и решил преподать нам урок. Сначала он ударил своего сына, и тот заплакал. Когда дело дошло до меня, я не плакал. Мне было не особо больно. Тогда отчим ударил меня снова, но я всё не плакал. Увидев зарёванное лицо сводного брата, я, наоборот, улыбнулся. Тут отчим окончательно вышел из себя. Он снова схватил клещи и отдубасил меня до чёрных синяков на ногах и на плечах.

Мама знала, что отчимов сын плачет нарочно. Она сделала мне знак глазами, чтобы я тоже заплакал. Если б я заплакал, отчим перестал бы меня бить. Но я с детства был упрямым. Даже если б мне было ещё больнее, я бы всё равно не стал бы плакать. В деревне меня сильно обижали, но отчим никогда не вмешивался. Я чувствовал острую ненависть и злобу. Я не заплакал бы, даже если бы он забил меня до смерти. Другой бы на моём месте давно бы расплакался, но я стиснул зубы. Не буду плакать. Пусть бьёт!

Тут уж взвилась мама. Когда отчим снова замахнулся клещами, она грохнула своей миской об стол и, выхватив у него клещи, проорала:

– Хочешь забить его? Не твой, тебе и не жалко? Давай, что уж, забей и меня до кучи!

Маме было не справиться с отчимом. Другая его рука, как ещё одна пара клещей, вцепилась ей в запястье. Отчим прогремел:

– Сейчас эти двое долбоёбов вон что вытворяют, если не проучить их как следует, потом будет поздно!

Мама кричала:

– Так вот ты их как учишь? Одного лечишь, другого калечишь! Отчимов сын учился очень скверно, до меня ему было как от земли до неба. Отчим ревел:

– Завтра же никакой школы! Пойдёшь со всеми на работу!

– С какой это стати?

– Никого не слушает, какая ему учёба? Мне это не по карману.

– Чего тебе не хватает? Жри да пей! Что тебе не по карману?

– Нечего ему там делать, моё слово крепкое.

– А вот и нет. Ничего-то это не значит.

– И мой не пойдёт. И твой не пойдёт. Всё по-честному.

– Твой пусть не идёт, чего ему там делать. Мой парень – самородок. Он пойдёт.

Тут мама, конечно, наступила отчиму на больную мозоль. Он знал, что парень его никудышный, и смущался этого. За спиной у него люди судачили про наши успехи, и до отчима долетало немало добрых слов в наш адрес. И много худого про его сына. Отчим, недолго думая, ударил маму по лицу.

– Пусть мой без царя в голове, а твой семи пядей во лбу, всё равно он никуда не пойдёт!

У мамы была разбита губа, и кровь стекала по подбородку. Как разъярённая тигрица, она вцепилась зубами в руку отчима. Наше маленькое сражение превратилось во взрослую битву. Они сцепились не на шутку.

Когда отчим придавил маму к полу и стал дубасить, я не бросился ей на помощь, но стоял и смотрел во все глаза. В этот самый миг я понял, что всей душой ненавижу не только его, но и маму. Я ненавидел её за то, что она притащила нас с сестрой в это богом забытое место, в эту семью, в эту деревню, за то, что нас гнобили, унижали и оскорбляли.

Да, так я думал. Всякий раз, когда мама ссорилась с какой-нибудь женщиной из деревни, я слышал, как они обзывали её бесстыжей и другими позорными словами. Мне было невыносимо стыдно. Когда мои приятели, которых подзуживали взрослые, кричали мне, что я приблуда и выблядок, я впадал в неистовство. Это сильно било по моему достоинству. Моей детской душе было больно. В деревенской школе мне всегда казалось, что кто-то шушукается у меня за спиной, обсуждая меня и маму. Моя совесть была неспокойна, как у вора. Мне было стыдно перед людьми, и я часто забирался в какой-нибудь уголок и сидел там в одиночестве. В деревне разведённые женщины считались никому не нужной дешёвкой. Дешёвкой были и их дети. Я часто думал, что если бы мама не вышла заново замуж, меня бы так не унижали.

Так начались моя вражда с мамой, моё сопротивление и моё непонимание. Сперва это был уголёк, зарытый глубоко в костре, покрытый золой и пеплом, почти незаметный. Потом он выпорхнул из очага яркой искрой и погас. Потом он стал маленьким светлячком, сверкавшим и гаснувшим во тьме. В конце же он разгорелся ярким пламенем, сжигавшим с шипением моё сердце.

Когда мама сделала мне знак, чтобы я заплакал, я не думал, что она делает это из жалости. Я думал, она спелась с отчимом. Зачем бы я стал плакать? Для меня это было притворство. А я ненавидел притворство! И мама, и учитель всегда требовали от нас честности, почему же сейчас она хотела, чтоб я хитрил? Не стану! На самом деле мне уже было очень больно, но я не хотел показать этого. Потом от ударов у меня на плечах и на ногах расцвели фиалкового цвета пятна. Отёк не спадал много дней. Может, раны на сердце были так глубоки, так тяжелы, что мне не было и дела до синяков на теле.

Эти раны нельзя было нащупать, нельзя было увидеть. Все они были на мамином сердце. Её раны, как зеркальце, отбрасывали на солнце сверкающие круглые зайчики. Их свет пятнами ложился на моё сердце, и у меня рябило в глазах, пересыхало в горле, мне было нечем дышать.

Когда я возвращался из школы, то часто видел, как мама ругается с отчимом или другими деревенскими, но никогда не вникал, в чём дело. Мне всегда казалось, что она не должна была так делать, что это было неправильно. Учитель изо дня в день твердил нам о единстве трудящихся масс, а мама ругалась с товарищами. Она была неправа. Я никогда не думал о том, что не одна она целыми днями собачилась с соседями, что так поступали и все остальные. Никогда не думал, что если бы она им не отвечала, они бы всё равно не отстали. Что она всё равно навлекла бы на себя неприятности. Я всегда обвинял маму. Мне никогда не приходило в голову, что делает она это ради нас с сестрой. Мама была как старый вол, что защищает телёнка не щадя жизни. Она поступалась своим достоинством, чтобы сохранить наше. Своим горем она покупала наше счастье. Я совсем не понимал этого. Я всё думал, что мама ругается с людьми и что это позорище. Мысленно я провёл между нами черту – мама была по одну сторону, я по другую. Я считал себя неподкупным, кристально честным Бао-гуном⁴, стоявшим на стороне очевидной справедливости. Оттуда я судил о правде и кривде, оттуда же судил и о маминых ошибках. Хотя я никогда не говорил ей этого в глаза, но в душе я бессчётное число раз ставил всё под сомнение, протестовал и смеялся над нею.

Глава 4

У мамы были скверные отношения с деревенскими, но я не мог допустить, чтобы у меня они тоже оставались скверными. Мне хотелось, чтобы они считали меня здравомыслящим, воспитанным человеком. Я винил маму в том, что она не сумела наладить в деревне нормальной жизни, а сам вел себя как настоящий подхалим. Завидев издали взрослых, даже тех, кто ругался и дрался с мамой, я за версту начинал их приветствовать, словно они были мне родные. К своим школьным приятелям я относился лучше, чем к родным братьям и сёстрам, несмотря на всё, что мне довелось от них вытерпеть. Как нам твердил учитель, так я и делал. Я не мог портить нашу сплочённость из-за противоречий между взрослыми. Я хотел влиться в коллектив.

К нам с сестрёнкой относились как к чужакам, к изгоям. В третьем классе дети из Шанбучи отправлялись учиться в Сябучи. В нашей деревне был всего один учитель, а потому там учились только два года. Пока первый класс был на уроках, второй делал домашнее задание – и наоборот. На третий год все отправлялись в соседнюю деревню Сябучи, ниже по склону. В Шанбучи наше с сестрой обособленное положение ощущалось не так остро. В Сябучи я узнал до конца вкус одиночества. Почувствовал себя бродячей псиной, которую гонит прочь вся деревня. Я мог опираться только на себя самого, чтобы отделаться от этого наваждения.

На самом деле деревенька Сябучи тоже стояла на горе. Просто гора была пониже нашей. Казалось, что деревни расположены совсем рядом, но дорога петляла и петляла, обкручиваясь вокруг склона, как бесконечная колбаса. В Сябучи была большая производственная бригада. Под её началом трудились четыре обычные: Сябучи, Шанбучи, Бапинъянь и Луаньжэ. Всё это были непривычные уху, чудные названия на языке туцзя. Народ придумывал рифмованные поговорки, чтобы их запомнить.

Поскольку шагать было очень далеко, дети звали друг друга и ждали, пока все соберутся, чтобы идти в школу и из школы вместе. Все очень боялись идти поодиночке. Отчимов сын никогда не разрешал мне и сестрёнке идти вместе с его компанией. Сестра ела ужасно медленно. Миску риса она жевала по полчаса, как будто играла в дочки-матери, обстоятельно и долго, никуда не торопясь. Это давало ему отличный повод избавиться от нас с сестрой. Каждое утро не успевала она доесть, как отчимов сын уже грохал о стол миской и выбегал на улицу в компании других мальчишек. За это я всякий раз нещадно ругал её. Глядя вслед убегающему сводному брату, я топал ногами от нетерпения и принимался орать: «Ну давай уже, быстрее!» Иногда я мечтал, как отберу у неё рис, не дав доесть. Сестрёнка и так никогда не доедала до конца, она роняла миску и вылетала из дома вместе со мной.

Когда мы догоняли других детей, они никогда не позволяли нам с сестрой идти рядом. Отчимов сын часто говорил с угрозой: «Ещё раз за нами пристроитесь, забью к чёрту».

Потому мы с сестрой не осмеливались идти к ним слишком близко. Мы тащились сзади, на почтительном расстоянии. Когда они оборачивались и смотрели на нас, мы останавливались как вкопанные и делали вид, что вовсе и не шли за ними следом. Когда они снова пускались в путь, мы почти бесшумно догоняли их быстрым шагом.

Я совсем не боялся драки. Я был им не по зубам. А вот сестрёнка была слишком маленькая и худенькая. Она бы не справилась. Я боялся, что её могут задеть в драке. Мне одному, всего с двумя руками, было не перебороть всех мальчишек деревни.

Не решаясь на драку, мы с сестрой тащились следом за остальными, как бродячие псы. Две маленькие собачки, со страхом и трепетом бежавшие след в след с волчатами, принявшие их за ровню. Со временем сестрёнка надоела мне до чёртиков, и я не разрешал ей идти со мной. Я сам быстрым шагом догонял остальных.

Я слишком хотел влиться в их компанию. Мне не хотелось, чтобы всё расстроилось из-за неё. Чтобы из-за какой-то сестры я потерял бы целую кучу приятелей.

Сестра только плакала.

Когда она начинала плакать, моё сердце смягчалось, я останавливался и ждал её. Даже собаки никогда не бросали друг друга, особенно малышей, и я тоже не мог оставить сестру в одиночестве, без поддержки.

Я думал, что главная причина, почему приятели прогоняют нас с сестрой, в том, что мама испортила со всеми отношения. Если бы мама была в нормальных отношениях с деревенскими, то и ребята никогда бы не стали к нам с сестрой так относиться. На всё была своя причина. Я совсем не испытывал ненависти к другим детям. Я ненавидел маму. И потом, мы с сестрой учились просто блестяще, учителя хвалили нас каждый день, дети нам завидовали. Это была моя собственная вина. Большая и неизбывная. Я должен был сам придумать, как заполнить пропасть, что пролегла между мой и приятелями. Мама не могла меня защитить. Я должен был защитить себя сам.

Когда мы играли в мяч, я специально проигрывал товарищам, чтобы они порадовались.

Когда мы бежали на скорость, я специально делал вид, что подвернул ногу, и сильно отставал от них, чтобы им было приятно.

Когда мы прыгали в высоту, я специально прыгал низко, чтобы они могли прыгнуть высоко-высоко и гордиться собой.

На контрольной я шептал им правильные ответы, а сам специально делал ошибки, чтобы их тоже похвалили.

Когда мы убирались в школе или занимались трудом, я первым брал на себя всю грязную, тяжёлую работу, чтобы мои товарищи могли немного побалбесить.

Я пресмыкался перед сыном отчима и его компанией так, что даже решил носить их на себе всю дорогу до школы и обратно. Каждый день нас ждал путь вверх и вниз по холму. По дороге в школу сначала нужно было спуститься с нашей горы, а потом подняться на ту гору, на которой стояла деревня Сябучи. Дорога была очень крутая, очень длинная, очень трудная. Ко всему, кроме длины, можно было привыкнуть. За те годы, что мы карабкались по горам, мы так свыклись с ними, что ступали по ним как по равнине. Но эта извивающаяся длина пути рождала гаденькое чувство страха при одном взгляде на неё. Мы шли, останавливались, снова шли и частенько приходили к финишу на пределе возможностей. Я думал, что это лучший шанс доказать всем, что я достоин доверия. Каждый день я нёс кого-нибудь одного вверх по склону. Иногда, когда силы покидали меня, я вставал на колени и полз наверх. Вся дорога, все пять ли⁵ были покрыты скользкими, твёрдыми каменными плитами. Я часто разбивал на них в кровь колени. На камне оставались багровые следы, как маленькие лепестки, как красные губы, целовавшие нашу дружбу.

В первый день они были ярко-алыми.

На второй – тёмно-багряными.

На третий они превращались в капельки чёрной туши.

Я боялся, что сестрёнка расскажет всё маме, и решил припугнуть её, чтобы она молчала. Я не думал, что ребята, что катались на мне верхом, тиранили меня, мне казалось, что так проявляется наше взаимопонимание, наша тесная связь. Я верил, что эти твёрдые камни – ступени на пути нашей дружбы и доверия. И ещё сильнее я верил в то, что моя залитая кровью искренность способна подарить мне их неподдельную преданность.

Мои усилия не пропали даром. Теперь отчимов сын не отгонял нас беззастенчиво прочь, но просто мирился с нашим существованием.

В ответ на моё радушие ко мне поворачивались задом, и я был доволен. Мне было радостно, мне было важно, что этот зад хотя бы не срёт мне в лицо.

Ребята, которым не было особого дела до нашей со сводным братом грызни, стали намного приветливее. Дети – всегда дети, и таких расчётливых хитрецов, как отчимов сынок, никогда не бывает много. Детское лицо как июньское небо: то закапает дождик, то развиднеется. Ребята, отправляясь утром в школу, сами стали поджидать меня и сестру и звать нас с собой. По дороге домой, если было время, мы играли в камушки или в карты.

В камушки хунаньская детвора играла чаще всего. Брали семь маленьких, кругленьких окатышей. Их рассыпали на земле и выбирали биту. Подбросив её в воздух, начинали быстро-быстро подбирать с земли остальные камни, а потом запускали их вслед за битой, пока она была в воздухе. Можно было пользоваться только одной рукой. Кто не успевал схватить камушки, тот проигрывал. Хватали на определённый счёт: «на один» – значит, сперва ловили один, потом два, потом три, «на два» – значит, сперва два, потом четыре, «на три» – то есть сначала три, потом ещё три, «на четыре» – сначала два, за ними четыре, «на пять» – пять и один, «на шесть» ловили все сразу. В конце кона нужно было собрать все камушки, положить на ладонь и одновременно легонько подбросить в воздух. Потом их бросались подбирать – сколько подберёшь, столько и положишь на тыльную сторону ладони, чтоб опять подбросить их высоко-высоко в небо. Пока они летят, нужно было успеть несколько раз хлопнуть в ладоши, а потом поймать камушки. Кто упускал хоть один камушек в любом коне, считался проигравшим и должен был начинать всё с начала.

Иногда играли в «хромоножку». Поднимали вверх одну ногу и прыгали на другой по дороге – кто кого перепрыгает. Всякий раз, когда нужно было подниматься вверх по склону, мы обязательно соревновались, кто пропрыгает быстрее и дальше. Эта игра без строгих правил, без игрушек, такая простая и первобытная, всегда приносила нам огромную радость. Когда кто-нибудь больше не мог прыгать, останавливался и признавал своё поражение, все весело кричали ему: «Хромоножка!». И он с радостью откликался.

К концу игры все становились «хромоножками», а самый последний – героем и царём горы. Этим героем всегда оказывался я. Я испытывал невероятный восторг, невероятное счастье.

Но это давшееся мне так нелегко счастье очень скоро оказалось разрушено. Мамой.

В тот день после уроков мы разбежались не сразу, а решили поиграть немного в школе. Сначала мерялись храбростью, потом силой. Сперва прыгали вниз с поперечной балки под потолком. Мы забрались на неё, как обезьянки, и стали ждать, кто решится спрыгнуть первым. В итоге никто так и не прыгнул. Я один спрыгнул несколько раз. Так я стал настоящим героем.

Отчимов сын стал хлопать в ладоши и кричать «браво». «Да на что вы годитесь? Вот Сюэмин – смелый парень, просто герой».

Все остальные тоже зааплодировали.

Я почувствовал, что они приняли меня всем сердцем, и от этого обрадовался ещё больше, разошёлся ещё сильнее и благодарно улыбнулся отчимову сыну. Потом я в своём простодушии забрался на балку и спрыгнул ещё несколько раз. Не знаю, откуда только взялось у меня столько смелости залезать раз за разом на эту высоту и, не зная усталости, вновь и вновь устремляться вниз. Я прекратил, только когда совсем выбился из сил.

Быть может, это притворное принятие было для меня, стосковавшегося по пониманию и дружбе, слишком дорого, слишком ценно. Когда после долгой засухи проливается благодатный дождь, засохшее дерево вновь празднует весну.

Отчимов сын, словно бы не наигравшись, не смирившись окончательно с моей победой, предложил ещё померяться силой, поиграть в «уточек». «Уточкой» становился тот, кого в игре сшибали с ног. Он сказал:

– Ты такой мастер, попробуй нас всех уложить!

Обычно сил мне было не занимать, к тому же я только что исполнился невероятных отваги и гордости. Конечно, я не раздумывая согласился. Я уложил их всех на землю одного за другим. Даже тех, кто вдвоём накидывался на меня.

Отчимов сын увидел, что им меня не сделать, и сказал:

– Да ты просто зверь! Давай ты ляжешь на пол, а мы навалимся сверху – если сумеешь выбраться, вот это будет по-настоящему круто!

Я подумал: «Ну ладно, это как в шашках – сперва поддаёшься, потом выигрываешь, идёт! Лягу на пол, они навалятся сверху, и я снова выиграю – подброшу их всех до потолка».

Когда на меня навалились трое, я безо всякого труда вывернулся из-под них и уложил их одного за другим на землю.

Когда набросились шестеро, я немного напрягся, но всё-таки скинул их с себя и припечатал к полу.

Когда собралось больше десяти человек, я завертелся под ними угрём, но никак не мог выскользнуть на свободу.

Мы схватились намертво. Спустя полчаса я всё ещё не мог скинуть их с себя. Сестрёнка, которая наблюдала всю эту борьбу, аж расплакалась с досады. Она подбежала к нам и принялась стягивать их с меня, умоляя отпустить, но все были так погружены в радость своей победы, что просто её не слышали. Тогда сестра побежала домой за мамой.

Когда мама увидела, что меня распластали как кусок теста, её гневу не было предела. Она схватила палку и принялась дубасить моих обидчиков. Скоро их ряды поредели. Потом настал мой черёд. Мама била меня и кричала:

– Тебе сказали «спрыгни» – ты и спрыгнул, завтра скажут «жри говно» – ты и будешь жрать! Целыми днями пресмыкаешься перед ними, ползаешь как улитка! Пришибу к чёрту! Хамово отродье! Ты погляди на себя! Придурок!

Тогда я совсем не понял, что мама испугалась за меня. Мне казалось, что она делает из мухи слона и устраивает скандал на пустом месте. Я сказал:

– Мы так хорошо играли, а ты всё испортила. Что ты меня бьёшь? Что ты их бьёшь?

Мама не унималась:

– Ещё дерзишь?! Хорошо играли – прыгали с потолка, идиоты. Совсем жизни не жалко? Весело ему было, что чуть не сдох. Лучше я тебя сама пришибу, козла такого! Поглядим, весело ли тебе будет!

Когда я увидел, что мама лупит меня как сумасшедшая, я понял, что она и правда разозлилась. Я вскочил на ноги и бросился бежать. Мама бросилась с палкой за мной следом.

Спрятаться было негде. Я скатился с горы прямо в долину. Даже потерял по дороге тапки.

Мама не могла меня догнать. Она остановилась на полпути, задыхаясь от гнева, и стала орать в пустоту. Она кричала, что бес попутал её родить такое чучело, такого тупорылого недоумка, который сносит все издёвки да ещё и зовёт народ над ним поиздеваться. Кричала, что в Шанбучи все козлы, даже дети, что нет ей и её кровинушкам здесь никакой жизни.

Вечером, когда я вернулся домой, мама ещё не остыла. Она прикрутила меня к шкафу и выпорола как следует.