Цитаты из книги «Стрелок»

Таково вообще свойство памяти, и тем более детской - помнить плохое и забывать о хорошем.

Но тут всё насквозь прогнило. Как мысли некоторых людей.

Эдди признался Роланду, что мама даже и не подозревала о том, что они вместе с Генри творили: как они воровали комиксы из кондитерской на Ринкон-авеню или как курили у стены фабрики на Коухоус-стрит.

Однажды они увидели «шевроле» с ключами внутри, и хотя Генри едва ли умел водить машину – ему тогда было шестнадцать, а Эдди восемь, – он втащил брата в автомобиль и сказал, что они поедут в Нью-Йорк-Сити. Эдди перепугался и разревелся, Генри тоже испугался, разозлился на Эдди и стал кричать на него, чтобы он заткнулся, чтобы не был таким гребаным сосунком, что у него есть десять баксов и у Эдди тоже есть доллара три-четыре, что они могут смотреть кино хоть целый день, а потом на подземке приедут домой, мама даже не успеет накрыть к ужину стол и хватиться их. Но Эдди продолжал реветь, а у моста Куинсборо на боковой улице они заметили полицейскую машину, и хотя Эдди был абсолютно уверен, что фараон даже не посмотрел в их сторону, он ответил «да», когда Генри спросил его вдруг охрипшим голосом, засек ли их легавый. Генри побледнел и, выскочив из машины, понесся так, что едва не сбил пожарный кран. Он пробежал уже с квартал, а Эдди, тоже запаниковав, еще никак не мог справиться с незнакомой дверной ручкой. Генри остановился, вернулся и вытащил Эдди из машины. А еще влепил ему две оплеухи. Обратно в Бруклин они шли пешком, вернее, не шли, а крались. Добрались они уже к вечеру, а когда мама спросила, почему они оба такие потные, запыхавшиеся и измотанные, Генри ответил, что весь день учил Эдди играть в баскетбол на площадке в соседнем квартале, а потом заявились какие-то большие парни, и они убежали. Мама поцеловала Генри, улыбнулась Эдди и спросила: разве у него не самый лучший на свете старший брат? Эдди с ней согласился охотно и искренне. Он и сам так думал.

– В тот день он был перепуган не меньше меня, – сказал Эдди Роланду, когда они сидели, глядя на отблески заходящего солнца, пляшущие на поверхности воды, где скоро будет отражаться только свет звезд. – Действительно перепуган, потому что он думал, что тот фараон видел нас, а я знал, что нет. Он поэтому и побежал. Но потом вернулся. Это самое главное. Он вернулся.

Роланд молчал.

– Ведь ты понимаешь? – Эдди пристально и вопросительно поглядел на Роланда.

– Я понимаю.

– Он перетрусил, но он вернулся. И всегда возвращался.

Роланд подумал, что было бы лучше для Эдди, а в перспективе, быть может, лучше для них обоих, если бы Генри тогда не вернулся… тогда или в любой другой раз. Но такие, как Генри, всегда возвращаются, потому что такие, как Генри, знают, как использовать человеческое доверие. Это – единственное, чем такие, как Генри, умеют пользоваться. Сначала они обращают доверие в необходимость, потом – необходимость в наркотик, а когда это случается, они – как там Эдди это назвал? – злоупотребляют. Да. Злоупотребляют им

У этого Незнакомца есть имя? – О, имя есть. – И как его имя? – Имя ему – легион, – тихо вымолвил человек в черном, и во тьме на востоке, где высились горы, грохот обвала подкрепил значимость его слов.

...Но стрелок уже хохочет, хохочет от души, хотя с губ его срывается только трескучий хрип. Эдди сам улыбается и говорит:

– Кажется, в той войне твое чувство юмора отстрелили только по локоть.

Он встает, чтобы сходить к холмам за дровами.

– Погоди, – шепчет Роланд, и Эдди ждет. – И все-таки почему?

– Потому, наверное, что я тебе нужен. Если бы я себя кокнул, ты бы пропал без меня. Ты бы точно коньки откинул. Потом, когда ты действительно встанешь на ноги, я, может, попробую еще раз. – Он смотрит по сторонам и глубоко вздыхает. – Может быть, где-нибудь в твоем мире есть Диснейленд или Кони-Айленд, но то, что я вижу сейчас, меня не особенно вдохновляет.

Он делает шаг, но медлит и оглядывается на Роланда. Лицо его мрачно и хмуро, но уже без болезненной бледности. Его больше уже не трясет, разве что изредка.

– Иногда ты меня абсолютно не понимаешь, да?

– Да, – шепчет стрелок. – Иногда нет.

– Тогда я тебе разъясню. Есть люди, которым необходимо быть нужными другим людям. Ты меня не понимаешь, потому что ты не такой человек. Сначала ты мной воспользуешься, а потом выбросишь, как ненужный бумажный пакет, если это потребуется. Друг хренов. Ты натура достаточно тонкая, чтобы тебе из-за этого было больно, и все же достаточно крепкая, чтобы идти напролом и использовать тех, кто рядом, если так будет нужно. Не из-за того, что ты такой мерзавец. Ты просто не сможешь иначе. Если я буду валяться тут на берегу и вопить о помощи, ты просто перешагнешь через меня, окажись я вдруг между тобой и твоей чертовой Башней. Я ведь правильно излагаю?

Стрелок молчит и только смотрит на Эдди.

– Но не все люди такие. Есть люди, которым необходимо, чтобы они были нужны другим. Как в той песне Барбары Стрейзанд. Банально, быть может, но верно. Просто еще один способ попасть в наркотический омут.

Эдди пристально смотрит на Роланда.

– Но, уж если на то пошло, ты у нас чистенький, правда?

Роланд молча глядит на Эдди.

– Если не считать Башни. – Эдди издает короткий смешок. – Ты наркоман, Роланд. Твой наркотик – Башня.

– Какая это была война? – шепчет Роланд.

– Что?

– На какой войне тебе отстрелили твое чувство благородства и чести?

Эдди вздрагивает, как будто Роланд влепил ему пощечину.

– Пойду принесу воды, – говорит он сухо. – Ты присматривай за этими клешнистыми и ползучими. Сегодня мы отошли далеко, но я так до сих пор и не понял, разговаривают они друг с другом или нет.

Он отворачивается, но Роланд еще успевает увидеть последние отблески алого солнца, отразившиеся на его мокрых щеках.

Рискуй только в пределах приемлемого, остальное своди до минимума, ко всему подходи с умом.

Весь день у него в голове крутился один детский стишок – такая сводящая с ума напасть, когда какие-нибудь строчки привязываются к тебе и никак не желают отстать, маячат, насмехаясь, где-то на краешке сознания и корчат рожи твоему рациональному существу. Стишок звучал так:

Не слушай, что говорят другие, а послушай меня: плюнь на всех, сядь и прибей эту лапочку.

Когда тебе девятнадцать, бармен может проверить твой возраст по удостоверению личности и вежливо попросить тебя выйти, на хрен, из бара,

И глаза у него были жуткие: немигающие и застывшие – глаза проклятого человека, который глядит, но не видит. Это были глаза, навсегда обращенные внутрь, в стерильный, выхолощенный ад неподвластных контролю сознания грез, разнузданных снов, что поднялись из зловонных трясин подсознания.