Читать книгу: «Бла-бла-бла. Роман-каверза», страница 3

Может, того даже Сумкин не знает. То ль соседи, то ли добрые люди… а бывает и так, что сами мёртвые чёрными дождливыми вечерами друг друга тайно хоронят. Без звона бронзы, без молитв, без песнопений – лишь скрежет лопат о камни и твёрдую почву, да шелест небесной воды сию тишину сгустившуюся прорезают безнадёжно, бесцельно, безрадостно…

День рожденья, в который она понесла

Будущее тогда ещё казалось лучезарным. Галька Вышегорлова, супружница Энгусова, на старости лет заочно окончила техникум пищевой промышленности по специальности технолог кондитерского производства, и уж второй месяц работала в кафе на Большущем прешпекте. Даже начала притаскивать в дом очень неплохую денюжку. Не мильоны, конечно, но, в общем, хватало. Энгусова пару раз напечатали в газетках и тоже заплатили копеечку. Кое-где печатали и его стишочки (но уж это без денег). Правда, Пушкин как раз в его возрасте уже кони двинул, будучи простреляемый Дантесом, но это ничего: Энгусов тоже вот-вот станет знаменитым. Но не мёртвым.

Близился Галькин день рождения. И даже, с позволения сказать, юбилей! Галина в честь себя любимой купила дорогой французский коньяк в коробке и ещё пару шампанского, тоже из недешёвых. Ежели на двоих – вполне хватит ужраться! А вот ежели припрутся гости, тогда, конечно, придётся горючее докупать.

Но гости были весьма вероятны. Это такое подлое племя – гости! – всегда слетаются, как мухи на варенье. Ждут их, нет ли – им без всяческой разницы.

– Такую кучу средств извела! – бухтел Энгусов. – На эти деньги можно было ящик водки обеспечить, а то и полтора! На три дня бы хватило! А может, на четыре.

– Однова живём! – возражала супружница. – А только вот сорок лет по голове брякает – а «Наполеона» французского в жисти не пробовала!

– Всё равно, как-то это… – аж передёргивало Энгусова.

Он в предвкушении солнцеподобного будущего как раз уволился со своего оптического завода и, с одной стороны, кайфовал, с другой же… роль домашнего добытчика дензнаков и прочих житейских сокровищ теперь была безвозвратно узурпирована Галиной.

«Разве с ней толком ужрёшься? – мрачно помышлял Энгусов. – Только об себе думает! А ужраться – это важно. Питие – русское счастье!»

Галина с упованием взирала на свои заблаговременные напитки. С этакой-то роскошью и жизнь казалась удавшейся. Энгусов пару раз подкатывал к супружнице: давай, мол, отпробуем коньячку по чуть-чуть в преддверии, так сказать, и в ознаменование, но всяческий раз бывал недвусмысленно обрываем Галиной.

Приходилось смиряться.

День был, как день: даже и не скажешь, что канун юбилея. Галька до вечера уплелась в своё кафе. Энгусов сидел у окна за электрическим агрегатом с экраном и с буквами, пытаясь домучить рассказ. Рассказ (сволочь такая!) сам собой не домучивался.

Тогда Энгусов плюнул и погасил агрегат. Со всем его экраном и буквами. И копирайтами. И гнусавыми звуками.

«Сходить, разве что, оболваниться?» – зевнул он.

Парикмахерская была неподалеку, в двух кварталах. «Лысых не обслуживаем! Администрация», – по обыкновению висел на двери её гнусный субтитр.

И когда Энгусов уже бесповоротно решился на сей вояж и, стоя на пороге, завязывал шнурки, тут-то к нему и заявились гости: верлибрщик Дима Г. по кличке Димон и ещё какой-то хрен с горы (тоже из пиитических), имя коего Энгусов толком не уразумел: Саша или Серёжа, а может быть, Стас.

Диму Энгусов знал сто лет. Прежде тот был гладенький улыбчивый мальчик с юношеским румянцем на ланитах, писавший нескладные миниатюрки про гейш и самураев, ныне же он обрюзг и одеревенел, сделался пунцов и пятнист от напитков, из-под пера же его стали выходить кособокие притчи про падишахов и дервишей. Хрена с горы Энгусов не знал вовсе. Со слов же Димы выходило, что Саша или Серёжа, или – и того хуже – Стас писал верлибры философического (и эзотерического) наполнения. Впрочем, этим наполнением Энгусов не больно-то и любопытствовал. Верлибры – говно и киданье понтов: без рифмы и размера и дурак что угодно напишет! Главное – иметь достаточно наглости называть эту бредятину стихами. Настоящая же поэзия – другое, она – воссоздание объективной ирреальности, она – непротивление чуду, человеко-божественный тет-а-тет, если угодно. И ещё – много что она, если вдуматься! Ну, положим, Энгусов тоже когда-то писал верлибры, но это исключительно чтобы сообщить всему вашему подлому мирозданию: вы, мол, идиоты, а его фамилия – Энгусов – звучит горделиво! Он и сообщал. Мироздание, впрочем, не реагировало.

Пришли эти двое не просто так, а по делу. Затеяли мы, мол, организовать всемирное (непременно всемирное, так лучше!) братство сторонников русского кагора. Или – без сторонников: просто всемирное братство русского кагора. Мы – два сопредседателя братства, тебя зовём третьим. Нужно только решительно размежеваться с одноимённой французской бормотенью, которая, впрочем, даже не одноимённая, а нагло примазамшись, потому что она, на самом деле, даже не кагор, а каор (впрочем, ведь и французская «р» – она и не «р» вовсе, а скорее уж «г», так вот эти обезьяны буквы коверкают), настоящий же кагор – он только в расейке, и больше нигде настоящего кагора не ведают. Так пел Димон. Хрен же с горы всё больше отмалчивался и кивал головой, идейно соглашаясь с Димоном.

– Представляешь, какая грандиозная мысль! – разливался иной орнитологической тварью Дима. – Надо только пока больше никому-никому, а то украдут!

– Непременно утырят! – желчно поддакивал Энгусов.

Его планы на утро были, конечно, основательно порушены, но эти двое принесли с собой пару бутылок отечественного кагора для символизма и дегустации. Хотели было захватить с собой для сравнения (и для осмеяния) и французского каора, но такого не сыскалось в близлежащих торговых местах. Да и средств не хватило бы, если б и был.

– Нужна массированная литературная поддержка проекту – стихи, проза, эссе, публичные выступления… – горячился Дима.

– Наш кагор

Спустился с гор —

Глядь, а на ветвях повисли

Портвейн, мускат и рислинг, – тут же сымпровизировал Энгусов.

– Ты смеёшься, а дело-то серьёзное! – укорил его Дима.

Хрен с горы молча разливал.

«Хорош сопредседатель, имени которого никто не знает!» – подумал Энгусов.

Незаметно для себя он уже начинал мыслить в категориях братства.

Содвинув гранёную посуду, выпили. Вернее, вкусили. Усладились и запечатлели.

– Русский кагор ведь не только церковное вино, используемое в таинствах. Он ещё обладает целебными свойствами, его во время войны давали выздоравливающим, – продолжал неугомонный Димон.

– За выздоровление! – цинично молвил Энгусов, сызнова прикладываясь к жидкости.

– А французский каор просто квасят – и всё! – говорил Дима.

– Да-да! – сказал Энгусов.

– Лягушатники – что они могут?! – в первый раз за утро раскрыл пасть хрен с горы.

Сей негативный месседж слегка покоробил Энгусова – в те времена ещё изрядного западника. Эуропейца с большой буквы, что называется. Любителя Джойса и Беккета. Пабло Пикассо и Гертруды, мать её, Стайн!

Тут-то он и совершил свой роковой шаг.

– Ну, не скажи, – сказал Энгусов и достал из потаённого расположения коробку с французским коньяком. – Вот, например.

Гости с любопытством разглядывали сию драгоценную кладь. Извлекли бутыль из коробки.

– Полегче! – заволновался Энгусов. – Галька меня убьёт, если с кониной что-нибудь приключится.

– Да мы только поглядим, – заверил его Димон.

Коньяк поставили посередине стола, сами уселись кружком (или треугольником) и стали взирать на импортную жидкость почти как на чудотворную икону. Даже испиваемый ими, отечественный кагор несколько потускнел на фоне созерцательного западного великолепия.

– Самое лучшее, что во всём этом имеется, это коробка, – с напускным нигилизмом заявил хрен с горы.

– Бутылка тоже ничего, – отозвался Димон. – Стекло качественное – сразу видно. И дизайн.

– Галька меня даже за каплю удавит, – настаивал Энгусов.

– Семейная жизнь – такая штука… – неопределённо молвил Дима Г.

– Да уж… – согласился с сопредседателем хрен с горы.

– Тогда уж лучше один шампусик раскатать, он тоже дорогой, – соглашательски бормотал Энгусов.

– От современного шампанского одна отрыжка, а так даже в нос уже не шибает, не говоря о градусах, – огульно заметил Дима.

– Дорогое, может, и шибает, – вступился за хозяина дома Саша или Серёжа. Или, всего вероятнее, Стас.

– Тем более, у нас ещё кагор остался… – уговаривал сам себя Энгусов.

– Кагора по последней, – меланхолически констатировал хрен с горы.

– А если в бутылку обыкновенной нашей «Кедровой настойки» налить, то неспециалист и не заметит разницу, – вступил на скользкую дорожку Димон. – Цвет-то одинаковый!

– А где у нас «Кедровая»? – развёл руками Энгусов. – «Кедровой» у нас тоже нет!

– За «Кедровой» я могу сбегать, – вызвался хрен с горы. – Только надо скинуться, а то у меня мало!

– Бери две, а то что мы станем пить! – предложил Дима.

– Как это что? – удивился сопредседатель. – А конину?

– Конину надо частично сохранить, – разъяснил Димон. – Для французского аромату.

Покуда хрен с горы бегал, Энгусов и Г. сидели и молча глядели друг на друга. Они мужественно ожидали третьего своего товарища. Потом решили понюхать, просто понюхать: в коньяке самое главное – запах!..

Энгусов решительно отворил эуропейскую бутылку.

Да, запах у коньяка имелся, этого у него не отнимешь! И не слямзишь! Прилипчивый и придирчивый! И ещё какой-то. Деликатный, самодостаточный, глубокий, благородный, сосредоточенный. В целом, многообразный – в простых словах и не заскрижалишь.

– А если «Кедровой» не окажется? – тревожно молвил Энгусов.

– Окажется, – оптимистически заметил Дима.

– Посмотрим, – сказал Энгусов и плеснул по стаканам. По тем самым, из-под кагора.

«Кто ж так коньяк пьёт?!» – хотел было попрекнуть его Дима. Но не попрекнул.

Они, они так коньяк пили!

То ли Энгусов накаркал, то ли он превентивно в воду глядел…

– «Кедровой» не было, пришлось перцовую горькую настойку взять, – сказал воротившийся хрен с горы. – Цвет, вроде, похож.

Тут взгляд его упал на бутылку с отпитой на треть жидкостью.

– Сволочи, не подождали! – выругался он. И тут же спросил: «И как ощущения?»

– Субъективные ощущения требуют объективного подтверждения при посредстве независимого свидетеля, готового засвидетельствовать справедливость невымысла… – нетверёзо сынтеллектуальничал Энгусов. – А потому ты как раз вовремя.

– По моему мнению, – рассудительно прибавил Дима, – соотношение цены коньяка и его качества невозможно назвать оптимальным, поскольку оно представляет собой продукт разнузданного пиара и самодеятельного межнационального мифотворчества.

Когда вечером вернулась Галина, её взору предстали: спящий в кресле Энгусов, спящий на полу Дима, целая куча порожних бутылок: две из-под кагора, две из-под дорогого шампанского, одна из-под «Наполеона» (с прилагаемой к ней мятой коробкой), одна из-под горькой перцовой настойки, и только в одной бутылке на дне плескалось чуть-чуть той же самой настойки. Хрен с горы же куда-то предусмотрительно слинял. Видать, возвернулся обратно на свою природную гору. Но это лишь безосновательное предположение, возможны и иные версии. Воздух в комнате был кисл, шторы задёрнуты, окна затворены, со двора же доносились крики мужиков, резавшихся за столом в переводного дурака.

– Сволочи! – тихо сказала Галина. Машинально для кислорода она растворила окно. И тут вдруг завопила так, будто её резали: «Подлецы!»

Дима мигом проснулся и подскочил с пола.

– Галя, здравствуй! Рад тебя видеть! Извини, мне пора! В следующий раз… с юбилеем! – забормотал он и тут же позорно стал уносить ноги, споткнувшись на лестнице и расшибив себе в кровь колено.

Энгусов же пробуждался не столь проворно, он пробуждался по частям, по отделам: сначала пробудились кисти рук, потом мочевой пузырь, потом пятки и щиколотки, раздутый кишечник и лишь после этого мозг.

– Ты что же это сотворил? – с угрозой сказала супруга. – Вошь! Прохвост! Гнида!

– Полегче! – сказал Энгусов.

– Это ж было святое, святое! На юбилей! – завопила женщина.

– Ну, ладно, чего теперь! – успокаивал её Энгусов. – Водочки купим! Сделаем селёдку под шубой!.. Посидим нормально!..

– Украли! – оголтело крикнула женщина. Но тут же нашла более сильное слово: «Обез-до-ли-ли!..»

Мужики внизу хохотнули. Сцена во втором этаже выходила поинтереснее карт.

– Слышишь? Там над тобой смеются, – объективно указал Энгусов.

Но Гальку это лишь завело ещё более. Она подскочила к окну.

– Смеётесь? – загремела женщина. – Вам смешно? А тут, можно сказать, святое, святое нагло исхищено!

– Красавица! – похабно крикнул один из картёжников. – А ты иди к нам! Мы тебя тут утешим!

Ошарашенный мужицкой наглостью к окну подскочил и Энгусов.

– Вы! – семейственно заорал он. – Пасти заткните! Вас здесь не касается!

– И пойду! – вдруг тихо сказала Галина. – Пойду! – тут же заголосила она. – И оно ничуть не зазорно при этаком-то муже!

– Ну, и иди себе! – гневно загремел Энгусов. – Позорь женское звание!

– Пойду! – снова сказала Галина.

Средь картёжников тоже затеялось обсуждение.

– Придёт! – молвил один.

– Разговоры одни! – возразил другой.

– Точно придёт! Женщина статная, а дураку досталась – разве ей не обидственно? – урезонил товарищей третий.

Галина одним махом заглотила остатки горькой перцовой настойки, накинула на плечи прозрачный платок…

– Сам виноват, – беззвучно сказала она Энгусову.

– Иди-иди! – злобно подначил её тот.

Галина пошла.

«Да, щас! – накручивал себя Энгусов. – Польстится на неё какой-то идиот! С такой-то мордой!..»

Однако же польстились. Несмотря на всяческие морды!

Июньский вечер, заходящее солнце, духотень, оглушительно цветущий жасмин, и слегка ошалевшие мужички: они узрели Галину. Некоторые из них уже были готовы отработать вперёд пятками, но женщина их удержала.

– Эх! – густо сказала она. И сбросила с себя прозрачный платок. – Жизнь подла и безынтересна! Налетай, мужичьё! Возьмите женщину в жасмине!

– Вы чего, тётка? – настороженно сказал кто-то.

– Аль я ошиблась в вас? – глумливо сказала Галька. – И нет средь вас мужчины всамделишного?

И вдруг отчаянно рванула на груди сорочку. Так что вмиг сделалась сходной со «Свободою на баррикадах» работы картинописца Эжена Делакруа.

– Сама расчехлилась, – озадаченно пробормотал кто-то.

– Найдётся! – хохотнул другой мужичок и неотрывно глядя ей в глаза, приблизился к Галине. Он толкнул женщину, и та повалилась головою в жасминовый куст. Тогда он, забравшись сверху, стал предосудительно стягивать с Галины трусы. Чему Галина при посредстве поднятия зада даже косвенно способствовала.

– В милицию! В милицию! – бормотал завернувшийся в штору Энгусов с колотящимся сердцем. – В правоохранительный орган!

Но ни в какую милицию он не звонил!

Дряблые мужеские ягодицы мощно ходили над женщиной, Галина стонала от наслаждения и чихала от аллергии, стонала и чихала поочерёдно.

– Я прощу её и не осужу! – отрешённо объявил себе Энгусов. – Этак размашисто, по-достоевски! Никогда не попрекну логосом! Никогда не создам диссонанса! И контрактуры!

Он то жадно смотрел на происходящее, то трусливо отворачивался. «Это не реальность, это всего лишь инсталляция. Лживый зрительный месседж!..» – убеждал себя он.

После лежала Галина, измочаленная и распластанная, более ни на какую Свободу уже не похожая. А вот разве что с другою картиной сделалась сходственной женщина: с «Происхождением мира» Гюстава Курбе, с той самой, что сто двадцать лет не выставлялась публично из-за одиозного её неприличия. Из-за её похабной подробности.

Мужички разбежались от греха да ответа подалее. Энгусов же всё шептал, всё бормотал, всё стоял у окна.

Шестеро подлых самцов в этот вечер оставили в Галине своё семя, у пятерых оно было обыденное, человеческое, у шестого – нечеловеческое, гнойное. От этого гнойного-то она и понесла. Что, впрочем, Энгусов понял значительно позже, когда народился Илюшка, да и то не сразу – через несколько лет.

Но диссонанса он никогда не создавал и попрекать логосом Галину воздерживался. Вот только не просто это было ему! Ох, как не просто!

«Люди, львы, орлы и тараканы… рогатые мужья… – эксцентрически и амбивалентно бормотал наш писатель, – всё – игрушки, божии игрушки!.. Только давно заброшенные и навек позабытые…»

О, бюджет показного благородства он к той поре ещё не совсем исчерпал!

Скажи ты чёрной жабе «да»

Не предположить, чтоб удел сей был ему сладок, но Илюшку в сад отводил по обыкновению Энгусов. До того самого случая! А что, впрочем, после случая-то переменилось? Были истерики и слёзы! Это со стороны Галины. Ну, ходила примерно месяц из детской комнаты милиции инспекторша-капитанка. Ходили также из дурки. Изучали условия жизни Илии. Ну, что изучили? Довольны? Да и сами они раза три возили отпрыска на Фермское шоссе. И – вопросы, вопросы! Одни, в общем, и те же! Замечали ли вы случаи неконтролируемой агрессии? Случаи внезапной замкнутости? Расщеплённости сознания? А что эти вопросы? Они могли лишь замутить, затуманить простецкое само по себе соображение: Илюшка уж кто-кто, но, во всяком случае, не дурак! Сумасшедший? Да и не сумасшедший! Просто особенный! Не дигитальный ребёнок, не аналоговый, а какой-то такой – мозговёртный, гнилобуквенный!

Через месяца три или четыре всё дело понемногу затёрлось, забылось. Осталось лишь удивление: неужто это с нами такое приключилось?

Илюшку перевели в другой сад, подалее, водить его стала Галина, Энгусов, между нами говоря, оттого испытал только облегчение: киндер временами ставил его в тупик, а негоже ему, с его тайными планами всемирного литературного господства, в тупиках-то стоять, сами понимаете! Светочу-то словесности!.. Генералиссимусу глаголов!.. Пожирателю стилистик и фабул!..

И долго-долго ещё повсюду наше злополучное семейство преследовал… шепоток, что ли? Гаденький такой, двусмысленный, боязливый.

Потом Илюшка в школу пошёл. Радивостью особенной, правда, не отличался, с уроков норовил улизнуть при первой возможности. Особливо когда подрос. Ну да мало ли у нас таких, что школу не любят? Да и за что её любить, кстати?

А капитанка из милиции была ничего! Вся из себя блондиночка кудрявая (крашеная, конечно), и фигурка, и погоны на плечах – Энгусова аж в жар бросало от смазливенькой капитаночки! Он даже втайне от Галины понемногу стал подкатывать к офицерке: вы, мол, рассказ мой такой-то читали? А сякой-то? А то я, знаете ли, известный писатель. Типа Сомерсета Моэма, так чтоб попроще. По преимуществу в интернете и в разных электрических сообществах. И ничто сверхчеловеческое мне не чуждо! Капитанка то хмурилась, то улыбалась, изображала из себя недоступную осетрину и дорогую паюсную икру, на заигрыванья не ответствовала. Да и Энгусов-то, конечно тоже подкатывал без конкретной цели, а так только – для самосознания. Для прысканья гормонов. И прочих углеводов с нуклеиновыми кислотами. «Экая у неё постсоветская грудь!» – бормотал, потея, бедный Энгусов.

Вот! День был, как день, и хуже бывают!

Лучше тоже бывают, но не так часто.

Дождливым утром Энгусов вёл киндера в сад. Шли незлобиво. Воркуя. Это ежели в целом. Энгусов дважды брал того за руку, но киндер был сегодня… непримиримее, что ли, в сравнении с обычным: всякий раз выпрастывал свою мальчишескую ручонку из костлявой клешни Энгусова, нагло приседал возле лужи и совал в оную ладонь, в самую грязь: будто бы отмыть тщился энгусовское прикосновение. Грязью отмыть.

– Ты рехнулся? – хладнокровно спрашивал отчим.

– Я не рехнулся, я только рехиваюсь! – ответствовал чужеродный отпрыск, плетясь снова за Энгусовым.

«Моё филологические воздействие!» – втайне гордился собою писатель.

– Вот вы глупые, и потому не знаете: везде своя кислота, – продолжал свой монолог киндер. – В лимоне – лимонная, в молоке – молочная, в яблоках – яблочная, в помидорах – помидорная, в колбасе – колбасная.

– Да нет никакой колбасной кислоты, – справедливости ради возражал подкованный в научных познаньях писатель.

– Вы – дураки, вы плохо искали! А я сперва вырасту, а потом изобрету это досконально.

– Откуда она там возьмётся, если её туда никто не положит?

– Из мяса, – невозмутимо оспорил его тинейджер.

– А в мясе мясная кислота? – иронически осведомлялся писатель. – И потом переходит в колбасную? Вступает в реакцию?

Илюшка лишь пальцем крутил у виска, показывая, что мыслит об сумбурном писателе и всецелом родиче.

Так вот и дошли понемногу. Аккурат на мясной кислоте.

– Веди себя хорошо, не дерись и никому не хами! – напутствовал Энгусов пасынка, покуда тот переодевался и вешал в шкафчик пальто. – И очень мне интересно слышать от мамаши той соплячки, как ты пообещал: «Я тебя пальцем тыкну куда надо, и ты женщиной станешь!» Кто тебя этому только научил? – вздохнул Энгусов.

– Это Крючкова, она дрянь такая, она заслужила! – объяснил Илия.

– Даже если и заслужила! – буркнул «родитель». – Хотя и не факт.

– Ладно, довёл меня и топай теперь! Сам разберусь! – ответствовал киндер.

Энгусов отвесил тому приветливую, символическую затрещину и вправду потопал. Домой к глаголам и виршам, к печатной машинке, к замыслам и умыслам. И к вымыслам с подоплёками. Тоже потопал.

«Я умный, я его победил», – горделиво сообщил себе пасынок.

«Чёртова акселерация! – удивился по дороге Энгусов. – А только я в его годы, при позднем социализме ни об каких половых поползновениях и не помысливал!»

Вышегорлов вышел из раздевалки и первым делом громко сказал: «Не ждали?» Потом подобрал медведя и бросил в голову Зайцева. Зайцев заплакал. Хотя не было больно. Зайцев всегда плачет. Когда бьёшь его или кидаешься. Потому-то все Зайцева бьют, и все кидаются в Зайцева. Все, кому не лень. Кидаться в Зайцева.

Но Зайцев это ничего, Зайцев только для отвода глаз. На самом деле, Илюшке был нужен Мишка Устьногов.

Устьногов был уже здесь и играл с гоночною машиной. Он коротко взглянул на Илюшку и отвернулся. «Правильно. Для конспирации», – сказал себе Вышегорлов.

Никто не должен знать, что они заодно.

Никто и не знал.

Знали только Устьногов и Вышегорлов.

С Мишкой у него была ледяная дружба, некогда обернувшаяся презрением, – ещё сказал себе Вышегорлов.

И за завтраком сидели друг от друга поодаль, и перед прогулкой, когда воспитательница Зоя Ефремовна велела: «Ищите себе пару!», они друг друга не выбрали и пошли порознь, в других парах.

Лишь во время прогулки, сидя в стороне под навесом из-за дождя, десятком фраз перебросились.

– Мы сделаем это сегодня? – боязливо спросил Мишка.

– Сегодня!

– Ну, правильно, наша нянька болеет, другую прислали, а она дура и не знает ничего, она не помешает!

– Да, нянька! – лаконично говорил Вышегорлов.

– А если я не хочу?

– Тогда это будет и с тобой, но позже. Хотя и непременно.

– Я, может, просто боюсь!

– А чего она кашу заставляет есть быстрее всех, а кто последний, тот дурак, а я кашу не люблю, и меня от этого три раза вырвало! – сообщил Илюшка. – А могло бы и четыре. И даже бесконечно. Если понадобится.

– А меня называет сопляком, а у меня действительно сопли были, но это же не значит, – пожаловался Устьногов.

– Сегодня! – подвёл итог Вышегорлов.

– Миша, Илюша, а вы чего не играете? – елейно одёрнула тех Зоя Ефремовна.

– Играем, – сухо Вышегорлов ответствовал. Отроки встрепенулись и по сторонам разбежались.

После второго завтрака, когда начали играть в устный счёт, Илюшка целенаправленно объявил: «Я какать хочу!»

– Я тоже хочу! – всунулся Мишка Устьногов.

– Что это вы хором вдруг захотели? – возмутилась Зоя Ефремовна. – Ну, идите скорее!

Илюшка дверь отворил и на ближайший горшок горделиво уселся. Мишка пристроился рядом.

– Такие большие мальчики – а на горшках сидят! – усмехнулась женщина. – Никак не хотите какать, как взрослые!

Мальчишки досадливо отмолчались.

– Ну, ладно, зовите, когда всё, – сжалилась, наконец, она. Присланная нянечка была одна на две группы, и сегодня всё приходилось делать самой.

– Когда? – тихо спросил Мишка Устьногов.

– В тихом часе, – сказал Вышегорлов.

– В тихом часе хорошо, она всегда на немного уходит…

– Она ходит тискаться, – сообщил Вышегорлов.

– С кем?

– С тем дядькой, что чинит все туалеты. Взрослые всегда тискаются, а кто не тискается, те дураки!

– Ты видел?

– Мне не надо видеть, чтоб знать, – заносчиво молвил Илюшка.

– А однажды она меня идиотиком назвала, а я не идиотик, я просто не слышал, чего она мне сказала, я играл, – запоздало заныл Мишка Устьногов.

– Не ной! – строго сказал Илия. – Сегодня!

– Ну что, всё? – заглянула Зоя Ефремовна.

– Всё! – встал с горшка Илюшка.

Штанишки он не подтягивал.

– И я всё! – встал с горшка и Мишка.

– Где же всё, когда вы ничего не сделали?! – возмутилась воспитательница. – Вы сегодня издеваетесь надо мной?

– Расхотелось, – сухо сказал Вышегорлов.

– И мне расхотелось, – эхом повторил и Устьногов.

– Ну, вытирайте попы, и марш в группу! – приказала женщина.

Но попы вытирать они не умели, пришлось и это делать самой.

Время до тихого часа сегодня тянулось бесконечно. Наконец, все разделись – мальчишки, девчонки – и залезли под одеяла. Сердце у Вышегорлова ёкало.

«Они так и сохранятся навсегда дураками, а мы уже сегодня станем героями! Только я больше, я главный!» – подумал он.

– Чтоб быстро засыпали, мелкие засранчики, а я скоро, у меня тоже дела есть! – ласково объявила Зоя Ефремовна.

Илюшка лежал с головой под одеялом и притворно храпел. Но вот он притворно храпеть перестал, тихо поднялся и стал бесшумно красться в сторону лежащего Устьногова, тронул того за плечо. Мишка мгновенно зенки отверз.

Вышегорлов кивнул: мол, пора! Мишка вздохнул и с кровати поднялся. Оба они в раздевалку прокрались, дверь за собою прикрыли. Теперь-то они могли пошептаться.

– Чем мы сделаем? – Мишка спросил.

– Я всё продумал, – гордо Вышегорлов ответил.

И показал два утюга электрических, накрытых уличной курткой.

– Откуда? – изумился Устьногов.

– У няньки украл!

– Такие тяжёлые! – попробовал мальчишка на вес.

– Один твой, другой мой, всё делаем вместе! – велел Вышегорлов.

– А однажды я лопатку из дома принёс, а она не знала и отдала Скворцовой, а Скворцова её поломала, нарочно, – меланхолически молвил Устьногов.

– Не ной! – сказал Вышегорлов.

Мишка нравился Илюшке всё менее. Он, пожалуй, в последнюю секунду и сдрейфит, испугался мальчишка.

– Лезем на шкафы, как договаривались, – приказал Вышегорлов.

Он положил на два шкафа по утюгу, потом подсадил Мишку, забрался сам.

– Тссс! – сказал он. Утюги мальчишки заслонили собой.

Минуты три они ждали молча, и тут вдруг… услышали. Зоя Ефремовна ходила по спальне.

– Что такое? – вдруг сказала она. – Где у меня Устьногов и Вышегорлов?

Вроде: раз-два-три-четыре-пять, я иду искать! Кто не спрятался – я не виноват!

Вот и они не виноваты!

– В лаздевалке, – голос Крючковой.

Правильно, правильно пообещал её тыкнуть! Надо ей не в писю, а в глаз тыкнуть, чтоб насовсем ослепла! Тварь этакая!

Впрочем, на сей раз, может, и не тварь! Правильно сделала!

И тут воспитательница в раздевалку вошла.

– Вышегорлов, Устьногов, а вы что не спите? И на шкафы что залезли? – зашумела Зоя Ефремовна.

Мальчишки оцепенело взирали на приближение женщины.

– Сон страшный приснился! – первым нашёлся Илюшка.

– А тебе тоже приснился? – спросила она у Устьногова.

– Приснился, – промямлил мальчишка.

– Ну, ладно.

– Снимите, мне страшно! – притворно заканючил Илюшка.

Зоя Ефремовна приобняла Илюшку за плечи, стала снимать. Но мальчишка вдруг высвободился, оттолкнул руку и, схвативши утюг, с размаху, со всей своей мальчишеской силы вострой его частью ударил женщину по голове, чуть выше виска. Там, где висок, там кость тоньше, и мозг ближе, а мозг – самый главный в человеке, знал Вышегорлов. Главнее даже члена, хотя член тоже важен! Это ежели кто-то мужчина, а у всяческих самок члена нет. У них всё другое.

Брызнула кровь из-под волос, женщина испуганно ойкнула и осела на месте. Илия покосился: Мишка в трусы испуганно ссал, жёлтая струйка бежала у Мишки по ляжке.

Выходило всё не по плану. Он никак не ожидал, что женщина свалится. С первого раза. Он полагал, что с Мишкой они будут бить и бить стоящую женщину, покуда не забьют её насмерть. И только тогда она упадёт.

Но он-то останавливаться не собирался никак! Вышегорлов проворно спрыгнул со шкафа. Воспитательница слабо закрывалась рукой. Илюшка сызнова ударил её утюгом три раза – один раз по темени, один раз в лоб, один раз в бровь! Чёрт, как трудно её убивать! Как много нужно силы и веса – а ведь ему только пять лет.

Тогда он ещё два раза ударил утюгом по горлу.

Женщина что-то шептала (говорить она не могла).

Илюшка за руку стащил со шкафа Устьногова. Мишка прыгнул, но лодыжкой ударился. Тут же заплакал, Илюшка свирепо утюг ему сунул: давай, мол! И ударил сам выше переносья.

Стукнул и Мишка, всего только раз, плашмя и не в полную силу.

– Вострой частью, дурак, вострой! – злобно шепнул Вышегорлов.

– Ми-шенька… – шептала и Зоя Ефремовна.

Мишка ударил ещё раз – вострой частью.

И всё ж таки убийство, которое было замыслено блистательным, решительно не получалось таковым. Женщина с раскроенной головой, понемногу даже стала подниматься. Тогда Илюшка раз десять остервенело ударил её утюгом, с замахом из-за спины, бил куда придётся: и по голове, и по груди, и по плечам. Потом трясущимися руками обмотал её шею проводом и скомандовал Мишке: «Тяни!»

Мишка опасливо ухватился за провод и потянул. Другой конец тянул Вышегорлов. И тут был звук, мальчишки поворотились и увидели в дверном проёме испуганные мордочки толстого Зайцева, разбитной Скворцовой, гадины Крючковой и прочих мальчишек и девчонок их группы.

Энгусов же благодушествовал: рассказ сам собою почти дописался. Остались три фразы, а дальше – короткий и мощный финал. И тут позвонили…

– Борис Алексеевич… – послышался взволнованный голос. – Это заведующая сада, куда ходит Илия, у нас тут чэпэ, приходите скорее!

– А что приключилось? – хотел было Энгусов отговориться. – Если его снова рвёт, так это не страшно! Его и дома рвёт часто!

– Нет, – запнулась звонившая. – Здесь другое, но вы приходите!

Энгусов неспешно собрался, на шею платок повязал, полубогемный, полупижонский, да и потопал известной дорогой. Шёл он довольный собой и своим изобретательным умственным мозгом.

«Настало время трепачей, – бормотал Энгусов, лениво переставляя копыта. – В литературе, в общественных науках. Вот, кто процветает! Философия полна популизма, недостоверных месседжей! Сейчас даже солнце отличается ангажированностью. Я же вознёс высоко над главою своей знамя нового лаконизма! Эстетику безмолвия! Сею семена надмирной невысказанности! В том моё истинное предназначение!»