Читать книгу: «Делириум остров. Три повести и семь рассказов», страница 2

Виктор, затаившись, ждал, когда гости выгрузятся на берег. Потом неслышно скользнул из камышей в кусты – поближе, чтобы слышать их разговор. Мирон говорил:

– Ты растолкуй зачем, ты все же поясни, при чем?

Другой отвечал:

– Не суетись ты! Чё ты дергаешься? Сейчас все объясню. Смотри, костер не загашенный, значит, здесь он, где-то рядом, только отошёл. Может, от нас прячется?

Этот второй оглянулся и посмотрел на кусты, за которыми хоронился Виктор. Тот вжался в землю и замер, боясь дышать. Одновременно подумал, что эти сейчас мальчонку увидят, начнут расспрашивать, или, не дай бог, сделают с ним что?

VIII.

– Дед, – Витька стоял рядом, теребил куст, обрывая листья с верхних веток, – давай я тоже останусь на острове. В школу не пойду. Ты сам меня выучишь. Жить будем здесь, картошку будем есть, рыбу ловить.

Виктор похолодел от ужаса, – сейчас увидят пацана, и его вместе с ним тут и накроют! Он зашипел задушено:

– Прячься ты, прячься!

Витька стоял и продолжал так же методично обрывать листья. Виктор скосил глаза в сторону пришельцев. Те отвернулись и двигались по каменистому склону наверх, к палатке. Он облегченно перевел дыхание и упал лицом в траву. Несколько капель пота скатились ему на нос. Руки заныли, и он только сейчас увидел свои пальцы, вцепившиеся в землю так, что ногтевые фаланги ушли в каменистый грунт. Он стал отползать ближе к камышам и, когда оказался у воды, юркнул в камыши и затаился.

Мальчонка куда-то пропал, а те двое ходили вокруг палатки, то заглядывая в нее, то отходя на несколько шагов в сторону, о чем-то переговариваясь. Потом Мирон, заметив, что его пассажир отошел далеко и даже скрылся за валунами, вероятно спустившись в ложбину, бегом бросился назад к лодке. Лихорадочно задергал цепь, стараясь открыть замок. Наконец ему это удалось, и он, ухватив нос плоскодонки и превозмогая ее тяжесть и сопротивление каменистого грунта, всхлипывая и постанывая от страха, с трудом столкнул в воду. Лодка с тихим плеском вкатилась в расступившуюся воду. Беглец запрыгнул в плоскодонку, которая от толчка словно отпрыгнула от берега, и уже ухватился было за весло, когда внезапно возникший, словно из ниоткуда, его пассажир выхватил из воды длинную цепь и с силой дернул лодку назад к берегу. Мирон, не удержавшись на ногах, опрокинулся в воду.

Виктор был совсем близко и мог видеть, как «грибник» набросился на Мирона и, не дав тому встать на ноги, ударил его несколько раз в лицо. Кровь из разбитого рта и носа черными полосами рассекла побелевшее лицо. Виктору казалось, что это черные змейки пляшут и вьют в кольца свои скользкие тела, оплетая и вползая в рот, глаза и ноздри. «Грибник» схватил избитого за шиворот, протащил по воде и пинками заставил того выбраться на берег.

– А, ведь они убьют тебя, – прозвучало где-то рядом. Виктор отшатнулся, и камыши колыхнулись с сухим перестуком. Он испуганно замер, боясь быть услышанным. В тот же момент где-то у горизонта громыхнуло. Сухой этот треск покатился по воде, цепляя низкие волны, будто прыгая с волны на волну, долетел до острова, накрыл его грохотом, и быстро угас, рассыпавшись шелестом листвы.

«За что меня могут убить? Ведь должен быть мотив! А, вот в чем дело! Как я сразу не догадался! Помнишь, ты сочинил тему? Она была так хороша! В ее природе уже был заложен симфонизм, ее детали обещали увлекательную драматургию, мощь рождала невероятные чувства, смешивала радость и скорбь, обнажала низость души и вселяла надежду на очищение, на прекрасное! Ты начал работать над ней, но что-то исчезло, свобода и легкость словно растворились в воздухе. Ты запер листы в стол, боясь к ним вернуться, боясь им не соответствовать. Спустя год, когда ты еще ходил на концерты в филармонию, ты вдруг услышал ее вновь! Это был фортепьянный концерт. За дирижерским пультом был автор, незнакомый тебе музыкант. Музыка, а это была она, твоя музыка, твоя душа и озарение, была настолько прекрасной, что из-за нее можно было убить! Тогда тебе впервые пришла эта мысль. Убить этого незнакомца! Когда звучали овации, и ты сам аплодировал громче всех, первая скрипка посмотрел на тебя и постучал смычком по струнам, относясь именно к тебе. Дирижер заметил это, изменился в лице и в глазах его появилась ненависть. Он тоже готов был убить! И потому послала сюда „грибника“! Но тому концерту уже скоро полтора года! Прошло время, и он, подававший надежды музыкант, уже совсем исчез, как в дымовой завесе, в бесконечных пьяных грезах, исчез для друзей и знакомых. И он думал, что для незнакомца тоже. О, нет! Я знаю, музыканты злопамятны и мстительны!»

IX.

Мирон что-то мычал, закрыв лицо руками и мотая головой. «Грибник» подтащил лодку к берегу, обмотал цепь вокруг ствола березы, щелкнул замком, приковывая ее, и ключ положил себе в карман. Мирон сидел на берегу и раскачивался, пытаясь унять боль.

– Ты, урод, – позвал «Грибник», – вставай, пошли искать этого Робинзона. И даже не думай оставить меня здесь. Слышишь меня? Ключ от мотора у тебя, от лодки – у меня. Это – по справедливости. Пошли, Синдбад – мореход!

– Ты кончишь его, ты убьешь! Скажи, да? – Мирон размазывал красные сопли по лицу и отползал от наступавшего на него «грибника», – зачем он тебе?

Тот остановился. Закурил, потом присел. Помолчал, затягиваясь дымом.

– Слышь, Мирон, он меня в лесу давеча видел. Ты бы, кретин, лучше яму прикрывал, а то за тобой вечно приходится доделывать. Все будет нормально, так что не ссы! С этим Робинзоном договоримся. И все! Разбежимся. Ты только до холодов не дергайся, плавай на лодочке, вози туристов.

– Ага, договоришься ты, – всхлипывая пробубнил Мирон и поднялся, – ладно, пошли искать.

Они начали подниматься по пологому склону, свернули на тропинку, которая вела через высокие валуны вглубь леса. Когда их шаги стихли, и фигуры перестали маячить на фоне высокой травы, Виктор выбрался из камышей и побежал к лодке. Напрасно он дергал цепь и пытался выкрутить кольцо, запаянное в металл лодки, – отцепить моторку ему не удалось. Обессилив, он привалился спиной к стволу березы. Его лихорадило. Это был не только страх. Было что-то еще, что сжигало его тело изнутри. Приступ озноба закончился, но закружилась голова, и лицо покрылось потом. Сердце, словно прохудившийся в нескольких местах мешок, болезненно трепыхалось у самого горла, а через его прорехи толчками выплескивалась кровь, уходила жизнь.

Спасительная мысль неожиданно пришла ему в голову: может, все это галлюцинации? У него делирий, которым грозил ему этот гад! Желтокрылый повелитель крыс, эти двое, приплывшие только что, Витька, – все это делирий? Может и само его путешествие на остров лишь бред, а он, его тело с воспаленным мозгом валяется в больнице или на койке в вонючей «однушке»?! Тогда что? Что он может сделать? Наблюдать, что его разваливающийся мозг преподнесет в качестве новой реальности?! Какая заманчивая возможность! Наблюдать эту блевотную картину мира со стороны! Или это его мир, и вся эта блевотина он сам? Так или иначе, бред это или реальность, то или другое – это то, что создает его мозг и не важно, «даёт окружающий мир в ощущениях» или создает заново. Если это глюки, то и опасности никакой нет! Ни от этих пришельцев, ни от кого! Не «Матрица», в конце концов! Если так, если я могу осознавать, что все вокруг меня это галлюцинация, то я буду действовать, как будто я во сне.

Он потер руку, ушибленную цепью. «Нет, во сне так не бывает. Но, может, мозг, создавая галлюцинации, делает их совершенными и заполняет все клеточки «паззла», чтобы иллюзия была полной? Если сунул руку не туда, получи ушиб, боль. Чтобы все было логично и воспринималось, как реальность. Но до какой степени, где рубеж между созданной бредом реальностью и физической смертью? Все ли пришельцы плод его умирающего мозга? Он один на острове? На острове ли он? Так, я пошел уже по кругу, – остановил он сам себя, – для начала нужно разобраться, почему и чего я боюсь? Откуда этот страх. И снова, как минуту назад его окатило ознобом, и пот выступил под глазами. «Я боюсь, – медленно проговаривая слова, сказал он себе, – я боюсь быть сожранным этими крысами! Боюсь этого острова, боюсь быть на острове один, боюсь одиночества, боюсь тех, кто появляется здесь, боюсь крыс и змей. Чего я не боюсь? Не боюсь…»

X.

Что-то защекотало его руки. Он взглянул и увидел, как несколько муравьев, черных с красноватым отливом неторопливо шныряют у него между пальцами. Он привычно смахнул их с одной руки, потом с другой. Но пара застрявших между указательным и безымянным пальцами выползли и заторопились вверх на тыл левой кисти. Он судорожно несколько раз дернул рукой, пытаясь стряхнуть. Потом прижал их другой ладонью и с силой сбросил их вниз. Ничуть не бывало! Они ползли дальше. Того хуже, уже по другой руке ползли несколько. Он схватил зажигалку, и пытаясь одновременно стряхнуть мерзких насекомых и добыть огонь, стал махать рукой, беспрерывно щелкая кремнем. Наконец огонь заплясал у него в руке, и он стал сжигать ползающих тварей! Некоторые из них затрещали, скручиваясь в угольки, но самые проворные, спасаясь от огня, вдруг полезли ему прямо под кожу. Он ошарашенно наблюдал, как быстро они шевелят лапками, как стремительно втягивают свои тельца в еле приметные щели в его коже. Ему не было больно. Он лишь ощущал некоторое шевеление в этих местах. Потом это шевеление стало распространяться наверх, – муравьи двинулись вдоль вздувшихся вен к запястью вверх. Он забеспокоился, что они могут добраться до шеи или ушей. Он представил, как они будут ползать по его лицу, или шевелить кожу на голове. Он вскрикнул. Огонь зажигалки, которую он по-прежнему держал у руки, ожег ему ладонь. Он отбросил ее, и зажигалка с тихим плеском юркнула в воду. Внезапно сзади что-то зашуршало. Виктор резко обернулся. За спиной стоял Витька. По его лицу, рукам, мятому в сгибах пиджачку ползало множество муравьев. Они беспрестанно двигались, шевелились и бегали по каким-то своим проложенным тропкам, не отклоняясь от маршрута и не смешивая свои бесконечные потоки. Витька открыл глаза. Синие, ясные они были полны слез. Он шагнул мимо Виктора, вошел в воду и медленно начал удаляться от берега. Вода расступалась, не дрогнув, не подняв даже легкой ряби. Когда над водой были видны только плечи и вихрастая голова, он остановился и так же медленно опустился в воду. Озеро сомкнулось над ним, опрокинутое небо затянуло гладь озера, словно никого и не было.

Виктор опустил глаза и взглянул на руки. Муравьев не было. Кожа была молочного нежного цвета.

– Твою мать, – прошептал он, – меня как будто вымачивали в молоке.

В разрыве низкой косматой мглы на мгновение показались высокие облака. Молочный белый свет сочился сверху и, сгущаясь над кронами сосен, превращался в крошки мелкого невесомого снега, который хаотично носился над свинцовой водой, не касаясь ее. Только на его лице он таял и превращался в росинки. Росинки собирались в капли и стекали по носогубным складкам, застревали в бровях и покрывали лицо прозрачной липкой плёнкой.

– Дед, – Витька стоял возле лодки, – мы никуда отсюда не уедем. Останемся здесь! – и добавил умоляюще, – деда, пожалуйста!

Он залез в плоскодонку, подтащил пластиковую канистру, заполненную наполовину бензином к краю лодки. Отвинтил крышку, опустил канистру и, зачерпнув воды, оттащил на место под кормовую скамью. Мальчишка выбрался на берег, подошел, заглядывая в глаза и несмело улыбаясь. Виктор провел ладонью по лицу, словно смахивал видение. Но видение не отпускало – Витька стоял рядом и улыбался.

– А давай! Не поедем! – облегченно вздохнув, согласился Виктор, – давай останемся! Тут, конечно, чудно, но уж лучше так, чем изображать из себя пуп земли! Сон, сон!

– Почему пуп земли, деда? – мальчонка шел рядом и, спрашивая, задирал голову.

– Витька, сохрани тебя Господь, от такой участи! —неожиданно для себя он стал горячиться, – понимаешь, живешь себе живешь, и в какой-то проклятый момент тебе приходит в голову мысль, что ты, вероятно, не просто так родился и живешь. Именно ты! Какое-то у тебя, блин, предназначение! У тебя! Мысль эта разъедает тебя днем и ночью! Особенно ночью! Не спишь, потому что в голове у тебя жвачка тухлых мыслей, давно всеми пережеванного и пересказанного. Гордыня, только гордыня! Ты воображаешь, будто ты божьей искрой осиян, мечешься, мечешься, суетишься, и ничего! Пшик! Только звон в голове и вкус дерьма во рту!

– И здесь на острове? – Витька подергал его за рукав, – дед, у тебя здесь тоже в голове звенит?

– Здесь нет, – устыдился он своей горячности, – здесь другое. Здесь у меня какие-то фантазии. Вот ты, например.

– Если здесь не звенит, значит ночью можно спать. Это же лучше! Здесь все гораздо лучше! Ночью спишь. Утром просыпаешься, идешь к озеру. Солнце встает. И ты такой маленький, как птица на ветке, или рыба, которая у берега играет. Ты сам так рассказывал. Забыл?

– Забыл.

– Ты, дед, совсем не здоров. Забывать стал. Меня фантазией назвал. Ты, дед, не умирай скоро. Мы ведь остаемся на острове, а на острове не умирают. Жизнь только на острове и есть.

– Нет, Витька, остров не остров, а от себя ведь не убежишь. Я вот где-то читал, что организм вырабатывает такие клетки, которые убивают инфекцию. Иногда в организме что-то путается, и такие клетки начинают убивать тебя самого. Ты их создал, а они взбесившиеся тебя медленно убивают. Понимаешь?

Витька смотрел на него и молчал. Потом спросил:

– Ты что, сам себя убиваешь? Это грех!

– Грех? Это перед кем же? Я что ли сам такую жизнь себе устроил?

Витька ушел по берегу вперед и голос его едва доносился до Виктора. Мальчонка стоял на камнях, которые возвышались над водой и что-то разглядывал прямо перед собой. Помолчав, он помахал ему рукой, подзывая. И снова Виктора окатило волной лихорадки. Озноб бил, сотрясая тело и сводя мышцы в мучительной истоме. Шершавый язык распух и не помещался во рту, а нижняя челюсть ходила ходуном. Так продолжалось минут пять. Его отпустило, и он обессиленный присел прямо у воды. Зачерпнул трясущейся рукой и поднес воду ко рту. Попытался сглотнуть, закашлялся и его едва не вырвало. Витька стоял поодаль от него и ждал, пока дед откашляется. С усилием поднявшись, дед подошел к мальчонке. Тот показал на воду. Виктор проследил взглядом за его рукой. Прямо перед ним отражалась его бледная, перекошенная физиономия. Волосы всклокочены, испуганные глаза. Но узнать себя можно, подумал он. Присмотревшись, когда собственное изображение расплылось и фокус переместился дальше, вглубь озера, он замер. В прозрачной воде было хорошо видно бледное лицо Мирона. Тот лежал поперек груды камней, раскинув руки, головой к берегу. Казалось, он бежал от острова и потом опрокинулся навзничь. Виктор обернулся и посмотрел вверх. Высокий покатый бок огромного валуна, с вершины которого он накануне видел камень, похожий на череп. Мирон свалился со скалы? Падая, перевернулся в воздухе? А где же этот второй, «грибник» где? Наверху, словно откликаясь на его мысль, показалась фигура. У «грибника» на голове красовалась белая капитанская фуражка с золоченым крабом.

XI.

– Эй, Робинзон, давай сюда! Поднимайся, чаю попьем!

Костер весело потрескивал, тепло расслабляло и окутывало дремой. Чайник закипал, поплевывая через носик на горящие поленья.

– Тебя звать как? – спросил «грибник», – меня Матвеем Лукичом.

На вид «грибнику» было, наверное, лет пятьдесят, и Виктор решил, ладно, пусть с отчеством, и ответил:

– Виктор. Я вас узнал, точнее, видел уже.

– Да? – ничуть не удивившись, ответил тот, – и я толковал Мирону об том же самом! Хоть мельком, но непременно заметил. Заметил – запомнил. Запомнил – сказал! Спросят – скажет! А спрашивать будут скоро. Куда, мол, человек пропал? Продал дом и пропал? А деньги его куда подевались? Верно?

После некоторого молчания продолжил:

– Как думаешь, спросят?

Виктор кивнул:

– Спросят!

– Вот! А Мирон не верил. Это же яснее ясного, что спросят! Еще удрать хотел! Смешной, честное слово!

Он окинул взглядом собеседника:

– Ты меня в лесу заметил, у станции? Верно?

Виктор молча кивнул. Потом покосился на сидевшего рядом Витьку. Тот сидел на корточках, прижав руки к груди, и глядел на пламя.

– Ты чего на остров пошел? Турист что ли? – спросил Матвей Лукич, снимая закипевший чайник с огня.

– Не говори ему, деда, – зашептал мальчонка, – не говори, пусть уплывает.

Виктор кивнул головой:

– Не скажу, – и, повернувшись к мужику, объяснил, – внучок просит не говорить.

Тот замер, держа чайник на весу. Потом присел, вглядываясь Виктору в лицо.

– Внучок, говоришь? Он что, здесь? – Матвей Лукич оглянулся, – где?

Витька приглушенно захихикал в кулак, поглядывая заговорщицки на деда. Тот тоже улыбнулся.

– Слышь, Витя, ты позови внучка-то! Что он в лесу прячется!? – Матвей Лукич оглядывался по сторонам.

– Вы его тоже убьете? – поинтересовался Виктор и обменялся взглядами с веселящимся Витькой. «Грибник» перестал озираться и встревоженно взглянул ему в глаза.

– Убью? – помолчал, о чем-то размышляя, – да, пожалуй, убью.

– Нет, такое здесь никак нельзя! – торжествующе улыбнулся мальчишка, – это же остров!

Виктор согласно закивал головой и повторил:

– Никак нельзя! – и пояснил Матвею Лукичу – остров!

– Вот именно, – настороженно ответил тот, – именно остров. Никто искать не будет. А будут искать, то копать все равно здесь никто не захочет. Потому что лениво! Лень – это любимое занятие у людишек.

– Деда, скажи ты ему! – вздохнул Витька.

– Никак нельзя, – повторил Виктор, – на острове умереть нельзя. Даже если закопать в землю. Живешь, пока не уедешь. Уедешь, и все – конец!

– Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался мужик, – как это? Живых закапывают запросто! Закопают, подождут чуток и глядишь, он уже мертвый. Умер, то есть.

– Да ну его, дед! – огорчился мальчонка, – он ничего не понимает!

– Да, ничего не понимает, – согласился Виктор и, обращаясь к «грибнику», продолжил, – тут я бессмертный. Никто, ни вы, никто другой мое бессмертие не отменит. Только я, если захочу или надоест, сяду в лодку и уплыву. Тогда вы правы – умру. Хотя, – он покачал головой, – может, я заблуждаюсь. Как думаете, волен я выбирать смерть или нет? Вот вы, мне думается не зря тут. Имя у вас ведь не спроста такое. Как у Евангелистов: Матвей и Лука. Может, вы перст Божий, типа архангел Гавриил, вестник смерти.

Матвей Лукич покачал головой:

– Вон оно чо! У тебя с головой совсем плохо. Закрутил-то как! А что, может и архангел, – он ухмыльнулся, – как там, «ужас, летящий в ночи»! Или то не ангел смерти? Все одно, я один решаю, жить тебе или нет!

Он помолчал, потом хохотнул:

– Первый раз со мной такое! Смешно даже! Я-то думал, ты проситься будешь. А ты такую лабуду развел!

– Ну, ничо, – он стал разливать чай по кружкам, – я не больно. Ты это, представь, что будто сидишь в комнате. Свет горит. Потом кто-то щелкает выключателем, и всё – темнота. Всё!

Он протянул ему кружку с чаем.

– Сон? – спросил Виктор и взял кружку. Потом посмотрел на внука:

– Хочешь?

Тот отрицательно замотал головой.

Матвей Лукич снова замер, наблюдая за ним. Сглотнул и поинтересовался:

– Это внук что ли?

Виктор кивнул.

– Внук, значит? – вздохнул «грибник», – ну и слава Богу! Всё меньше греха на душу брать. Хотя всё едино!

– Вы правда верите? – чай был в меру горячий и горчил.

– В Бога что ли?

– Нет, в то, что можете меня здесь на острове убить?

– Ты Мирона видел? Он как, сильно на живого похож?

– Мирон? – переспросил Виктор, – так, то видение, галлюцинация. Как вы не понимаете?! У меня делирий, паранойя. Меня все преследуют, хотят убить. Ангел смерти, Мирон этот. Целитель, знаете эдакий смешливый человечек, напророчил. Про делирий и про видения. Говорит, делирий может вас, то есть меня, убить. Делирий! Не моя галлюцинация, не вы, Матвей Лукич, а токсический психоз.

– Вон оно чо! – «грибник» задумчиво разглядывал собеседника, потом кивнул, – ну как скажешь! Мне все равно. Ты что же, смерти совсем не боишься?

Витька зашмыгал носом. Он все так же не отрываясь смотрел на огонь:

– Смерть? Это когда тебя не будет, деда?

– Когда меня не будет, это будет твоя жизнь без меня. Только и всего. А смерти нет. Всё сон. Витька, хуже всего, что сам знаешь, что это придет. Вся жизнь в этом ожидании. Ждёшь, ждёшь. Но оно либо опаздывает, либо торопиться.

– Ты бы мне переводил, что ли, – посетовал Матвей Лукич, – а то вы там с внучком что-то перетираете, а я как бы не при чём.

– Нет, – Виктор помотал головой, – зачем ребенка травмировать своими глюками?!

Он помолчал, вдыхая горьковатый запах.

– Вы, Матвей Лукич, такая очень реальная фантазия. Это объясняется, как мне объяснили, моим жизненным опытом и интеллектом. То есть, вы очень правдоподобная галлюцинация. Повстречай я вас в ясном сознании, пожалуй, испугался бы. Но мне вот что интересно. Получается, разговаривая с вами, я по сути разговариваю с собой. Моё подсознание ведет диалог с осознанием, с осознанием того, что я уже испытал. Вы ведь сделаны из воспоминаний пережитого, из образов, которые застряли в моей голове и, проще говоря, вы – это как я сам отражаюсь в реальности. Хотя нет, это еще что-то. Упрятанное глубоко, нереализованное. Мне даже интересно! Вытащить из себя что-то мне самому неведомое. Ну да, ладно. Поговорим об вас. Вот что интересно, Матвей Лукич. Вы лишаете человека жизни, решаете то, как писали раньше, что не вам дано решать. Вы наблюдаете, как жизнь исчезает. Я вот вам про себя расскажу. С пьяной дури как-то пошел на охоту. Стрелять, никогда до того дня не стрелял. А тут через поле прямо на меня летит заяц. Все орут, стреляй, стреляй! А двустволка у меня прыгает в руках, ствол пляшет, как дирижерская палочка! Я не о выстреле думаю, я гляжу, как он на меня несётся! Шагах в пяти на полном скаку он в сторону шарахнулся! Я дуру эту, винтовку выставил на него, словно защищаюсь, и пальнул из одного ствола прямо ему в бок. Его тут же, как прибило к стерне. Лежит, бока раздуваются, глаз влажный косит куда-то в сторону. Потом гляжу, блеск тускнеет, влага высыхает, бока не двигаются, – умер. Одна шкурка с мясом. Верите, мне тогда показалось, что какая-то черная дыра возникла на мгновение, стремительно затянулась, втянула часть меня самого и исчезла. Вам страшно не бывает?

Матвей Лукич слушал внимательно, грея руки о кружку.

– Экий ты занимательный, – сказал он, наконец, – и дурка у тебя какая затейливая! Ладно, давай потолкуем. Куда спешить-то? Я вот тоже спросить хочу. Ты за каким хреном на этот треклятый остров поперся? Лодки у тебя нет. Мирон сказывал, ты и телефон его не взял, чтобы вернуться. Отшельником что ли решил заделаться?

– Не это главное сейчас! – раздосадовано откликнулся Виктор, – вы мне про свой страх расскажите. Мне понять нужно. Вот, когда себя думаешь убить, страшишься физической боли, того, что еще успеешь испытать до того, как все исчезнет. Но у вас-то другой страх должен быть!

Витька засопел:

– Не надо, дед, не надо! Боюсь я таких разговоров! Не надо!

– Молчи, Витька, молчи! Не разговоров боятся надо, а себя самого! – запальчиво ответил ему Виктор.

– Что ты все про какой-то страх талдычишь?! – обозлился Матвей Лукич, – мальчонка твой прав! Страх весь в мыслях и в разговорах! А так – нету его страха, нету! Я вот тебя кончу, и страха никакого нет! Потому как ни у меня, ни у тебя нет другого выхода! Что, трудно это понять? Нету! У тебя вот точно нет. Потому как живой ты вообще никому не нужен. Был бы нужен, не приплыл бы на этот остров. Обозлил ты меня!

– Деда, уйдем отсюда. Он и правда, какой-то страшный, – мальчишка встал, – пойдем! И ветер, – внук поднял голову к колышущим кронам сосен, – ветер подымается. Палатку надо укрепить, а то снесет.

– Да, – согласился Виктор, тоже разглядывая раскачивающиеся деревья, – точно!

– Будешь ты переводить?! – заорал на него «грибник», – что он тебе сказал?

Виктор удивленно посмотрел на него:

– Ветер, – объяснил он и показал рукой наверх, – ветер поднимается.

– Ветер, говоришь? Вот и покачаешься на ветру, как на качелях! – успокаиваясь пошутил Матвей Лукич.

Мальчишка теребил деда за куртку и тянул от костра, но Виктор собирался продолжить разговор. В этот момент его накрыла новая ледяная волна озноба. Пальцы похолодели, спину скрутило судорогой. Он заговорил, лязгая зубами и еле выговаривая слова:

– Нет, погодите! Повесите? Хорошо, это я понимаю. Я думал повеситься. Думал! Когда понял, что я совсем, совсем никакой, никчемный человечишка! Середнячок! Ни таланту, ни искры божьей, ни характера, ничего! Часть серой массы, таких же нелепых и никчемных людишек, которые едят, спят, размножаются! Душа, душа где? Нет ее! Любви нет… если любви нет, тогда какая душа! Вы представляете, у меня было три женщины подряд, и всех звали Жанна! Сейчас другая, точно не Жанна, но как ее зовут, не могу вспомнить! И всё так! Какой смысл тогда во всём? И так страшно стало, что надо умирать… до ужаса! Проснешься среди ночи и такая паника, всё в тебе рассыпается на испуганные кусочки, завыть даже страшно, – боишься! И только одно спасение – повеситься! Но нельзя, думаешь, нельзя! Загубил уже, что было хорошего, что Господь дал, всё, конец! Всё что осталось —смерть, но она не в твоем праве! Понимаете?

Матвей Лукич благодушно улыбнулся, наблюдая, как судорога волна за волной накрывает собеседника:

– Ладно, я тебе помогу, не ссы!

Потом лукаво глянул из-под бровей:

– Может вернешься? Поедешь назад в город. Тебя там, видно, хватились уже. Опять будешь по улицам ходить, в постели своей засыпать-просыпаться. Женщина будет тебе борщ варить!

Приступ прошел. Виктор вытер холодный пот. Некоторое время дышал часто, смиряя спазм внутри. Потом трясущимися руками взял кружку, отхлебнул чаю.

– Вернуться? – он, наконец, успокоился и говорил медленно, – а вы меня как убивать будете?

Матвей Лукич помолчал. Поставил кружку на землю. Обвел взглядом место, где они сидели, и продолжил неспешно:

– Возьму твой ремешок. Он у тебя, вижу, подходящий.

Виктор посмотрел на свой брючный ремень. Черный «Лакост» – подарок той, чьё имя память отказывалась удерживать, был еще нов и крепок.

– Привяжем его вон к тому суку, – Матвей Лукич показал на невысокую крепкую сухую ветку ближней сосны, – петельку крепим вот так, – он показал пальцем под своей нижней челюстью, – так у тебя кадык ломаться не будет, и больно не будет. Ты присядешь на чурбачок, а я тот чурбачок резко и быстренько уберу. Всё! Петля надежная, назад ходу нет! Сначала будет трудно дышать, не мучительно, а так, как во сне бывает. Потом круги перед глазами, темень – это ремешок сонные артерии сдавит, – и бай-бай! В смысле, баю-бай!

– Понятно, – вяло отозвался Виктор и спросил, – зачем так, а не ножом или камнем по голове?

– Затем, – наставительно объяснил Матвей Лукич, – самоубийство и без признаков насильственных действий. Когда найдут тебя, никому и в голову не придёт подумать о другом. Найдут, дело в папочку положат, тесёмочки завяжут. Значит и моё дело закончится. Ты у меня последний. Мирон был вторым. Только оттащу его подальше от берега. Его тоже не найдут. Первого мы с Мироном в лесу закопали. Тоже не найдут. Ещё хочешь поговорить?

Витька совсем замаялся тянуть его от костра.

– Давай тикать, дед, – шептал он горячо в ухо, – остров большой, я знаю где спрятаться! Остров спасёт, остров не выдаст! Тикаем, дед!

Накатила усталость, ноги отяжелели, словно вросли в землю. Руки от слабости не удержали кружку, и она упала, расплескав остатки чая на сухую траву. Тепло от костра окутывало и накрывало дрёмой. Он как-то сразу изнемог от разговора, ему захотелось спать. Ещё он подумал, что не ел очень давно. Где-то в рюкзаке есть хлеб, нужно бы принести. Но сам он не в силах. Кого попросить – то? Витьку или Матвея Лукича?

– У меня хлеб в рюкзаке, – тихо сказал он, – есть хочется. Принесите кто-нибудь. Пожалуйста.

XII.

Он поднял глаза. Мальчишки не было. Ни рядом, ни на опушке. Только Матвей Лукич сидел напротив и ковырял палкой в костре.

– Ты это, – посмотрел он на Виктора, – давай сюда ремешок. Темнеет. Мне еще на электричку успеть надо.

Внезапно накатил такой шум, что у него заложило уши. Тяжело, словно к ним продирался кто-то большой, настолько большой, что сухостой и валежник трещал и крошился, как под косой невидимого жнеца. Лес содрогнулся. Треск и шум приближались. Фронт неведомой катастрофы всё расширялся. Казалось, за первым косцом идут еще и еще. Кто-то гигантский решительно прорубался из чащобы прямо в ложбину, отделявшую их от темного леса. С ужасом Виктор понимал, что этот кто-то сейчас появится. Бежать было поздно, да и некуда. Он оглянулся по сторонам и замер, в одно мгновение напрягшись каждым мускулом. Он с тоской вглядывался туда, откуда приближался шум. Шея, вытянутая навстречу надвигавшейся опасности, готова была лопнуть в натянутых и вибрирующих мышцах. Виктор не видел, как Матвей Лукич начал медленно подниматься с земли, не спуская глаз с застывшего в мучительном оцепенении сумасшедшего. На руку он наматывал непонятно откуда взявшийся брезентовый ремень. Виктор всматривался в лес, в колыхание раскачивающихся стволов. Наконец, он увидел, как в дрожащей глубине мелькнул раз, потом другой, потом еще раз, и вот уже показался и стал приближаться желтый силуэт. Через мгновение из лесной тени вынырнул и вышел на отдаленную опушку рыбак с безволосым лицом, усеянным пятнами витилиго. Тяжелые полы его желтого дождевика громыхали словно железные. Он шел не спеша, свободно отмахивая правой рукой каждый шаг. Блик от костра плясал на его лице, медным огнем заливая шевелюру. Впереди, рядом и позади ползла бурая шевелящаяся масса крыс. Множество мелких красных точек пульсировали в живом месиве вытянутых волосатых тел, голых розовых хвостов. Крысы спешили, залезали одна на другую, сваливались со спин, перебирали маленькими бледными светящимися в темноте лапками, их хвосты скользили, закручивались, изгибались, как черви, ползающие по спинам и головам грызунов. Писк полчищ грызунов нарастал. В мгновение они покрыли колышущимся ковром ложбину и устремились вверх по склону. Первые из них уже вскарабкались и бросились к Виктору.

Матвей Лукич уже стоял за спиной сумасшедшего и приготовился накинут на шею удавку. В это мгновение Виктор закричал: «Витька, тикай!», выхватил из костра пылающие сучья, вскочил и стал ими размахивать, неистово тыкая огнем перед собой. Потом стал кружить на месте, грозя своим оружием. Матвей Лукич отшатнулся, потом проворно отскочил в сторону. И вовремя, иначе пылающая головешка угодила бы ему в лицо.