Читать книгу: «Такие обстоятельства», страница 7

Книга по мнению прочих не плоха, ни хороша. Она такая как есть. Она правдива, а правде не обязательно быть красивой. Книга восстанавливает правду и это теперь важно для меня.

По натуре я не злобен и пробую оправдать своих мучителей. Их замену духовности практичностью, хотя они, по-моему, несравнимы, как замена материнской любви заботами детского дома. В этом как бы столкновение начал, соревнующихся и спорных. Да и можно ли сравнивать несравнимое, исключительное, как органная Токката Баха, как церковь Вознесения в Коломенском, как пространство пустыни для бедуина?

Мои истязатели – бескрылы. Они считают, что нужно долго копать огород, на котором потом само всё вырастет. Всего добиться трудом. «Количество переходит в качество». Только как оно может перейти? Всё остаётся трудотворчеством. А взлёт – иное.

Они выискивают новые издевательства. Зарплата в перестройку складывалась из оклада и надбавки. И унижение меня состояло в том, что надбавки мне начислялись мизерные, вдвое меньше моих подчинённых, за которых я выполнял основную работу. Мне было нужно себя вести очень осторожно. Моё поведение напоминало движение в скалах, над бездной, где одно неверное движение грозило стать последним и к фатально-необратимому вёл неудачный шаг.

Старшая экономистка Наталья это понимает и сочувствует, но руководство для неё -высшие силы, непреодолимые, которые следует принимать не обсуждая.

В бытовом плане главной проблемой была в то время продовольственная. В стране хронического продовольственного дефицита существовали термины: «выбросили» и «достать». Каждый выживал, как мог. Власть имущие и приближённые к ним отоваривались в особых магазинах и имели пайки. Символом эпохи были бесконечные продуктовые очереди. Поднявшись по ступенькам власти шеф урвал свою долю дефицита.

Теперь мы редко встречались. Я встретил шефа у входа в склад, что размещался в подвальном помещении гастронома.

– Помоги, – бесцеремонно распорядился он.

С шофёром Толей мы тащили к стоящей в стороне машине какие-то ящики с дефицитом, полагавшиеся випам, потому что теперь он вошёл в круг тех, «для которых нет правил и исключительное всё». Он считал, это по праву и распоряжался этим, а мы для него уменьшились в масштабе.

Не смог я ему отказать. Мы таскали тяжёлые коробки из подвального склада в багажник машины. Обидно вдвойне. Ведь это я по большому счёту стоял у истоков теперешнего восхождения шефа. Я подсказал ему дверцу за холстом в нищей каморке Папы Карло, а теперь таскал для него блатные грузы местного распределителя. Уступивши раз, становишься вечным слугой, как ты бы себя не убеждал, что это последний, ничего и нужно через себя переступить, на подобное внимания не обращать. Случайно, мол, помочились на тебя и пройдёт. Но против факта не попрёшь.

Оценки мои можно сказать философского плана. Поневоле становишься философом. Случайно ли появление тиранов? Историография их повсеместна и многолика, с загадкой самозарождения. На первых порах им, как правило, сочувствуют. Раздираемый желаниями одинок. Ему нужны эмпатийные. Преданные и обожающие. Те, что за ним в огонь и в воду. Отношения их, хотя и основаны на разуме, сродни сектантству. Ищущие идола. Патрон тоже ищет подельников неосознанно. Не успокаивается пока не найдёт. Соискатели сами стремятся к нему, потому в воздухе запахло парадигмой «дал-взял».

Хотя, если разобраться, кто я, со своими оценками? Досужий куратор нравов? Что позволяю себе? И что из того, что мир катится к очередной катастрофе? Такое в порядке вещей и случалось не раз.

Господи, помоги. Мой брат, которого нет в живых, помогает мне. В рассказе Хемингуэя «Никто никогда не умирает» схваченная близ Гаваны девушка повторяла: «Они помогут мне. Мертвые помогут мне.»

«Казалось, – написал Хемингуэй. – она обрела теперь странную уверенность. Такую же уверенность почувствовала чуть больше пятисот лет назад другая девушка её возраста на базарной площади Руана… потому что здесь была древняя магия, посильнее амулетов».

В чем моя магия? Давно девушки не выделяют меня из деталей интерьера. Но мне интересно, что они думают. У них незамутненный взгляд.

– У вас Маша расцвела», – говорят мне экономистки.

Действительно, я дал возможность цвести лопуху. Приют бездомным. И пострадал. Нечего теперь причитать.

В действительности Маша для Public Relations не подходит. Она лишена плацебо художника.

Искусство живет своей выдуманной жизнью. Видение технаря отличается от представлений художника. Об обелиске покорителям космоса Раушенбах говорил: «Он из авиации. С разгоном взлёта. Взлетающая ракета вертикальна, а если она летит как на монументе после старта, то упадёт рядом, в районе кинотеатра «Космос».

Время с Раушенбахом – время справедливости. Борис Раушенбах с тортом «Монумент покорителям космоса».

Дались нам эти эмблемы. Но если выбирать, моей собственной эмблемой мог бы стать крохотный озерный рачок эпишура, живой фильтр, пропускающий через себя байкальскую воду, обеспечивая её чистоту.

А что для шефа годится символом, что его выразит? На его знамени я бы изобразил аспида, старославянское чудище, пугавшее и заморачивающее. Соблазняющее замужних женщин или вдов, прикидываясь их отсутствующими мужьями.

Моя ежедневная терапия – виды с высоты. Проснувшись, я ещё парю надо всем и в голову приходит разное. В кухне, заваривая в джезвэ молотое кофе, я бросаю мимолётный взгляд из окна на Москву, на ту непарадную её часть, открывающуюся с нашего девятнадцатого этажа. Рядом близкие корпуса фирмы Архипа Люлька, славного авиационного предприятия, известного мне лишь понаслышке, где по логике вещей следовало бы служить и мне. Рядом сгрудившиеся «красные дома». Дальше зелёные Сокольники и до горизонта россыпью разновеликие дома южной и восточной Москвы, большого города, который я покину через полчаса спустившись с девятнадцатого этажа в кабинке лифта или по лестничному винту и унесусь электричкой от окраины столицы у северянинского моста в Подлипки Дачные, которые и названием предназначены для приятных дел – огорода и отдыха. А прибыв в этот славный маленький городок, казалось вопреки логике, заспешу от знакомой и родной второй территории, что рядом со станцией, мимо первой, остающейся в стороне, к дальней третьей и по значению, и по счёту на которой теперь и всё для меня.

Наш корпус, признанный на территории главным, по-прежнему мой конечный пункт.

Наша производственная жизнь – симбиоз и мешанина. От славного и даже исторического ракурса, где даже случайный разговор претендует стать строкою воспоминаний, (это понимаешь задним числом), до технической бытовухи, где бортовой поручень или винт крепления прибора – в фокусе внимания и стоят нервов и крови твоей. Не до возвышенного и твои старания не особо ценятся. Они в порядке вещей.

Шеф уже в свободном плавании в верхах, в министерстве и Совмине. Ему теперь важно не потеряться в коридорах власти и стать своим. У него еще сохранились прежние замашки. Прослышав об наивном изобретателе, он может сорваться с места и полететь к нему в глубинку, в надеже застолбить открытие и поиметь выгоду от внедрения, если её подсказывало его чутье, его собачий нюх, пыл кладоискателя и азартного игрока. Он заострён на успех, с которым ему долго не везло. Представ перед изобретателем, он предложит ему развитие в космической отрасли и позже введёт в недоумение французов нарушением законов термодинамики.

Тирану требуются лично преданные. Женя Фазолов, буфетчица Лариса и экономистка Наталья смотрели шефу прямо в рот. Остальные тоже подстраивались. Они являли собой удивительное сходство, которое я визуально отметил на берегу Авачинской бухты на Камчатке в наклоне и изгибах деревьев от постоянно дующих ветров. Ветры времени сформировали в свите шефа постоянный наклон перед властью и при всём желании, казалось мне, они не смогут выпрямиться.

С эвакуацией шефа в Мытищи, наша комната на короткое время опустела. Сунулся было Стас. Затем в неё заселились экономистки. Они примерно ровесницы и внешне разные. Старшая Наталья сохранила способность удивляться. Как говорили в лаборатории: «Делать большие глаза». Они воспитаны в подчинении и от шефа без ума.

Со своими планами, процентами и коэффициентами они в ОКБ, что говорится, «пришей кобыле хвост». Экономистки имелись при каждом приличном подразделении, считали, расписывали и подводили итоги. К ним привыкли, а их декоративная деятельность варилась сама по себе.

Мы мирно уживались. С перестройкой нашему доморощенному животному открывались иные перспективы – вырваться в дикие леса предпринимательства. Шеф связывал с ними свои заморочки, пытался влить в них новую кровь. Вскоре он перевёл их поближе к себе, и комната экономисток оказалась с ним рядом, через секретарскую.

НИЦ уже жил собственной жизнью. Мелькали будни и праздники. В один из них из залы с накрытыми столами я заскочил случайно в соседнюю комнату, где в полутьме «субчиками-голубчиками» наедине сидели шеф и Наталья.

Они сидели рядом, и шеф глядел в натальину руку, вывернутую ладонью вверх.

– Гадание?

В память о прежнем я пытался держать хвост торчком. Не удержался и тут, заявив, что тоже гадаю по руке.

– Кто твой учитель? «Какая школа?» – спросил шеф.

– Ибн-Сина-Абу-Али, – с готовностью откликнулся я.

И всё бы ничего, но начинания шефа имели свои последствия. Он любитель перемен. Наталья уже готова. Он, видно, это ей и предсказал. Вскоре её семья была разрушена, на месте её была пустыня со следами босых шефовых ног.

От подчиненных требовалась бескомпромиссная преданность. Другого шеф не понимал. Этим он опередил время, имея как бы штат андроидов, запрограммированных на выполнение. Человеческие особенности подчинённых его мало интересовали. Нет, он, конечно, понимал, что они есть, но за исключением редких случаев не уделял им должного внимания.

Так я размышлял, рисуя расстановку сил. Шеф поступал оптимально, по-Беллману. Оптимально на каждом шагу с учётом конечной цели. Сашка Марков пока использовал его ледоколом во льдах.

И, конечно, требовалась защита. «Ублажай воинов», – повторял Септимий Север. Защиту шеф искал в руководстве по хозяйственной части и в режиме, завоёвывая их коммуникабельностью и талантами. Впрочем, не только их. Он искал сочувствия в соседнем МИСИ на кафедре прикладной механики и математики. Там он казался веянием эпохи «на коне и со знаменем в руках», в обаянии авантюристичности. Это были его заключительные гастроли, как оказалось потом. Он по-соседски контактировал с деканом филиала строительного института в Мытищах.

Я же волей судеб я со временем оказался в соседнем коммерческом подразделении, что возникло наряду с НИЦем и перехватило часть его инициативы. Там до меня уже пристроилась Юлька, дочь Стаса. Она даже приобрела некий статус референта- обозревателя, готовя еженедельные обзоры американской прессы о космонавтике. В основном по страницам «Спейс Ньюс». Планы её простирались дальше, и она сыграла роль провозвестника и локомотива для семьи, перебравшейся вскоре в Канаду. Впрочем, не без участия шефа, поспособствовавшего стасовой семье избежать опасного соседства и исчезнуть с калининградского горизонта.

С Марковым мы пресеклись на авиационной выставке, в Ле-Бурже. Тому предшествовала необыкновенная история. Ещё не были полностью распахнуты выездные ворота. Моя жена только мечтала увидеть то, о чём я рассказывал ей. Проснувшись раз, она спросила меня: «Где город Венсен? И есть ли такой?» Во сне она побывала в этом городе. Я не знал, что ответить. О сне быстро забыли, но он так предметно вспомнился.

Венсен для нас из загадочно-чудесного. Сказочного.

Нам было совестно, что наши жёны не могут увидеть с нами парижской красоты. Но всё менялось и в мою последнюю французскую командировку я отправился в Париж с женой, оформив ей туристическую визу. В свободное время я ей показывал Париж. В метро мы как-то доехали до станции Шато Венсен, и вспомнился сон. Случившееся казалось невероятным. Ведь только в сказках реализуются сны. Покинув подземку, мы разглядывали венсенский замок, который когда-то стал тюрьмой и где была расстреляна Мата Хари.

Затем нам подарили посещение авиакосмического салона в Ле-Бурже. Пока мы обсуждали технические проблемы, жена с первой французской космонавткой Клоди Дэе щебетали рядом, а после был общий обед.

Щебетали как птички. С первой французской космонавткой в Ле-Бурже.

Французы свели нас за одним столом. Меня, мою жену, Ленку Богданову, которую бессовестно использовали из-за симпатии к ней французского руководителя текущих проектов, и возвратившегося из Тулузы Маркова. Когда обед подошёл к концу, я его спросил:

– Отчего ты тогда пожаловался вице-президенту?

Этим думал я смутить его. Стучать в ОКБ считалось позорным. Бесконечно постыдно прослыть стукачом. Но он, не моргнув, ответил вопросом на вопрос:

– А кто тебе сказал?

– Не важно. Тот, кто знал.

Думал, ему станет стыдно, а он ответил, не моргнув:

– Мне тогда так было нужно.

И я понял, что передо мной ещё один тиранчик, пока маленький. Новоиспечённый. Я подумал: «Тираны возникают везде. На любом, заселённом месте с желанием повелевать. Тирания – болезнь, вроде горячки, Она способна подарить временные силы. Вера тирана в том, что он истина в последней инстанции – безгранична. Верно для него то, что само собой приходит ему в голову. С тиранами следует бороться. Везде, ежечасно, не жалея сил. Счастлив тот, кому они не исказили жизненную среду. Полоть, полоть по мере сил, чтобы не зарасти бурьяном и этим помочь себе и детям, и внукам. Всем. Выражаясь выспренно, будущим поколениям. А то, что мы постоянно уходим в кусты, предпочитая терпеть – на нашей совести.

Я взглянул на Маркова с сожалением, и мы расстались, чтобы больше не встречаться.

Я брожу теперешней славной уличкой, вспоминаю и думаю о страсти шефа достичь всего. Кому первенство предписано? Кто осуществит своё? Неужели уступим первенство сорнякам? Я брожу среди зелёного рая. Итальянская сосна, усыпаны крохотными яблочками японские яблони с причудливо изогнутыми стволами, зелёными голенищами листьев блестит магнолия. На первое место в космосе мог претендовать весь зелёный мир, но первым расцвёл на орбите сорный арабидопсис.

«Мы в атаку, нам по морде. Мы обратно, нам по морде», – повторял, играя в обед в шахматы 3-ех минутные блицы сослуживец по 27-му отделу- Гера Скарин. Как это правильно. И это не присказка, а философия жизни. Увы.

В душе я – историк. Сравниваю и вспоминаю. История уроком всему. По-своему истолковываю я филологему Достоевского «Красота спасёт мир». Объясняю её доброжелательностью в противовес противопоставлению. Миру нужен мир. Не красота, а скорее целесообразность во главе угла и наша интернациональная деятельность соответствовала закону мира, его теории и практике.

В своё время навязчивым предупреждением постоянно снилось мне, что я хожу, не страхуясь, по острой кромке вулкана. Оттуда снизу, из кратера на меня пышет жаром и поднимаются, дурманя голову, сернистые газы. Не новичок я в жизни и мне бы внять и чуточку поостеречься, но нет, и мы молодыми псами резвились во дворе жизни, не замечая пугающих перемен.

Потом на глазах всё стало рушиться, как крепость из песка. Всё гибло разом и события хватали тебя за шиворот и несмотря на сопротивление волокли. Тебе оставалось лишь противиться течению. Всё было уже определено предыдущими актами. Ружью, повешенному в первых главах, оставалось выстрелить, что и случилось. Оно стреляет прямо тебе в сердце, а дальше следует описание похорон, пышных, скрывающих суть мишурой. Как не пляши, Finita la commedia.

В сложную переходную эпоху шеф объявлял себя ни раз общей «палочкой-выручалочкой и заявил себя даже спасителем «Мира». Но в канун миллениума был уволен с предприятия. Приказом президента корпорации «Энергия» он был освобождён от занимаемых должностей «за грубое нарушение установленного в Корпорации порядка обращения в вышестоящие инстанции». Дальнейшее его скромное и формальное пребывание в ОКБ было одолжением и радости ни ему, ни остальным не принесло.

Но шеф непотопляем. Он числится на кафедре МИСИ. Профессором кафедры прикладной механики и математики. Того, за что его размазывали с диссертацией по стенке. Ни в механике, ни в математике он ни бум-бум. Но в надувании щёк достиг совершенства. Ему всегда хотелось чуда и разом. Профессор математики из той же серии. Сработала еврейская цепкость кафедры – прицепиться каким-то краем к космонавтике.

Где шефа истинное место? Можно смотреть по фотографиям. Он повсюду вылазит раздвигая окружающих на первый план, как бы утверждая своё место по заслугам. Сначала это выглядит смешным и забавляет, а со временем к подобному привыкают, уступая место рядом. Не смешно. Вызывало удивление, как он «промыливается». Так на футбольном поле фаворит в любой матчевой сутолоке непременно оказываеться у мяча. На это нужно иметь чутье и скрещенными пальцы.

Умер Раушенбах. Прощание с Борисом Викторовичем прошло в церемониальном зале Академии Наук, рядом с площадью и монументом Гагарина.

Жизнь продолжается. По-прежнему над планетой восходит солнце.

Уходила эпоха. Закончился славный век. Всё совпало со временем нашей молодости: завершение опустошительной войны, начало космической эры и перестройка. Работа рядом с Раушенбахом. То, что невозможно забыть и радует напоминанием. А тирания не только под солнцем, она чертополохом в разных местах. Её нужно искоренять. Не только в воспоминаниях.

Очередной день в тассовских сообщениях: «Контейнеровоз Ever Given начал движение по Суэцкому каналу… Джоди Фостер вручили почётный приз каннского фестиваля… В Крыму после наводнения началось нашествие комаров… На Бали раскрыли банду из России…»

Другими словами, жизнь продолжается. Плохо или хорошо? Хотя и не страшно в целом. Кому-то не повезло. Просто такие обстоятельства.

Многое позади и не страшно, потому что было этапом жизни, и имеет конец. «Любовь бывает долгая, а жизнь ещё длинней» – поёт Юрий Антонов. Время беззвучно катится. Наше время давным-давно ушло, и воспоминанием минувшего осталась старая выцветшая майка.

Фотографии книги любезно предоставлены NASA, Фотохроники ТАСС и автора. Фото обложки Владимира Музыченко.