Читать книгу: «Большая Книга. Том 1. Имперский сирота», страница 5

Нептун меж тем, закончив с протоколом награждения, так же неизвестно откуда, словно из воздуха, вытащил гитару. Уперев ее между ногой и довольно солидным пузом, он неожиданно приятным высоким голосом исполнил незнакомую Ясу песню, сопровождающуюся жаркими и игривыми подпевками русалок. Судя по тому, как все мужики стали ему громко подпевать хором, а женщины заливисто смеяться и закрывать лицо ладонями, Нептун был артист что надо. Третий припев уже подпевали все. Разрумянившись, блестящими глазами глядя на Нептуна-гитариста, мужчины и женщины хором повторяли за ним строчки припева, заглушая своим речитативом слабый вечерний иссык-кульский прибой.

Ясу внезапно стало всего этого веселья чересчур. Он поднял голову и обернулся: солнце уже склонялось к силуэтам гор справа от их пансионата; еще было светло, но уже чувствовалось скорое приближение вечера. Яс вышел на косу, которая вдавалась довольно далеко в озеро и поэтому ходить по ней ему было запрещено, но папа с мамой праздновали вместе со всеми на пляже и не видели, куда он пошел. Он пока еще очень плохо плавал, а коса давала возможность отойти от пляжа и услышать совсем другие звуки, которые на берегу заглушались шумом курорта. Сам того не заметив, он зашел так далеко, что люди на берегу стали еле видны, а их гомон был уже почти не слышен. Ясу стало страшновато. Он сел на песок косы, покрытый тонким слоем теплой воды, обнял колени руками, положил на них подбородок, прищурился и посмотрел на закат – небо на горизонте уже окрасилось в тот нежный оранжево-розовый цвет, который позже он назовет цветом фламинго. И таким же цветом были окрашены макушки гор справа, на южных склонах Алатау, их общих с Киргизией гор.

«В минуты эти я люблю смотреть

на Гималаи – Будд земных владенья,

когда закатный диск, зайдя на треть

за Джомолунгму завершает день. Я

переворачиваю жизни старый лист.

И начинаю новый без волненья.

Я чист, красив и мудр, как горный лис,

и впитываю ток иных энергий».

В тот вечер Яс, конечно же, не знал и половины слов из этого стиха, который он напишет спустя четверть века. Он не то, что складывать стихи, а и читать пока что не умел. Его в этот нежный закатный вечер на берегу уже всем сердцем любимого им озера сейчас занимало вот что: почему взрослые не слышат голосов? Яс это точно знал, потому что спрашивал и у мамы с папой, и у дедушки с бабушками. А он и его друг Лёнька слышали. Яс приготовился смотреть, как солнце будет заходить за горизонт, и как исчезнет вместе с ним и солнечная дорожка на озере, и тепло в воздухе, останется только один цвет фламинго, да и то ненадолго. Но полюбоваться на это зрелище ему в этот вечер не пришлось. Потому что чуть дальше, примерно метрах в десяти, он вдруг увидел лежащего вниз лицом мальчика.

Сначала Яс лишь скользнул взглядом по нему, думая, что он просто тренируется не дышать под водой, и сейчас поднимет над поверхностью лицо, отфыркиваясь и сея вокруг себя сотни мелких брызг. Он даже вначале был очень раздосадован, что этот мальчишка, который, судя по росту, был немного старше его, будет мешать ему любоваться в тишине цветом фламинго над остриями гор. Но секунды шли, а мальчик все не выныривал. Яс уже совсем позабыл про свой любимый закат. Он, не отрываясь, смотрел на мальчика, ожидая, что вот-вот вдруг откроется фокус: мальчишка высунет из воды тонкую соломинку, улыбнется ему и скажет что-нибудь, вроде «что, дурачина, съел? Обманули дурака на четыре кулака!» и побежит по косе к берегу, высоко выбрасывая над водой свои пятки, чтобы вода не мешала его галопу. Но секунды шли, а он все не выныривал. У Яса что-то внутри опустилось вниз живота, как это бывало в его самом кошмарном сне, когда он стоит на перилах балкона и смотрит вниз на асфальт. Яс оглянулся в поисках кого-нибудь из взрослых, кто мог бы прийти сейчас ему на помощь, но кроме них двоих на косе больше никого не было: все веселились с Нептуном на пляже. Шестым чувством понимая, что мальчик уже не мальчик, Яс заревел от страха и жалости, сначала еле всхлипывая, потом все громче, и, наконец, в голос, надсадно. Не переставая реветь, на автомате перебирая ногами, он побежал к пляжу, где Нептун все еще веселил стар и млад.

Потом для Яса было черно-белое кино (все краски сильно вылиняли). Яс, уже не в силах рыдать, подрагивая смотрел, как мальчика выносит из воды на руках высокий мужчина с печальным лицом и кладет его на песок. Толпа, словно стая рыб, образует круг вокруг него и мальчика. Мальчик худощав, его глаза закрыты, все мышцы расслаблены. Темно-русые мокрые волосы чуть длиннее, чем у Яса. Вытащивший его дяденька быстро-быстро нажимает ему на грудь. Гул вокруг нарастает, Яс слышит полушепот вокруг себя:

– Семь лет всего, сошел с косы и утонул.

– Родители где были?

– Да рядом были, он на косе снял круг – и вот.

– Товарищи, пропустите врача, – и другой подбежавший дяденька, тоже в плавках, а не в белом халате, как должен был выглядеть по мнению Яса врач, начинает целовать мальчика в губы. А, нет, он вдыхает своим ртом в его рот воздух. Первый ждет, пока он его поцелует, потом нажимает ему на грудь. Но мальчик никак не реагирует на это. Он лежит на песке, тонкий, абсолютно спокойный и расслабленный. На его бледном лице не застыло ни страдания, ни страха, ни вообще каких-либо эмоций, лишь всеобъемлющая, абсолютная безмятежность. Темные волосы мокрыми прядями закрывают очень белый высокий лоб. Прямой нос, тонкие, четко очерченные губы и брови, утонченный овал со спокойными скулами так свежи! Невозможно поверить в то, что никогда больше они не изменят своему бездвижию. Яс не может отвести от его лица взор, ему кажется, что нет, так не может быть, это ужасно несправедливо, чтобы такая молодая жизнь, только начавшая свой священный бег, могла так быстро и глупо прерваться. Из-за чего? Надо будет спросить у мамы.

Подбегают еще мужчина и женщина, тоже бледные, как полотно. Они бормочут что-то и часто говорят «умоляем». Это они врачу в плавках. Яс не знает, что такое «умоляем». Женщина опускается на песок на одно колено берет мальчика за руку обеими ладонями, и жадно впивается взглядом в его закрытые глаза. Мужчина на двух коленях тоже стоит рядом и держит другую руку мальчика. Яс понимает, что это родители. И внимательно смотрит в глаза женщине: ее большие карие глаза пульсируют от напряжения, а широкий зрачок, кажется, сейчас вберет в себя все вокруг. И мальчика, и людей, и все озеро. Проходит минута, две, и все остается без изменений: дядьки резко целуют мальчика в губы и жмут на грудь, мать, сжав кисть ладонями, смотрит ему в глаза, отец молча держит другую руку. Меняется только гул в толпе, он то нарастает, то убывает и вдруг затихает, когда дядька, который врач, поднимается с колен, тяжело дыша. Его лицо, бывшее до этого смуглым, теперь стало багровым, как у чёрта в Ясовой книжке со сказками. Женщина, до этого смотревшая на своего ребенка, теперь так же неотрывно и жадно смотрит на врача, подняв глаза вверх. Она находится в той же самой позе. Врач, молча и еле заметно, качает головой из стороны в сторону. Второй дядька, нажимавший на грудь, тоже поднимается с колен и опускает голову, тяжело дыша. В наступившей тишине, которая была бы абсолютно полной, если бы не их дыхание и нежный рокот прибоя, доктор очень тихо произносит: «все, дальше реанимировать нет смысла». Яс не знает, что такое «реанимировать». Прибой становится единственным звуком на секунду, а потом женщина, стоящая на одном колене, выпускает из себя страшный крик, намного громче и резче, чем крик Яса там, на косе. Это крик разрезает пространство вокруг, небо, и его барабанные перепонки, наполняя режущей болью все внутренности.

Врачи тем временем просят молчащего отца поднять тело сына и отнести его к санаторию. Отец поднимает на руки тело все так же молча, его подбородок сильно дрожит, а из глаз текут слезы. «Дима, Димочка, мальчик мой…», – мать покрывает исступленными поцелуями тело своего ребенка, с головы до ног и обратно, а ее рыдания переходят в хрип. «Семь лет…», – тихо говорит чей-то низкий мужской голос прямо над ухом у Яса, как бы подводя итог этой трагической пьесы.

Яс опять плачет. До этого он не мог проронить ни слезинки, ни вздоха, все то время, пока врачи старались спасти жизнь так рано покинувшего этот мир Димы. А теперь, когда врачи отступили, его тоже прорвало. Он вдруг чувствует, как земля с небом меняется местами и начинает плавно качаться. Яс цепенеет от страха, а потом вдруг понимает – это папа поднимает его на руки. Руки его матери тоже на его голове – сжимают ему виски. Его осторожно прижимают к груди и уносят подальше от этого места, к санаторию, к их домику.

В домике Яс понемногу успокаивается, когда мама начинает читать его любимого «Незнайку на Луне». Послушав минут десять, он уже мыслями полностью с Незнайкой и Пончиком, и их приключениями. Понемногу его бледное лицо освещает слабая улыбка, а еще через какое-то время Яс даже начинает смеяться, когда Пончик в пытается уйти из ресторана, не заплатив. Даже Яс в свои неполные пять лет знает, что такое деньги.

Очень скоро его глаза смыкаются, он засыпает, но спит беспокойно, просыпаясь ночью и проверяя, не ушла ли мама на танцы, и не сторожит ли на улице за окном его тот серый волчара, чтобы съесть. Но нет, мама рядом и крепко обнимает его всю ночь. А наутро лучи нового солнца уже кладут новые мазки на вчерашние переживания пятилетнего Яса, надежно укрывая под толстым слоем новых событий вчерашнюю смерть, первую смерть, с которой ему пришлось столкнуться в этой жизни.

На следующий день на Иссык-Куле идет дождь. Это последний день их отдыха, поэтому, даже несмотря на дождь, они идут на пляж. Горы затянуты туманом у самых подножий, а противоположного берега даже и не очерчивается. Народу на пляже очень мало, да и те, кто есть, сбились в небольшие группы по три-четыре человека под редкими железными зонтиками, чтобы не замочить полотенца. Так что берег вообще безлюден, и это очень красиво. На пляже находятся в такую погоду лишь только что приехавшие или уезжающие. Люди выбегают из-под зонтиков все одинаково, а запрыгивают в озеро уже по-разному, в зависимости от того, прощаются ли они с ним или приветствуют. Приехавшие (их легко можно было определить по бледной коже) забегали в Иссык-Куль с радостным визгом, сразу же глохнувшем в дожде и, обрамляющих пляж джигиде и облепихе; а отбывающие заходили в воду тихо, беззвучно и даже как-то торжественно. Музыки тот день не было, ни на пляже, ни на территории пансионата. Мама сказала, что сегодня в пансионате траур по погибшему мальчику, поэтому так тихо. Что такое «траур» Яс тоже не знал, но спрашивать об этом ему совсем не хотелось, как и вспоминать события вчерашнего вечера. Детская память работала лучше любого психолога. Скоро те немногие, что рискнули купаться в такую погоду, убежали сохнуть в корпуса и домики, на пляже стало совсем тихо. Шелест дождя о песок и воду полностью победил все остальные звуки. На Иссык-Куле настало торжество серого цвета. Серыми стали небеса и песок, намокший от дождя, и волны озера, отражающие серое небо. Серыми стали даже стебли и листья кустарников. Только уже созревшие гроздья ягод облепихи не тронуло серое волшебство, и они на сером фоне горели особенно ярко, как оранжевые елочные гирлянды.

Они идут купаться – в последний раз. Мама дает ему монетку: «если хочешь сюда вернуться, нужно кинуть монетку в воду». Яс что есть силы швыряет пятак вдаль и, забыв про траур, весело кричит в воде, поднимаемый и опускаемый мамиными теплыми руками. По дождливому пляжу несется его: «А-чхи, чхи, чхи, пере-вёр-тач-ки, чашки, ложки, поварешки и соленые картошки!» При слове «картошки» мама обычно окунала его с головой в озеро, но в этот раз почему-то подняла и сильно прижала к себе, к явному неудовольствию Яса. Яс попросил ее разрешения напоследок занырнуть, но мама, не выпуская его рук из своих, сказала, что вода холодная, дождь, и пора выходить и собираться на обед. Все же Яс упросил ее посидеть еще немного под грибком, и потом, завернутый в большое махровое полотенце, еще долго любовался вместе с мамой оранжевыми огоньками облепихи.

После обеда они пошли в поселок, купить на местном базарчике меда и копченого сала. Иссык-кульский мед Яс полюбил с первого дня, и всегда просил, чтобы мама покупала ему в сотах (всем детям известно, что в мед в сотах вкуснее обычного). Этот мед совсем не был похож на тот, которым кормили его зимой, когда он болел. Во-первых, он был совсем жидкий и прозрачный, цвета янтарного кулона, который мама носила на груди. Во-вторых, он пах всем, что Яс особенно любил: зелеными шишками, яблоневой смолой, липой и ландышем. И лимонадом «Буратино», и еще много чем, но маленький Яс пока не знал всех названий. Но три вещи в этом тягучем янтарном аромате он мог рассмотреть: огонь жуков-солдатиков, звук не жалящей пчелы-музыканта, и, конечно – как без него – закатный цвет фламинго. Вернувшись с базара, они расположились на маленькой террасе своего домика и стали пить с ним чай, в который мама положила какую-то горную траву, и есть еще теплую лепешку, купленную по дороге, заедая ее тонкими ломтиками копченого сала. Облака уже ушли, оголив широкую полоску на западе с заходящим солнцем, дарившим Ясу на посошок его любимый цвет.

Потом они сели в машину. Яс полюбил эту дорогу еще на пути сюда; и теперь о том, чтобы спать, когда раскаленные песчаные барханы вот-вот должны были превратиться с наступлением ночи в опаленные инеем сугробы, не могло быть и речи. Дорога обратно понравилась ему еще больше. Сначала в лучах заката они ехали между скалами и большой горной рекой по узкой дороге, с которой можно было временами улететь в пропасть в два счета, а затем, когда горы сменились полупустыней, совершилась тотчас и магия превращения песка в снег, хотя мама почему-то снова настаивала, что это соль. Утром, уже дома в Алма-Ате, он пытается за обедом (как это он очутился в своей кровати, интересно?) рассказать своим любимым бабушке и дедушке про те горы, солнце и холодную соленую воду. И про огромные сладкие абрикосы, и про мед… Но вдруг замолкает, безуспешно пытаясь вспомнить что-то.

Дети живут одним днем, начиная новую жизнь каждое утро и заканчивая ее вместе с закатом солнца каждый вечер. Иногда, испытав в этой своей очередной микро-жизни какие-то неприятности и обиды, Яс тем не менее засыпал с улыбкой, зная, что завтрашний день принесет ему снова чистый лист. Он так и говорил себе в такие моменты, засыпая: ну вот, а ты переживал, вот все и кончилось, ведь завтра будет уже новый день. Полный одного только счастья.

Яс вышел из транса, подцепил вилкой иссык-кульское солнце, только что превратившееся обратно в поджаренный яичный желток, и отправил его с удовольствием себе в рот. Потом вытер тарелку коркой черного хлеба, как его научил деда Миша, и как он теперь всегда делал, и пошел в свою комнату. Нужно было не забыть уложить в чемодан ведерко, совок и надувной круг. Завтра он летит на Черное Море.

Праздник Нептуна – 1755

В последний день октября 1755 года премьер-министр Португалии Себастьян Жозе де Карвалью-и-Мело, член Королевской академии, Государственный секретарь иностранных и военных дел, командор Ордена Христа принимал в своем доме неизвестного ему гостя. Второе после короля лицо в государстве и чужестранец сидели на просторной террасе большого палаццо маркиза. Они только что отобедали рыбой утреннего улова, печеными осьминогами и мадерой, и теперь попивали портвейн из фамильных серебряных с золотой инкрустацией тяжелых кубков. Гость, впрочем, ограничился только половиной бокала, желая, видимо сохранить ясность мысли для предстоящего разговора. Огромная витиеватая буква «К» на каждом предмете сервиза ненавязчиво напоминала о том, что обед происходит в доме главы и гордости достославной фамилии Каравалью.

С террасы, несмотря на окружающие палаццо высокие платаны и пальмы, хорошо была видна панорама залива, образованного слиянием устья реки Тежу с водами Атлантического океана. В воздухе уже повисла послеобеденная субтропическая духота и нега, не совсем типичная для конца октября, которая делала такими резкими и выпуклыми очертания деревьев, но совершенно не способствовала серьезному разговору. Однако, начинать его было необходимо. Гость допил портвейн, корректно промокнул салфеткой с таким же вычурным вензелем углы рта и, кашлянув пару раз, приступил к повествованию.

– Я прибыл, господин министр, чтобы предупредить вас о землетрясении, которое произойдет завтра утром и будет такой силы, что сотрет с лица земли и вашу чудесную столицу, Лиссабон, и несколько других городов славной и великой Португалии. Не могу сейчас прибавить: да хранит ее Господь. В силу ряда причин Господь не хранит ее больше. Поэтому-то я здесь, на этой веранде. Я прибыл, чтобы помочь вам подготовиться к завтрашней трагедии наилучшим образом. А вы, я уповаю на это, завтра возглавите работы по спасению пострадавших и тем самым окажете неоценимую услугу своему королю и, что намного более важно, своей стране и своему народу.

Себастьян де Мело внимательно слушал и задумчиво смотрел на позолоту бокала. Карие глаза его, еще минуту назад бывшие расслабленно-водянистыми, с каждой секундой все больше сужались, превращаясь в две холодные черные иголки.

– То есть, вы хотите сейчас сказать, синьор – простите, не имею чести знать вашего имени – вы хотите уверить меня в том, что завтра моя страна будет лежать в руинах? Но как это возможно? – и де Мело оглушительно и добродушно рассмеялся, очень переполошив слуг, которые при этих громовых раскатах вытянулись в глубине террасы, словно две натянутые нубийские тетивы. Зрачки его сузились еще больше, словно он хотел просверлить взглядом голову незнакомца, чтобы извлечь наружу прячущиеся там мысли.

В самом деле, откуда он взялся? Что за крайняя наглость для странника без рода и племени разговаривать с первым лицом в королевстве (пусть даже номинально со вторым) в таком непозволительном тоне? И откуда такая уверенность в том, что после этих безумных пророчеств он, Мело, через секунду не позовет стражу, а еще через несколько часов этот наглец-шарлатан не будет болтаться на виселице главной площади Лиссабона, столицы империи, над которой никогда не заходит солнце?

Гость, в отличие от премьер-министра, почти не смотрел во время их теперешнего разговора на своего визави, предпочитая впитывать всем своим лицом, повернутым на юг, в сторону залива, такое ласковое полуденное октябрьское солнце. Исход их послеобеденной беседы был ему так же ясен, как сегодняшнее небо над этим палаццо в деревушке Оэйраш. Нужен был только всего один нехитрый трюк, чтобы сбитый с толку министр безоговорочно поверил ему, а не то в самом деле крикнет вдруг, не дай бог, свою охрану, и его тогда точно вздернут на главной площади завтра. Может быть, даже раньше, чем часы на башне пробьют десять утра субботы, дня всех Святых. Даже и это не важно. Главное, что тогда он не сможет рассказать будущему маркизу все, что ему нужно знать, и придется сниться в ночном кошмаре министра еще раз. А ведь де Мело должен еще успеть как следует выспаться – завтра министру нужно быть на самом пике своей физической и интеллектуальной формы. Поэтому – любезнейший министр, смотрите сюда, сейчас вылетит птичка.

Де Мело, не выдавая, впрочем, никак своего любопытства, наблюдал, как его собеседник, выслушав вопрос, вместо ответа вытащил из кармана своего камзола некий прямоугольный предмет, отдаленно похожий на плоскую пудреницу безо всяких украшений. Конечно же, только внешне. Ибо через мгновение крышка этой пудреницы осветилась. Гость на что-то нажал на этом чудо-зеркале, а затем протянул дьявольскую пудреницу Мело. Время в ярком прямоугольном зеркальце повернуло вспять, и министр снова услышал собственные слова «То есть, вы хотите сейчас сказать, сеньор – простите, не имею чести знать вашего имени…» только на этот раз он мог при этом еще и видеть свое лицо, говорящее эти слова. Зрачки его, еще секунду назад бывшие иголками, теперь вмиг совершили обратную эволюцию и опять стали большими и бесформенными, как кофейные зерна, а рот полуоткрылся, обнажив прекрасные, крепкие и белые зубы.

Нужный эффект был достигнут, в этом не было никакого сомнения. Гость не спеша отвел от лица де Мело свой волшебный предмет и положил его обратно в карман камзола.

– Понимаю Ваше изумление, господин министр, почти искренне улыбнувшись во весь свой не мелкий рот, произнес незнакомец. Прожить более полувека, думать, что изучил этот мир вдоль и поперек – и вдруг такие фокусы, да еще от черт знает кого, не правда ли? Впрочем, спешу Вас уверить, черт к этому не имеет никакого отношения. Я, честно говоря, вообще сильно сомневаюсь в его существовании, как и в существовании ада. Надеюсь, ваша доблестная инквизиция простит мне это. Слишком много мороки, и ради чего? Причинить море страданий незрелым и порочным душам? В чем же я точно не сомневаюсь, так это в том, что так или иначе Господь Бог приложил свою десницу к нашему с вами разговору. А еще я не сомневаюсь в том, что Вы, монсеньор, постараетесь запомнить до мельчайших деталей все, о чем я Вам сейчас поведаю. Итак, Вы готовы? Именем Господа прошу Вас сделать завтра в точности так, как я расскажу Вам сейчас.

Де Мело более не смеялся и не щурился. Помбаль неподвижно сидел на стуле и смотрел на своего визави в упор, уже без тени подозрения и высокомерия, очень внимательно. Можно было начинать. Гость еще раз откашлялся и заговорил вполголоса, монотонно, чеканя каждое слово.

– Землетрясение завтра начнется после того, как часы пробьют девять утра. Сначала с моря подует легкий бриз, после почти полного ночного штиля: утро на море будет туманным и спокойным. Затем туман отойдет от побережья вглубь океана, полностью очистив вид на Лиссабон с побережья. Собаки начнут скулить, кошки мяукать, дети – хныкать. Затем утренний морской бриз принесет с собой наводящий тоску и тревогу грозный и тихий рокот. В это время большинство горожан уже будут в храмах на утренней службе во славу Дня Всех Святых. Трагедия застанет их именно там.

Здания сначала качнутся прочь от моря, затем через мгновение волнение земли тряхнет их обратно, словно детские погремушки. А после страшный, невиданный доселе по своей силе первый толчок разрушит большую часть лиссабонских дворцов, домов и церквей, погребя под руинами бессчетное количество жителей, убивая и калеча без разбора всех, детей и стариков, кормящих матерей и немощных калек. Смерть будет идти с моря, из толщи океанических вод. К моему глубокому несчастью, синьор, первый толчок и вызванные им тысячи смертей под обломками зданий будут только лишь прелюдией к основной части этого Апокалипсиса.

Затем наступит черед второго акта кровавой трагедии. Люди в панике покинут свои дома и начнут стекаться к набережной: кто – надеясь отплыть подальше от зоны бедствия на своих лодках, кто – просто потому, что на открытом берегу захочет спастись от рушащихся повсюду зданий.

Однако, вместо того, чтобы предоставить этим несчастным убежище, море, спустя всего лишь полчаса после камнепада на суше, соберет еще одну смертельную жатву: огромная волна, вызванная возмущением морского дна океана, накроет все побережье Лиссабона и унесет вместе с обломками кораблей и лодок также и всю городскую набережную, и всех тех, кто будет находиться на берегу в тот злосчастный момент. А там к тому времени уже соберется немало будущих жертв Нептуна, поверьте. Речь идет о многих, многих тысячах людей, монсеньор.

Лицо де Мело, до этого бывшее просто бледным, после этих слов стало песочно-серым, в тон туфу, из которого была сложена его просторная веранда. Гость продолжал:

– Но, к бесконечному сожалению, и наводнение не поставит еще финальный аккорд в завтрашних бедствиях. Монсеньор, ваш любимый город после страшных землетрясения и наводнения, ждет не менее страшный пожар.

Достопочтенный господин министр, вы, может быть, помните одно место из откровения Святого Иоанна Богослова? С вашего позволения я процитирую: «Горе, горе тебе, великий город, одетый в виссон и порфиру и багряницу, украшенный золотом и камнями, и драгоценным жемчугом, ибо в один час погибло такое богатство! И все кормчие, и все плывущие на кораблях, и все корабельщики, и все торгующие на море стали вдали, видя дым от пожара его, возопили, говоря: какой город подобен городу великому! И посыпали пеплом головы свои, и вопили, плача и рыдая: горе, горе тебе, город великий, драгоценностями которого обогатились все, имеющие корабли на море, ибо опустел в один час» …

Воистину, как будто Иоанн писал это свое Откровение с завтрашних лиссабонских страстей… Огонь, разведенный с утра на кухнях и в молельных домах и вырвавшийся благодаря землетрясению на свободу из печей и лампад, в течение каких-то трех часов охватит большую часть города. Распространению пожаров также будут способствовать и нечистые на руку подонки вашего города, которые постараются воспользоваться завтрашним великим несчастьем для собственной наживы. И то, что уцелело в камнепаде землетрясения, сгорит в пламени пожара, который в течение нескольких дней безжалостно, словно голодный лев, пожрет последние останки вашей, еще сегодня такой блистательной столицы. Вот, что за невиданный человечеством Армагеддон ожидает вас и ваших сограждан.

Гость протянул руку к бокалу, теперь уже полному чистой воды и с наслаждением опрокинул его вверх дном, выпивая все до последней капли. На прогретой солнцем бескрайней террасе наступила такая тишина, что было слышно, как где-то вдали в деревушке ревет мул. С другой стороны от палаццо слышны были еще редкие крики чаек, парящих между линией моря и, полностью слившейся с ним сегодня на горизонте, безгрешной лазурью неба.

Министр сидел в той же позе, но его взор теперь был обращен не на незнакомца, словам которого после его фокуса c зеркалом, показывающим прошлое он теперь верил безоговорочно, а внутрь себя. Де Мело тщательно обдумывал две вещи. Первую: является ли на самом деле этот невероятный незнакомец посланником Господа, как он утверждает и нет ли тут хитрой дьявольской ловушки, попав в которую он должен будет отдать рогатому свою бессмертную душу (в том, что для слуг преисподней его душа имеет ценность благородный министр и примерный христианин не сомневался ни секунды). Однако, пораскинув умом как следует, он все-же решил, что риска нет. Если завтра произойдет так, как уверяет его сейчас незнакомец, то он, Мело, сделает все, что в его силах для спасения остатков города и выживших, а незнакомец получит право требовать для себя любую награду. Ну а если нет… если нет, то незнакомец заплатит самую дорогую цену, какую только может заплатить смертный человек за их сегодняшний обед. Надо лишь под любым предлогом оставить его во дворце до завтра. А если он не пожелает, так значит маркиз оставит незнакомца у себя в гостях против его воли. Aut non tentaris, aut perfice*.

Решив для себя первый вопрос, де Мело тотчас же задумался о втором, гораздо более важном. Если все, о чем ему только что рассказал незнакомец, правда, нельзя ли тогда каким-нибудь образом уменьшить столь ужасные последствия надвигающейся катастрофы? Сколько сейчас? О-о, да уже без четверти пять! Уже более двух часов назад они закончили обед, а ему казалось, что прошло около получаса. Перед мысленным взором деятельного министра мгновенно промелькнул колокол, сзывающий горожан на центральную площадь Лиссабона, солдаты, оцепляющие хлебные склады и создающие коридор для безопасного выхода жителей из города и многие другие масштабные картины…

Но для всех этих мероприятий, конечно, нужно было получить вначале формальное разрешение Жозе I, юного и не очень дальновидного короля. М-да. С этим могут возникнуть серьезные трудности. Де Мело живо представил, как, уговорив незнакомца сейчас отдохнуть и отправив с конвоем в гостевые покои (с приказанием не выпускать незнакомца из них до его приезда) он, спустя сорок минут уже вбегал бы в приемную короля.

Короля, разумеется, нет на месте, откуда ему знать, что кучер министра только что в кровь исхлестал спины андалусийских жеребцов-трехлеток, чтобы де Мело за сорок минут преодолел путь в три лье от своего палаццо до дворца монарха? Ниоткуда. А значит, еще минимум час пройдет от того момента, как он переступит порог дворца до того, как он сможет увидеть монарха. Далее, сам разговор. Разумеется, в глазах короля и всех придворных рассказ де Мело о его беседе с незнакомцем и все пророчества последнего относительно завтрашних страшных событий будут выглядеть чистым умопомешательством. Возможно, ему все же удастся убедить их в реальности завтрашней угрозы, так что же? Солнце уже сядет, а поднимать в ружье гарнизон ночью, равно как и пытаться в темноте объяснить перепуганным людям, что они сейчас должны покинуть свои дома и идти прочь из города, потому что якобы завтра тут будет землетрясение… нет, это решительно неосуществимо! Да и будем же реалистами, еще в королевском дворце меня поднимут на смех, какой там гарнизон! Жозе, ухмыляясь вместе со своей свитой, вежливо предложит мне отдохнуть от переутомления во дворце, точно так же, как он сейчас предложит это незнакомцу, а его шуты-молокососы будут соревноваться в остроумии, какое именно средство сможет излечить меня этой ночью. Вот чем закончится эта поездка. Святая Дева, что же делать? Что сейчас ему делать? И министр беспомощно обратил свой взор на незнакомца, который уже давно наслаждался закатными фациальными ваннами. И, наверное, догадывался о том сумбуре мыслей, наводнивших голову расстроенного премьер-министра, потому, что как только взгляд де Мело встретился со взглядом незнакомца, тот моментально продолжил:

– Мой глубокоуважаемый де Мело, если вы хотите услышать мое мнение о том, возможно ли сейчас что-нибудь сделать для жертв завтрашнего землетрясения, наводнения и пожара, то вот вам мой ответ: я очень сильно сомневаюсь в этом. Вам сегодня не поверят, а завтра еще, вполне вероятно, в довершение всего и казнят как пособника нечистой силы, сразу же после наведения в городе порядка после землетрясения.

И, вместо того, чтобы направить свои многочисленные таланты на восстановление города и страны, да-да, всей страны – вы же понимаете, что от землетрясения такой силы пострадают и другие города Португалии? – вы будете кормить своими останками ворон в поле. Ах, нет. Удобрите это поле своим пеплом. Ведь колдунов у вас до сих пор сжигают? – Этот вопрос, по-видимому, занимал незнакомца намного больше, чем все остальные: сожгут ли в этом случае де Мело на костре или, в духе просвещенного восемнадцатого века все же просто отрубят голову?