Читать книгу: «Демьяновы сюжеты», страница 4
– Спасибо. – Я спрятал деньги в нагрудный карман рубахи.
Ленька кивнул и, нервно, беззвучно засмеялся:
– Можешь сказать Илоне, что мы с Варварой опять в ЗАГС собираемся. Как только разберусь со своими заморочками, так сразу и поедем. Для этой цели новехонький «Мерс» собираюсь взять. У одного хмыря в Пушкине без дела в гараже пылится.
– Поздравляю.
– А что касается мамули… – На его раскрасневшемся лице нарисовалось выражение отчаянного фаталиста, приготовившегося совершить небывалый трюк. – Она сказала профессору, что отец, принуждая ее к замужеству, шантажировал – угрожал, что покончит жизнь самоубийством. И это очень похоже на правду. Когда Варвара в первый раз наставила мне рога, я тоже подумывал: а не отправиться ли мне на экскурсию к праотцам.
– С вами не соскучишься, – попытался пошутить я, но, слава богу, вовремя прикусил язык.
– Ты извини, Демьян, что нагружаю, – произнес он, впившись в меня стеклянными глазами. – Так получилось, что кроме тебя не с кем поделиться радостью…
– Между прочим, твоя мамуля видит невесткой Тамару Олеговну.
– Что поделаешь, не повезло ей с дураком-мужем, а сын оказался еще глупее…
К вечеру Раиса Тимофеевна уставала. Сидя с полузакрытыми глазами в своем кресле перед телевизором, она невнятно бормотала: спать еще рано, развлекайте меня, а ящик выключите – раздражает.
И я, стараясь быть занимательным, рассказывал ей что-нибудь преимущественно фривольное. Об этом просил Ленька – чтобы поменьше думала о политике.
Для меня этот вектор – поменьше думать о политике – тоже был в высшей степени актуальным и необходимым. Размышляя о том, что нынче происходит в стране, городе, среди моих бывших товарищей – так называемых перестроечных активистов, я попросту впадал в ступор. Приливы болезненной меланхолии накрывали с головой. Поэтому малейший повод, позволяющий отвлечься, забыться, переключиться на что-иное, воспринимал как благо. И тут, конечно, надо сказать отдельное спасибо вздорной, скандальной, непредсказуемой Раисе Тимофеевне. Ее причуды неоднократно высвобождали меня из объятий хандры.
– В одном провинциальном городе областного подчинения жил-был начинающий, но весьма одаренный Дон-Жуан, выпускник московского технического вуза, направленный в Поволжье по распределению, – заговорил я, словно нахожусь на эстраде перед аншлаговым залом. – Умница, грамотный и сообразительный инженер с завидными организаторскими способностями занимал самую скромную должность на второстепенном заводишке. Всем было очевидно, что это несправедливо, что это не рационально, что эту глупость надо срочно исправлять. И ведь исправляли, но не на долго. После назначения на новую, более высокую и ответственную должность следовал очередной скандал, перипетии которого активно обсуждал весь город. Дон Жуан он и есть Дон Жуан. Каждый месяц новая пассия. Старшие товарищи из парткома и профкома всячески пытались его урезонить. Пойми, говорили они, у нас не Москва, спрятаться негде, все на виду, понимаешь? Понимаю, отвечал он, но спустя некоторое время история повторялась. Список обиженных девушек и женщин рос с невероятной скоростью. И так продолжалось до тех пор, пока в городе не появилась Капа. Капой прозвали нового председателя Горисполкома, товарища Капитонову, тридцатилетнюю, очень серьезную женщину, переведенную в захолустье из Обкома КПСС с должности замзавотделом. На первой планерке она отчеканила: кадры решают все, в срочном порядке займемся резервом. Кто из рядовых, включая беспартийных горожан, мог бы претендовать?.. И кто-то назвал Дон-Жуана. В зале раздался смех. Но Капа решительно хлопнула кулаком по столу: перевоспитаем! На следующий день Дон-Жуан был вызван на ковер:
– У вас с арифметикой все в порядке? – спросил Капа.
– Вроде бы да, – ответил Дон-Жуан.
– Скажите, сколько времени надо потратить, чтобы затащить новую жертву в койку?
– По-всякому бывает. Иногда и за час можно управиться, а порой и недели мало. Сами понимаете, в этом вопросе среднестатистические данные пустой звук. Женщины все разные, а также надо учитывать условия – имеются ли какие-то препятствия?
– Допустим, – мотнула головой Капа и ее лицо порозовело. – Внимательно, посмотрите на меня. Повторяю, внимательно!.. А теперь предлагаю мысленно нарисовать ирреальную картину, как у западных художников-абстракционистов. Предположим, вы положили глаз на меня – зрелую, сильную женщину с биографией, немного подпорченной разводом. Что вам подсказывает интуиция? Сколько потребуется времени, чтобы меня охмурить?
Дон-Жуан оценивающе посмотрел на Капу. Его беззастенчивый взгляд остановился на груди, наверно, пятого размера, плотно обтянутой блузкой стального цвета:
– Думаю, дня три, не меньше, – произнес Дон-Жуан, приподнимаясь со стула…
Дремлющая Раиса Тимофеевна вдруг открыла глаза и заскрипела:
– Брехня!.. Вы что, меня за дуру принимаете?.. Замзавотделом Обкома партии никогда на такое не отважилась бы. У нее осторожность – врожденный инстинкт, а иначе выше инструктора никогда бы не поднялась. Признавайтесь, сами сочинили или у кого-то слямзили?
– Раиса Тимофеевна, я же вам рассказывал…
Но Раиса Тимофеевна, перебравшись на диван, улеглась, натянула на себя плед, закрыла глаза и мгновенно уснула.
А рассказывал ей следующее: по окончании Ленинградского института культуры им. Крупской три года трудился в Карелии. Все было отлично: интересная работа, дружный коллектив, чудесная природа. Одно плохо – обещанной квартиры так и не дождался, жил на турбазе. Туристы там появлялись летом, а в остальное время на турбазу заселяли командировочных. А эта публика, как известно, словоохотливая. Практически каждый вечер, вернувшись с работы, мне приходилось сталкиваться с людьми, страстно желавшими высказаться. И, конечно, не на сухую. Приносили портвейн, какие-нибудь наливки или водку.
Чтобы не спиться, придумал отмазку про врожденную гипертонию. Стоит выпить и сразу надо вызывать скорую, которая приедет неизвестно когда.
И сейчас, оказавшись в роли затейника, я нередко вспоминал эти исповеди. Пересказывая их Раисе Тимофеевне, разумеется, что-то добавлял от себя. Иногда добавлял помногу. Все-таки какая-никакая забава и упражнение для мозгов.
Про Дон-Жуана разговаривал широколобый, щекастый, потный дядя в синей выцветшей майке. Наполняя граненые стаканы подозрительным вермутом, он горестно вздыхал и кривился, закрывая один глаз и уводя губы то в одну, то в другую сторону. Казалось, он говорит и пьет из-под палки, точно его кто-то принуждает:
– Я тогда был начальником городской автобазы. Понимаешь, какой это разворот? Фотка на доске почета от времени пожелтела, пока новую под стекло не вставили, на партхозактиве сидел рядом с Героем соцтруда, директором передового совхоза, первый секретарь обязательно за руку здоровался. И на карман было что положить. Кто без транспорта может обойтись? Никто, понимаешь? А он, хренов Дон-Жуан – прощелыга. Зарплата – курам на смех, жилищные условия – барак послевоенной постройки, а сам – сморчок худосочный, росточком мне до плеча не доставал. Но директора школы – женщину моей мечты – увел прямо из-под моего носа. Я ведь жениться на ней хотел. Ради этого с законной женой канадский хоккей устроил – припечатал ее к холодильнику, а она мне старинной шумовкой по уху въехала. Готовил ее, так сказать, к окончательному, официальному разводу. Дурак!.. – словно ужаленный, неожиданно завопил он. – Вот и живу теперь экспедитором. Без жены, без директора школы, но с занозой – почему? На каком основании? Куда у баб глаза подевались, мать их ети?!.
Опорожнив свой стакан, он пристально посмотрел на мой – нетронутый:
– Выпью за твою гипертонию. Выздоравливай, парень. – Он одним махом поглотил содержимое моего стакана и, покачиваясь, направился к дверям. Но вдруг, схватившись за косяк, остановился:
– У тебя с арифметикой все в порядке?
– Вроде бы да, – ответил я, думая, когда же, наконец, он уйдет. Но дядя не торопился.
– Считай, – грозно приказал он. – Оклад – сто десять, отминусуй алименты, двадцать пять процентов, старухе за комнату восемнадцать рублей, старухиной дочери в два раза больше, без ликера и пирожных, сука, к телу не подпускает. А харчи, а носки, а в парикмахерскую сходить перед баней?.. Вот и приходится мухлевать без оглядки, не подумавши. Понимаешь, какой это разворот? Прямая дорога за решетку. – Он оттолкнулся от косяка и с грохотом вывалился в коридор.
Заспанная, пышнотелая дежурная, выглянувшая из своей коморки, сладко зевнула, издавая звук, похожий на заунывный скрип несмазанных дверей:
– По вытрезвителю соскучился? – флегматично спросила она. – В милицию позвонить?
– Звони к нам, в Красное Рогожино, – захрипел дядя, стоя на коленях. – Скажи землякам: Дон-Жуан – сволочь и американский шпион!
Дежурная постучала в соседнюю дверь, попросила мужиков отнести вырубившегося дядю в его комнату…
А Капа, товарищ Капитонова явилась из более позднего, уже перестроечного сюжета. Его действие разворачивалось на методическом совещании комсомольского актива в шикарном, подмосковном пансионате. Там я оказался по рекомендации, а точнее по распоряжению, очень солидного комсомольского функционера союзного значения.
Он в сопровождении более молодых, ленинградских коллег и группы журналистов экспромтом, то есть без предупреждения, объезжал городские предприятия и учреждения, интересовался проблемами первичных комсомольских организаций.
Был ли этот экспромт срежиссированным или подлинным экспромтом – не знаю. Но то, что он каким-то чудом добрался до обычной, ничем не примечательной школы, затерявшейся в районе новостроек, – сущая правда. В ее помещении, по линии районного Дома пионеров, я регулярно проводил семинары для пионервожатых и организаторов внеклассной работы. Постигали формы и методику проведения интерактивных, досуговых мероприятий.
Визит такой представительной делегации, разумеется, нарушил все мои планы, но я не растерялся и довольно бойко сработал на публику, делая вид, что мы на ходу сочиняем сценарий выпускного вечера (этой темой мы занимались месяц назад). Участники семинара мне подыграли, и получилось образцово-показательное занятие.
Функционер пожал мне руку, спросил, кто я, и предложил принять участие в очень важном совещании. Ленинградские комсомольцы попытались ему намекнуть, мол, у нас есть более опытные педагоги, но функционер только глянул на них, и они разом проглотили языки…
Директор пансионата – благообразный, розовощекий, улыбчивый мужчина лет пятидесяти подошел ко мне за десять минут до начала лекции:
– Надеюсь, сотрудники аппарата вам объяснили, где вы находитесь?
– Конечно, – ответил я, не задумываясь, почему он об этом спрашивает.
– Ну тогда в добрый путь, – произнес директор, зажмурившись и кивая, – но будьте осторожны, хотя теперь все можно…
И опять, занятый своими мыслями, я пропустил его слова мимо ушей.
Аудитория была на редкость разношерстной, ничего подобного ранее в моей практике не случалось. Рядом со скромными, неосвобожденными комсоргами – рабочими, служащими, студентами – находилась комсомольская элита: секретари райкомов и горкомов, а также несколько важных, столичных персон. Но при этом слушали с таким вниманием и заинтересованностью, как будто перед ними выступал первый секретарь ЦК ВЛКСМ. Потом долго задавали вопросы, в основном – толковые, высказывали пожелания по поводу завтрашнего семинара-практикума; они просили, чтобы я бы сделал акцент на отражении темы перестройки. Конечно, я согласился: ради этого и собрались. Дружные аплодисменты меня прямо-таки растрогали.
А после короткого перерыва был товарищеский ужин, организованный в лучших комсомольских традициях – спиртное лилось рекой, звучали патетические тосты, хором исполнили: «Не расстанусь с Комсомолом, буду вечно молодым…» и ряд других трогательных и зажигательных песен.
Ближе к ночи, покинув помещение столовой, активисты продолжили ужинать, где придется: в номерах, в холле, под лестницей. Табачный дым стоял коромыслом, количество пустых бутылок, валявшихся где попало, росло в геометрической прогрессии, психо-физическое состояние отдельных товарищей вызывало очень большие опасения. К тому же некоторые отчаянные дамы и кавалеры, как мне показалось, периодически менялись партнерами.
Предвидя, что вот-вот где-нибудь полыхнет и начнется мордобой, я несколько раз порывался уйти в свой номер. Но осуществить этот маневр сразу не удалось. Общительные участники совещания меня не отпускали, и я, пребывая в тревожном ожидании скандала, продолжал наблюдать за происходящим, находясь, считай, в эпицентре.
К моему удивлению, ничего криминального не случилось. Накопившиеся страсти, точно их кто-то крепко придерживал, если и выплескивались через край, то всего лишь по каплям, несопоставимыми с возможной в таких ситуациях стихией.
Наконец мне удалось улизнуть. Забежав в номер, надел куртку и по черной лестнице вышел на улицу – проветриться. Немного побродив по территории пансионата и слегка протрезвев, плюхнулся на скамейку, стоявшую напротив угла четырехэтажного корпуса.
Вдруг прямо у меня над головой обнаружились две женщины. Они, освещенные теплым, оранжевым светом уличного фонаря, курили в темном коридоре второго этажа у распахнутого окна. Внешне они были до такой степени непохожи друг на друга, что их различия воспринимались как специально подстроенные.
Одна – полноватая, круглолицая, с прилизанными назад редкими, серыми волосами, в нелепом, сморщенном, бирюзовом костюме – она вполоборота ко мне сидела на подоконнике и шумно всхлипывала.
Вторая – стройная брюнетка с модной, короткой стрижкой и белоснежной, вытянутой шеей, в черном, облегающем платье – утешающе, поглаживала полноватую по плечу.
Оторвать взгляд от такой оригинальной пары было невозможно.
– Капа из кожи вон лезла, чтобы вновь засветиться с прежней силой, – жалобно причитала полноватая. – И ведь засветилась бы. На областной конференции ее, прямо-таки, по головке погладили: товарищ Капитонова сумела сплотить молодежь и нацелить их на решение важнейших задач.
Брюнетка кивнула:
– Прочитала отчет два раза, за подругу искренне порадовалась, – вздохнула она, отведя взгляд в сторону. – А потом поступила информация, что Капа опять соскочила с резьбы. Кто он?
– Экскурсовод краеведческого музея, развратник и по совместительству ярый поборник перестройки! – охнула полноватая. Выкинув окурок в окно, она сползла с подоконника, ладонями вытерла слезы и вдруг затряслась от смеха: – Перед тем, как деваху употребить, устраивал громкую читку журнала «Огонек»! – сдавленно завизжала она. – Короче, все перечпоканные, обеими руками за перестройку.
– А ты разве нет?.. – строго спросила брюнетка.
Полноватая, разом успокоившись, склонила голову набок и хитро посмотрела на брюнетку:
– Ты же меня знаешь, куда партия прикажет, туда я и проголосую.
– По-твоему, партия еще не приказала?
– У вас, в Москве, может, и приказала, а у нас пока думает. Неужто забыла наше вонючее болото?
– Не забыла. Куда Капу сплавили?
– На выселки, распоследней шестеркой в райпотребкооперацию.
– Со строгачем в кармане – не самый худший вариант.
– Формулировку знаешь?
– За аморалку? Вроде бы этот, ваш экскурсовод женатый…
Полноватая скривила физиономию и заговорила со сдержанной злостью, выделяя каждое слово:
– Бред сивой кобылы! Идеологическую незрелость прописали. Капа, объясняя директору музея, что экскурсовода увольнять не за что, всего лишь посоветовала ей как следует проштудировать конституцию. Директор, чумовая баба с яйцами оперативно настучала: товарищ Капитонова распространяет клеветнические слухи, утверждая, что в нашей орденоносной области игнорируют основной закон Советского Союза. А ты говоришь, перестройка, – хмыкнула она и вдруг истерично заголосила: – До этой самой долбанной перестройки надо сначала прямую стежку протоптать, воспитать тех, кто по ней шагать будет!..
Брюнетка, точно ее ударили по голове, резко наклонилась:
– Прикуси язык, бля!.. Забыла, где находишься, идиотка?!. – остервенело прошипела она и, вскинув руки, стала размахивать ими, показывая на стены и потолок. – Тут же везде понатыкано!..
– Зря окрысилась, – решительно остановила ее полноватая. – Пусть послушает наша доблестная госбезопасность беззубую бабу, профукавшую свою молодость и личное счастье ради Всесоюзного Ленинского союза молодежи. – Она широко открыла рот и стала тыкать пальцем в десны, вероятно, показывая места, где отсутствовали зубы.
Брюнетка борцовским приемом схватила ее за шею и потащила в сторону.
На следующий день, войдя зал и окинув взглядом собравшихся на семинар-практикум, я в первом ряду увидел брюнетку, а полноватая сидела чуть подальше. Конечно, вид у них был не идеальный, но и остальные выглядели примерно так же.
Потребовалось около получаса, чтобы народ окончательно проснулся и стал активно участвовать в обсуждении организационно-творческих проблем, возникающих в процессе проведения социально-культурных акций на современном, то есть перестроечном этапе.
В девять вечера приходила Антонина и оставалась с Раисой Тимофеевной до утра, поэтому я мог спокойно отправляться домой. Хотя, если бы Ленька стал настаивать, что здесь надо ночевать, я бы не шибко сопротивлялся. Квартира большая, три изолированные комнаты, внушительных размеров холл. Места предостаточно. И Раиса Тимофеевна, по словам Антонины, ночью умолкала. Даже если и просыпалась, то ненадолго и никакого желания с кем-либо общаться не выказывала.
– По-моему, по ночам она погружается в свои девичьи грезы, – заговорщически шептала Антонина. – Однажды слышала, как она тихонько мурлыкала: «Сердце, тебе не хочется покоя!..» Посмотрела на часы, половина третьего…
Выйдя на улицу, я моментально ощутил завораживающую атмосферу светлого, теплого вечера, какие случаются только в период белых ночей, времени чудодейственного и по сей день не разгаданного, позволяющего отрешиться от всего суетного и мелочного. Даже здесь, в скромном дворе на Выборгской стороне, вдалеке от Невы, Петропавловки, Стрелки Васильевского острова люди невольно настраивались на особый лад, их лица удивительным образом преображались, а в голосах слышалась музыка. Хотя бы на одно мгновение, они становились другими.
Мое мгновение, к сожаленью, длилось не более минуты – вспомнил Илону. Она, услышав о моей работе сиделкой, долго смеялась, как смеются над чудаковатыми троечниками, возомнившими себя круглыми отличниками. Потом, не проронив ни слова, и, по-моему, совершенно бессмысленно часа два возилась на кухне – перемывала и без того чистое: нашу праздничную посуду, плиту, подоконник. А перед тем, как уйти на работу, горько усмехнулась:
– Упрямого не переупрямишь. Пока. Сегодня ночую у девочек.
В дальнейшем разобщенность только усилилась. Жили каждый сам по себе, словно избегающие друг друга соседи. Было понятно – чтобы вернуть наши отношения в нормальное русло, должно случиться что-то экстраординарное. Но что? У меня ответа не было.
Еще больнее воспринимались проблемы с Викой, нашей дочерью. После того, как она переехала к бабушке, общались только по телефону. На мои вопросы отвечала нехотя и односложно: все нормально, папа, институт по-прежнему на Петроградской, в зачетке полный порядок, не волнуйся, будь здоров и весел.
А ведь еще недавно были – не разлей вода. Понимали друг друга с полуслова, без малейшего напряга, то есть без каких-либо надуманных препятствий могли говорить обо всем на свете. При этом, как мне казалось, искренне, с желанием услышать друг друга и понять. Иной раз, когда позволяло время, наши диспуты растягивались на долгие часы.
Будучи в одиннадцатом классе, Вика стала лауреатом межрегионального конкурса чтецов. Маститые члены жюри ей посоветовали поступать в театральный. И это было вполне логично. Вика окончила музыкальную школу по классу фортепиано (там же Илона вела аккордеон), очень прилично пела и танцевала, а последние полтора года успешно занималась в театральной студии у достойных педагогов.
Илона была категорически против:
– Про театр расспроси дядю Марика, он тебе доложит, что это за гадюшник.
Марик был очень занят, но по моей просьбе примчался на следующий день:
– Викуля!.. – прямо с порога Марик бросился в наступление: – ты кого больше любишь: маму, папу или себя? Можешь не отвечать… Некогда… Вечером у меня день рождения на Каменном острове. Твоя ровесница, дочурка похоронных дел мастера будет принимать поздравления и очень дорогие подарки. – Он ослабил галстук, расстегнул пиджак и начал обмахиваться полами, точно играл на гармошке. – Запомни, в театральный можно и нужно поступать, если любишь театр больше, чем маму, папу, себя, бабушку, а также своего будущего мужа и своих детей. Поняла? А если не поняла, поговори с папой. Я ему прочитал тридцать три лекции на тему: театр как умопомрачительный праздник, и серые будни в ожидании больших ролей, хороших пьес и талантливых режиссеров.
Через несколько минут Марик ушел. Наш диалог с Викой, в который периодически вклинивалась Илона, продолжался до поздней ночи. Я, пересказывая эпизоды из жизни Марика и других знакомых артистов, говорил примерно следующее:
– Страстная любовь – это мощный стимул, позволяющий, во что бы то ни стало, преодолевая страхи и сомнения, двигаться к намеченной цели. Но подобная любовь – это и отречение, самопожертвование, нескончаемая череда болезненных компромиссов.
– А нельзя ли обойтись без компромиссов, исключить страсти-мордасти и прочую фигню? – иронично ухмыльнулась дочь. – По-моему, в театре, как и на любой другой работе…
– Творческой работе, – поправил я.
– Согласна – творческой…
– Ты бы дослушал Вику, – встряла Илона. – Мне кажется, что она хочет сказать что-то дельное.
– Извините, – кивнул я. – Пожалуйста, продолжай.
И Вика продолжила – уверенно и спокойно, вероятно, повторяя слова кого-то из своих старших товарищей по студии:
– Талант, интеллект, профессионализм, дисциплина и крепкое здоровье – перечень того, что необходимо в театре. И не надо сюда примешивать личную жизнь с вашими дурацкими компромиссами. Мухи отдельно, крокодилы отдельно…
И тут вспыхнула Илона:
– Теоретически ты права, тысячу раз права! Но к реальности это не имеет никакого отношения. Это тебе говорю я, рядовой педагог музыкальной школы, которая могла бы вырасти в очень приличного музыканта. Для этого надо было после музучилища поступать в консерваторию. А я, как тебе известно, вместо консерватории вышла замуж и родила тебя. Разве это не компромисс? Еще какой!.. Но осознанный. Поняла, что семья дороже… – Вдруг Илона скорчила забавную гримасу и заговорила противным, скрипучим голоском Бабы-Яги: – Будет с кем на старости лет о театре посудачить.
Илонина импровизация получилась настолько неожиданной и смешной, что мы не могли успокоиться несколько минут. Когда же отсмеялись, я произнес, многократно слышанное от Марика:
– Театр – это азартная, рискованная игра. В ней есть только победители и проигравшие. А те, кто посредине – вне игры, их можно только пожалеть. – Я дотронулся до руки Вики. – Ты же не хочешь быть проигравшей, и жалкой тоже не хочешь быть, значит, надо приготовить себя к преодолению…
– Сначала поступить надо! – вскрикнула Илона и обняла Вику, крепко прижав к себе. – Одним словом, мы с папой препятствовать не станем. Но ты десять раз подумаешь.
Окончательное решение Вика приняла после консультации с педагогом ЛГИТМиКа, организованной Мариком. На Моховую мы пришли с ней вдвоем.
Прослушав Вику, пятидесятилетний, сутулый мужчина в непомерно длинном, темно-сером, пиджаке и потертых джинсах, отведя взгляд в сторону, меланхолично произнес:
– Шансы есть, способности очевидны, но увидит ли их мастер курса – большой вопрос. Все зависит от его самочувствия и настроения. – Он виновато посмотрел на меня: – Сами понимаете, возраст, болячки…
Эти «самочувствие и настроение» привели Вику в бешенство:
– Что за мутотень?!. Почему я должна зависеть от старческих глюков?!. Они там все с прибабахами?!..
– Думаю, не все! – радостно выпалила Илона. – Но сбрасывать со счетов эти странности не стоит. Если поступишь, тебе с ними жить.
Вика поступила в медицинский, и теперь уже перешла на третий курс.
Кстати, Марик, поздравляя ее с поступлением, подарил импортный фонендоскоп:
– Врачуя тело, помни о душе, – хитро подмигнул он. – Душа ведь тоже может простужаться.
Господи, как же его не хватает, думал я, переходя площадь Мужества…
Спустя пару дней выдалось тревожное утро, Раиса Тимофеевна хандрила. За завтраком ничего толком не съев, она перебралась в комнату и забралась с ногами в свое кресло:
– Побудем в тишине, – вяло пробормотала она и, наверно, четверть часа сидела с полузакрытыми глазами, периодически тяжело вздыхая и постанывая, при этом – молча, что для утреннего времени было совсем не характерно. Как уже было сказано ранее, в начале дня она тараторила без умолку, словно только что вернулась с необитаемого острова, а вечером предстоит отправляться туда же. Я даже забеспокоился: может быть, надо звонить Леньке или сразу вызвать врача? Мои опасения усилились, когда обратил внимание на ее макияж. Сегодня он был выполнен без привычной тщательности.
Но вдруг она выпрямилась, крякнула, помотала головой из стороны в сторону и неожиданно протяжно зевнула:
– Я так и не поняла!.. Вчера вы рассказывали про некрасивого Сережкина из какого-то Дома пионеров, а чем закончилось, не сказали.
– Разве это было вчера? – осторожно спросил я.
– А когда же? – хмыкнула она, выползая из кресла.
– Извините, Раиса Тимофеевна, вчера был тяжелый день. С некоторых пор жару переношу очень плохо, – принялся рассуждать я о погоде, вспоминая, что же я рассказывал про бедного Сережкина. Разумеется, это было не вчера, а больше месяца назад, когда мы только-только с ней познакомились. И при чем здесь Дом пионеров, если он трудился в подростковом клубе?
А Раиса Тимофеевна не унималась:
– Так они поженились или нет? В молодости наблюдала что-то подобное. Одна красотка из моих студенческих подруг влюбилась в такого же тупого, полуграмотного урода как ваш Сережкин. Смотреть на него было страшно, а когда открывал рот, приходилось затыкать уши – матерился как сапожник.
– Сережкин тупым не был, – заговорил я, но она, недослушав, раздраженно переспросила:
– Поженились или не поженились?!.
– И да, и нет. Жили вместе, но, кажется, не расписываясь, – пролепетал я, изо всех сил, напрягая память: что же я наплел про Сережкина? Никаких красоток в его жизни не было и быть не могло…
Вдруг из прихожей послышался шум, и буквально через секунду в комнату вошел Ленька. Вид у него был, прямо скажем, неважнецкий – как после бессонной, утомительной ночи, посвященной распитию спиртного и еще бог знает чего, но при этом он последовательно источал добродушную веселость:
– Доброе утро, мамуля!.. Извини, Демьян, непредвиденный случай, поэтому и не предупредил. Сегодня и завтра у тебя выходные, а мы с мамулей смотаемся на дачу…
– На дачу?.. – недоверчиво произнесла Раиса Тимофеевна, оглядывая сына с ног до головы.
– На денек, без ночевки…
– Как без ночевки?.. Почему?.. – Раиса Тимофеевна расправила плечи и вскинула подбородок: – Мне цветы посадить надо… Июнь заканчивается… И, вообще, что ты раскомандовался?..
– Такова моя печальная участь, – засмеялся Ленька и, обняв мать, громко чмокнул ее в висок:
– Собирайся!..
Мы с Ленькой прошли на кухню. Там он повторил трюк с веером из пятидесятидолларовых купюр. Опять было три бумажки.
– Спасибо, не ожидал. Вроде бы еще рано, второй месяц еще только начался.
– Держи, я тобой доволен. – Он сунул мне деньги и по-отечески потрепал по плечу.
– Был у Варвары? – спросил я, заранее зная ответ.
– Был, – кивнул он, расплываясь в счастливой улыбке.
Уж не знаю, как объяснить, но несмотря на Ленькин, совершенно неожиданный и очень приятный подарок, я захандрил. Провал в памяти не на шутку расстроил и долго не отпускал, словно хорошо обученный, сторожевой пес. Он не бросался на меня, сидел смирно, но было понятно, что пока эта собачина не исчезнет, покоя не будет.
По дороге домой несколько раз мысленно повторил одну и ту же фразу. Очищенная от ненормативной лексики она звучала так: «Выглядеть маразматиком в глазах маразматички, это уже крайняя степень расхлябанности!.. Пожалуй, надо составлять конспекты того, что излагаю старухе, а то ведь будет совсем неловко, если опять запутаюсь…»
Придя домой, твердо решил: надо обязательно вспомнить, что я рассказывал про Сережкина. То, что это возможно, не вызывало сомнений. Подобный опыт имелся. Бывало, возьмешь какой-нибудь мудреный кроссворд, посмотришь на вопросы, и тотчас откладываешь его в сторону: для каких таких академиков-энциклопедистов он составлен?!. Но спустя какое-то время возьмешь его заново, поднатужишься, угадаешь одно-два слово, и дальше – все как по маслу… Правда, для этого надо иметь время. А у меня сейчас его разве нет? Впереди целых полтора дня выходных.
Короче, заправил в пишущую машинку чистый лист и принялся за работу.
Начнем с фактов, приказал я себе, и бойко отстучал двумя пальцами: мы познакомились в середине 80-х. Тогда в моду входили ростовые куклы. Как и сейчас, чаще всего их использовали на массовых, преимущественно уличных праздниках: Новый год, Масленица, День города. Подростковый клуб, возглавляемый моей бывшей студенткой-заочницей Яниной, тоже решил не отставать. Они сделали пять кукол, и Янина пригласила меня:
– Станислав Викторович, посоветуйте, пожалуйста, что для них можно сочинить?
На крошечную сцену поднялись две кокетливые кошки с разноцветными бантами на шее, две озорные собачонки в шляпах-котелках и огромный пират в ботфортах, рваной тельняшке, помятой треуголке и с черной повязкой, закрывающей огромный глаз, сделанный из размалеванного оргстекла. Пират мне не понравился:
– Будьте любезны, снимите голову, – обратился я к пирату. И когда он выполнил мою просьбу, я на несколько секунд онемел, увидев настоящую голову мужчины, изображавшего пирата.
Его лицо напоминало колобок, только что слепленный из жидкого теста и обсыпанный розоватой мукой или сахарной пудрой; маленькие черные глазки-пуговки, пожалуй, можно было сравнить с переспелыми ягодами крыжовника, а курносый нос с широкими, выпуклыми ноздрями напоминал небольшой плод дикой груши…
Надо было как-то выкручиваться, оправдать возникшую неловкую паузу, и я ляпнул первое, что пришло на ум – предложил на пиратскую голову куклы надеть светозащитные очки с колокольчиками.
Между прочим, когда они собственными рученьками изготовили эти очки, получился на редкость забавный образ.
