Читать книгу: «Кони и люди», страница 2

Глава II

После того, как Мэй разбилась о каменную стену мещанской морали Бидвелля тем, что пошла в лес с Джеромом Гадли, она продолжала оставаться дома, исполняя всю ту работу, которая раньше лежала на плечах матери. Она стирала, готовила пищу, убирала и делала постели. Она находила что-то утешительное в черной работе; она гладила платья Лиллиан и Кейт и мыла грязные рабочие блузы и панталоны отца и братьев, находя в этом душевное удовлетворение.

– Я устаю от работы и могу спать, ни о чем не думая, – говорила она себе.

Стоя над корытом с грязным бельем, убирая грязные постели братьев, которые накануне вернулись домой пьяными, или возясь у горячей плиты, она не переставала думать о покойной матери.

– Что бы сказала мама? – мысленно спрашивала она себя и добавляла: – Если бы она не умерла, этого не случилось бы. Будь у меня кто-нибудь, с кем поделиться мыслями, то все было бы иначе.

В течение всего дня, когда мужчины работали, – Лиллиан редко бывала дома, – Мэй имела в своем распоряжении весь дом. Это было двухэтажное деревянное строение на окраине городка, и когда-то оно было окрашено в желтый цвет. Но дожди частью обесцветили краску, и стены выглядели полосатыми.

Дом стоял на небольшом холмике, и со стороны кухни фундамент круто ниспадал. У подножья холма протекал ручей, а за ручьем находился луг, который в известные периоды превращался в болото.

Ручей был густо окаймлен камышами, ивами и бузиной, и часто, когда никого не было вокруг, Мэй выходила через кухню и оглядывалась, нет ли кого на дороге, которая шла мимо дома; если путь был свободен, она спускалась с холмика и забиралась промеж густых, пахучих камышей.

– Здесь я потеряна для света, и никто не увидит и не найдет меня, – думала она, и эта мысль давала ей огромное удовлетворение.

Ее щеки краснели и становились горячими, и она прижималась лицом к холодным камышам.

Когда проезжала телега по дороге или кто-нибудь проходил мимо, она сворачивалась комочком и закрывала глаза. Звуки, проносившиеся мимо, казались ей далекими-далекими, и она представляла себе, что каким-то образом бежала от всех людей.

Как тепло и уютно было лежать, зарывшись в темной, зеленой листве ив! Скрюченные ветви деревьев походили на человеческие руки, но не на руки того человека, с которым она лежала в лесу, – они не хватали ее со страшной, конвульсивной силой. Она часами лежала не шевелясь в густой, теплой тени. Ничто ее в это время не пугало, и раны издерганной души немного залечивались.

– Я превратилась в отверженную там, среди людей, но я не отвергнута здесь, – говорила она себе.

Узнав о том, что разыгралось на земляничном поле между сестрой и Джеромом Гадли, Лиллиан и Кейт Эджли были возмущены и взбешены, и однажды вечером, когда они вдвоем были дома, а Мэй была занята на кухне, заговорили об этом между собою. Лиллиан была страшно зла на сестру и заявила, что она ей выложит все, что она о ней думает.

– Зачем ей понадобилось себя продешевить? – кричала она. – Меня положительно тошнит, когда подумаю о такой дряни, как Джером Гадли. Если она решила дать себе волю, то зачем было себя так дешевить?

В семье Эджли было принято за непреложное, что Мэй сделана из другого теста; старый Джон Эджли и братья платили ей дань грубоватого почтения. Они не распускали при ней языка, как при Лиллиан и Кейт, и в тайниках души считали Мэй звеном между ними и лучшей частью общества Бидвелля.

Мать Эджли была вполне почтенная особа, но она была стара и измучена и никогда почти не выходила из дома, а потому семья считала Мэй главою дома.

Братья гордились сестрой потому, что она так хорошо зарекомендовала себя в школе. Они были простыми рабочими и никогда не надеялись быть чем-нибудь другим, но им лестно было думать, что «эта сестренка наша показала Бидвеллю, что Эджли могут им нос утереть. Она умнее их всех. Гляди только, как она сумела привлечь внимание всего города к себе!».

Что касается Лиллиан, то до инцидента с Джеромом она постоянно говорила с почтением о своей сестре.

У нее было много друзей в Норуолке, Фримонте, Клайде и других городах, которые она посещала.

Мужчины любили, потому что, говорили они, Лиллиан была женщиной, которой можно довериться. С ней можно было говорить, ей можно было сказать все, что было на душе, а она умела держать язык за зубами; и мужчины чувствовали себя с нею легко и непринужденно. Среди ее тайных знакомых были представители церкви, юристы, крупные дельцы, почтенные отцы семейств. Конечно, они встречались с Лиллиан тайком, но она понимала и уважала их желание держать их отношения в секрете.

– Незачем мне даже говорить о том, что вам нужно остерегаться, – говорила она клиенту.

Обыкновенно это устраивалось так.

Если это было летом, то она уславливалась с тем лицом, с кем должна была провести вечер, и тот поджидал ее – после сумерек – в тележке у назначенного места. Потом они выезжали и исчезали во мраке извилистых, тенистых дорог. По мере того, как ночь надвигалась – и улегались первые порывы страсти – чувство раскрепощения охватывало мужчину.

– Это куда лучше, чем возиться с девчонками или с чужими женами. С Лиллиан можно быть спокойным и уверенным в том, что все будет шито-крыто, – размышлял он.

Парочка подъезжала к полю, садилась на краю дороги и беседовала часами. С Лиллиан мужчины могли говорить так, как ни с какой другой женщиной. Она была умна и деловита, и они часто спрашивали ее совета.

– Так вот, видишь, Лиль, как дело обстоит – будь ты на моем месте, ты стала бы продавать или нет?

Ей не раз задавали подобные вопросы.

Но случалось, что в беседе затрагивались и более интимные вопросы.

– Вот, видишь ли, Лиль, мы с женой живем недурно. То есть мы уживаемся, но о любви говорить не приходится, – говорит один из ее временно-интимных друзей. – Жена меня постоянно пилит, почему я много курю, почему не хожу в церковь. А тут еще неприятности из-за детей. Моя старшая дочка что-то больно часто повадилась гулять с Гарри Гарвнером, и я себя каждый день спрашиваю, подходящая ли он для нее пара. И не могу решить. Ведь ты его давно знаешь, Лиль, каково твое мнение?

Приняв неоднократное участие в беседах этого рода, Лиллиан, с своей стороны, пользовалась Мэй как темой для разговоров.

– Я вас понимаю, – говорила она, – я приблизительно то же самое испытываю, когда думаю о своей сестре Мэй.

Она не меньше ста раз успела рассказать, что Мэй совсем не то, что все остальные Эджли.

– Она такая умница, бьюсь об заклад, во всех школах не было девочки умнее Мэй!

Понятно поэтому, что, пользовавшись столько времени сестрой как доказательством способностей Эджли, Лиллиан была потрясена, узнав об истории на земляничном поле. В течение нескольких недель она хранила молчание, но однажды, в жаркий июльский вечер, когда никого, кроме нее и Мэй, не было дома и они сидели на крыльце, она заговорила с сестрой.

Она намеревалась действовать как мать – без обиняков, но ласково. Но как только она открыла рот, ее голос задрожал и ее начала обуревать злоба.

– Я слышала, Мэй, что ты глупостей наделала с мужчиной, – начала Лиллиан.

Вечер был жаркий и темный; небо уже давно предвещало грозу. После вопроса Лиллиан долго царила мертвая тишина, а потом Мэй положила голову на руки и, наклонившись вперед, начала тихо плакать. Она раскачивалась взад и вперед и изредка молчание прерывалось заглушенными рыданиями.

Но Лиллиан решила поскорее закончить начатое дело в том же суровом тоне, пока она сама не расплакалась, а потому резко добавила:

– Ты из себя разыграла большущую дуру, Мэй. Я этого от тебя не ожидала. Не думала, что ты окажешься дурой!

Пытаясь заглушить в себе мысль о своей собственной злосчастной жизни, Лиллиан становилась все более и более резкой. Ее голос все еще дрожал, и, чтобы снова вернуть контроль над собой, она встала и пошла в комнаты. Когда она вернулась оттуда, Мэй все еще сидела, закрыв лицо руками. Жалость охватила Лиллиан.

– Да ладно, брось себя расстраивать, детка, из-за этого. В конце концов, я ведь только старая дура. Не обращай на меня внимания. Надо признаться, ни я, ни Кейт не дали тебе слишком хорошего примера.

Лиллиан села на краешек крыльца и положила руку на колено сестры; когда она ощутила дрожь в теле девушки, в ней сразу проснулась материнская нежность.

– Слушай, детка, – снова начала она, – я знаю, что может иногда взбрести в голову девушки. Со мной ведь тоже бывало. Девушка всегда надеется найти порядочного мужчину – мечтает о том, чего нет на свете. И она сама хочет оставаться честной, но в то же время ее тянет к чему-то другому. Поверь мне, детка, я знаю, что ты пережила, но это все вздор. Прими это от меня, я знаю, о чем говорю. Достаточно я побывала с мужчинами. Мне ли не знать их!

Она впервые начала говорить с младшей сестрой как с подругой и горела желанием дать ей пару полезных советов; но Лиллиан не догадывалась, что ее дальнейшие слова причиняли еще больше боли, чем ее злоба.

– Я много думала о матери, – сказала она, подпав под власть воспоминаний. – Мать была всегда молчаливая и печальная. Когда я и Кейт исчезали из дома, она нам ничего не говорила, и даже когда я еще девчонкой начала бегать по вечерам, она тоже молчала. Я помню, как однажды я поехала с одним мужчиной в Фримонт и оставалась там на всю ночь. Мне совестно было возвращаться домой. Мне здорово влетит, – думала я, но мать ни слова не промолвила; то же самое было по возвращении Кейт – она ее никогда ни одним словом не попрекнула. И, сдается мне, что и я и Кейт полагали, что она – как и отец и братья – возлагала все надежды на тебя.

– Ко всем дьяволам мужчин, – и отца, и Уилла, и Фрэнка! – резко добавила Лиллиан. – Ведь мужчинам всего и требуется, что напиться вдрызг, а потом завалиться спать, словно псы. И наши не лучше других – только они не так чванятся, как другие мужчины.

Лиллиан все больше и больше горячилась.

– Я так гордилась тобою, Мэй, а теперь я не знаю, что и подумать. И я, и Кейт, мы тысячу раз хвастали тобою. Меня бесит, как подумаю, что ты из семьи Эджли, да еще такая умница, пошла себя дешевить с каким-то Джеромом Гадли. Бьюсь об заклад, он даже не предложил тебе денег или жениться на тебе!

Мэй поднялась на ноги; все ее тело судорожно дергалось; Лиллиан тоже встала и стояла рядом с нею. Она решила подойти к самому корню затеянного разговора.

– Послушай… ты… ты не беременна? – наконец промолвила она.

Мэй стояла опершись о дверь и вглядывалась во мрак, предвещавший грозу.

– Нет, Лиллиан, – ответила она, протягивая вперед руку, как ребенок, который молит о пощаде. При свете блеснувшей молнии Лиллиан увидела, что лицо сестры бело, как мел.

– Не говори больше об этом, Лиллиан, пожалуйста, не говори. Я никогда больше не стану этого делать, – с мольбой в голосе добавила Мэй.

Но Лиллиан действовала решительно. Когда Мэй вошла в дом и стала подниматься наверх к себе, старшая сестра пошла следом за нею до подножия лестницы.

– Я не хочу, чтобы ты это делала, Мэй, – сказала она, – я не хочу, чтобы ты это делала. Пусть хоть один Эджли идет прямым путем.

Но если ты решилась сойти с прямого пути, то не будь дурой. Не связывайся с такой дрянью, как Джером Гадли, – ничего ты от таких не получишь, кроме медовых обещаний.

Если непременно хочешь идти по следам твоих сестер, то приходи ко мне, – я познакомлю тебя с людьми, у которых водятся деньги, и тебе не будут грозить никакие неприятности. Если хочешь жить, как я и Кейт, ты не будь хоть дурой. Только скажи мне.

* * *

В течение всех своих семнадцати лет Мэй ни разу не подружилась ни с одной девушкой, хотя не переставала мечтать о подруге. Еще школьницей она наблюдала за девочками, возвращавшимися домой. Они медленно шагали обнявшись, и как много было у них, что передать друг другу. Дойдя до перекрестка, где их пути расходились, они не решались расстаться.

– Сегодня ты проводи меня немного, а завтра я тебя провожу, – говорила одна из них.

А Мэй возвращалась всегда одна, с сердцем, наполненным завистью; когда же она окончила школу, и особенно после происшествия на земляничном поле – которое Лиллиан определила как начало ее горестей, – Мэй еще сильнее стала мечтать о дружбе с другой девушкой.

Летом последнего года жизни Мэй с ними по соседству поселилась молодая девушка из другого города. Ее отец работал на железной дороге, и Бидвелль был ее конечным пунктом.

Железнодорожник очень редко бывал дома, его жена умерла несколько месяцев тому назад, а дочь, Мод, была слаба здоровьем и не общалась с другими девушками.

Каждый день, после обеда и вечером, ее можно было видеть на крылечке в качалке, и Мэй, будучи иногда вынуждена сбегать в лавку, часто видела ее там.

Новоприбывшая была высокого роста, худенькая и выглядела инвалидом. Щеки были бледные-бледные, и на всем лице лежал отпечаток усталости. За год до этого она перенесла очень серьезную операцию, и ее бледность и болезненный вид сильно тронули сердце Мэй.

«Мне кажется, что она тоже ищет дружбы с кем-нибудь», – думала она с надеждой в душе.

Когда умерла жена железнодорожника, его незамужняя сестра занялась хозяйством.

Мэй иногда видела ее на крыльце вместе с Мод, – невысокая крепко сложенная женщина, с сильным подбородком и жесткими серыми глазами. В таких случаях Мэй быстро проходила мимо, но когда видела, что Мод одна, она проходила медленно, робко глядя на это бледное лицо и сгорбленную фигуру в качалке.

Однажды она решилась улыбнуться, и та ответила тем же. Мэй задержалась и, перегнувшись через изгородь, сказала: «Жарко».

Но раньше, чем успел завязаться разговор, она испугалась и поспешно ушла.

Тем же вечером, когда мужчины ушли в город, Мэй, закончив работу, вышла на улицу. Лиллиан не было дома. На тротуаре поблизости не видать было ни души. Дом Эджли был последним на этой улице; следом за ним вверх, по направлению к городу, шел незастроенный плац, потом старый сарай, где когда-то находилась кузница и, наконец, дом, в котором жила Мод.

Когда мягкий мрак начал окутывать улицу, Мэй пошла вверх по улице и остановилась у заброшенного сарая. Девушка в качалке на крыльце завидела ее там и, по-видимому, сообразила, что Мэй боится ее тети. Она встала, открыла дверь, которая вела в комнаты и, убедившись в том, что никто ее не видит, сошла с крыльца и подошла к калитке по выложенной кирпичами дорожке, а потом прошла по улице к тому месту, где стояла Мэй; она несколько раз обернулась назад, чтобы посмотреть, не следят ли за нею. На краю дороги лежал огромный плоский булыжник; Мэй заставила ее сесть и отдохнуть.

Мэй вся разгорелась от волнения.

«Знает ли она? Слыхала ли про меня?» – мысленно спрашивала она.

– Я видела, что вы хотите подружиться со мной, и я решила пойти с вами побеседовать, – сказала новоприбывшая; видимо, ее мучило любопытство.

– Я слыхала кое-что про вас, – добавила она, – но я знаю, что это неправда.

Мэй показалось, что ее сердце было захвачено в тиски. Руки ее задрожали.

«Вот я и дождалась», – подумала она.

Ее первым импульсом было вскочить с камня и удрать, чтобы избежать того неловкого положения, в котором очутилась из-за страстной жажды дружбы, и она почти поднялась уже, но снова опустилась.

Внезапно ее охватила злоба и, когда она заговорила, ее голос звучал твердо и был полон негодованием.

– Я знаю, что вы хотите сказать, – резко заявила она, – вы подразумеваете эту дурацкую историю на земляничном поле?

Та утвердительно кивнула головой.

– Моя тетка слыхала об этом от одной женщины, – сказала она, – но я не верю.

Упомянув про тот случай, который сделал ее парией в городе, Мэй вдруг почувствовала в себе смелость и способность встретить лицом к лицу всякое положение; ее самое поразила подобная смелость.

Раньше ей только хотелось любить эту девушку и найти в ней подругу, но теперь этот импульс потонул в другом сильном чувстве, охватившем ее. Она жаждала победы, ей хотелось выйти из положения с развевающимся знаменем. Со смелостью второй Лиллиан она начала лгать. В ее уме с молниеносной быстротой пронеслась сцена в лесу с Джеромом Гадли.

– Я пошла в лес с Джеромом – верно! А почему? Вы не поверите мне, когда я расскажу, – добавила она.

И Мэй начала строить фундамент лжи.

– Он сказал, что у него какие-то серьезные неприятности, и хотел бы поговорить со мною где-нибудь, где никто не помешает нам. Тогда я предложила пойти в лес. Если, говорю я, у вас большие неприятности и вы хотите моего совета, то пойдемте во время перерыва в лес. Когда он просил меня, у него в глазах было столько муки написано, что я и думать не стала о своей репутации. Я согласилась с ним пойти, и вот я расплачиваюсь за это. Девушка всегда дорого платит, если она хорошо относится к мужчине.

Мэй старалась говорить с видом умной женщины, – как говорила бы, по ее мнению, Лиллиан при таких обстоятельствах.

– Мне иногда приходит мысль рассказать, о чем Джером говорил со мною там в лесу, – но я этого не сделаю, хотя он и очернил меня за то, что я отказалась исполнить его желание. Но я сдержу слово, данное ему, и буду молчать. Не буду называть имен, но вот что я вам скажу: я достаточно знаю для того, чтобы упрятать Джерома Гадли в тюрьму, если захочу.

Мэй следила за выражением лица Мод.

Для последней, чья жизнь была сплошной цепью монотонных лет, этот вечер был равен пребыванию в театре. Даже интереснее! Это было то же, что пойти в театр, где главную роль играет друг, и, сидя среди незнакомой публики, чувствовать своего рода превосходство от того, что герой на сцене со шпагой и в бархатном плаще – человек вам запросто знакомый.

– О, пожалуйста, расскажите мне все, что вы можете! Я хочу все знать, – просила Мод.

– Все это вышло из за женщины, – нашлась Мэй. – Возможно, что в один из ближайших дней весь город будет знать то, что теперь только я одна знаю.

Она наклонилась вперед и прикоснулась к руке Мод.

Тот вымысел, который она сейчас готовила, радовал ее и заставлял ее чувствовать себя свободной. Подобно тому, как в темный, ненастный день солнце вдруг пробивается сквозь тучи и все начинает сверкать под его лучами, так и бедной Мэй жизнь начала казаться ярче и веселей; ее воображение сделало еще один скачок.

Сперва она начала лгать, чтобы оправдать себя в глазах другой девушки, но теперь она лгала ради того удовольствия, что доставлял бред, неожиданно для нее самой появившийся из ее уст. Уже в школе она часто обнаруживала недюжинное воображение.

– Вот слушайте, – начала она снова, подчеркивая каждое слово, – и упаси вас бог проговориться кому-нибудь.

Джером Гадли хотел убить человека здесь в Бидвелле, потому что он влюблен в его жену. Он раздобыл яд и хотел передать этой женщине. Ее муж – богатый человек и очень видная личность в Бидвелле. Джером намеревался дать ей яд с тем, чтобы она подсыпала его мужу в кофе; после его смерти она вышла бы замуж за Джерома. Я положила этому конец. Я предотвратила убийство. Понимаете вы теперь, почему я пошла в лес с этим человеком?

Возбуждение, охватившее Мэй, передалось и ее подруге. Они теснее прижались друг к другу, и Мод обняла Мэй за талию.

– Вы понимаете, какая наглость, он требовал, чтобы я отнесла яд этой женщине, и предлагал мне денег за это. Эта женщина, сказал он, даст мне тысячу долларов, но я ему в лицо расхохоталась. Если что-нибудь случится с ее мужем, я донесу на вас, и вы пойдете на виселицу за убийство, – вот, что я ответила ему.

И Мэй начала описывать сцену, якобы разыгравшуюся в лесу между нею и Джеромом, замышлявшим убийство.

Она в течение двух часов боролась с ним, сказала она, и в конце концов Джером хотел даже ее убить. Она намеревалась было добиться его ареста, но для этого пришлось бы открыть его тайну, а она обещала молчать, если он исправится. Когда Джером убедился, что ему не удастся ее уговорить, он несколько успокоился. Но, когда они вышли из лесу, он внезапно набросился на нее, пытаясь ее задушить.

Несколько сборщиков земляники, с которыми она в тот день работала на поле, видели, как она боролась с ним на опушке леса.

– И они начали распускать враки про меня, – горячо протестовала Мэй, – только потому, что я боролась с ним. Там на поле была одна девушка, которая сама влюблена в Джерома, и она приревновала его ко мне, – она-то и начала эту сплетню. Это разошлось по всему городку, и теперь я со стыда не смею нигде показываться.

С видом невыразимой досады Мэй поднялась.

– Я дала ему слово, что не назову никому имени того человека, которого он собирался отравить, и вообще не буду ни с кем говорить об этом. Я и так уж слишком много вам рассказала, но вы дали мне слово, что будете молчать. Это должно остаться тайной между нами.

Она направилась было домой, но затем повернулась и догнала Мод, которая уже успела дойти до своей калитки.

– Молчите, – драматически шепнула Мэй, – помните, если вы проболтаетесь, то можете человека на виселицу отправить!