Читать книгу: «Шерли», страница 3

Глава 3. Мистер Йорк

Похоже, настроение зависит целиком и полностью от состояния дел как внутри, так и снаружи нас. Я делаю это банальное замечание, потому что знаю: преподобный Хелстоун и Мур пустились рысью от ворот фабрики во главе своего маленького отряда в самом приподнятом расположении духа. У каждого из трех всадников было по фонарю. Когда свет падал на смуглое лицо Мура, в глазах его вспыхивали задорные искорки, внезапное оживление преображало облик. Когда же освещалось лицо Хелстоуна, суровые черты священника сияли от восторга. По идее ни ненастная ночь, ни довольно рискованная вылазка не должны были радовать тех, кто сейчас ехал под дождем навстречу опасностям. Попадись отряд на глаза шайке, орудовавшей на пустоши под Стилбро, по нему наверняка начали бы стрелять, однако у обоих мужчин были стальные нервы и храбрые сердца, и опасность их лишь пьянила.

Поверь, читатель, я знаю, что воинственность священнослужителю совсем не к лицу, и понимаю, что он должен быть человеком миролюбивым. Я отчасти представляю, какова миссия священника, и помню, чьим слугой он является, чье слово несет нам, чьему примеру должен следовать, однако если ты ярый ненавистник духовенства, то не жди, что я вступлю вслед за тобой на путь скользкий и христианину неподобающий. Не жди, что я подхвачу твои проклятия, примитивные и огульные, разделю отвратительную злобу, лютую и нелепую, что ты питаешь к духовенству. Не надейся, что я воздену руки к небу подобно Сапплхью или взреву во всю мощь легких вместе с Барраклау, срывая личину с этого дьявольского отродья, священника прихода Брайрфилд.

Ничего дьявольского в нем нет. Увы, в свое время преподобный Хелстоун ошибся с призванием – так уж сложились обстоятельства. Ему следовало стать воином, а не священником. Он добросовестно относится к своему делу, суров, храбр, непреклонен и надежен, практически лишен сострадания, предвзят и косен. При этом верен принципам, мыслит здраво, прямодушен и искренен. Порой бывает сложно подогнать человека под профессию, и не стоит клясть его за то, что профессия ему не очень-то подходит. Поэтому я не стану клеймить Хелстоуна за то, что он был воинствующим священником. Проклинали его многие, в том числе собственные прихожане, однако и любили тоже многие, что свойственно людям, которые к друзьям снисходительны, а к врагам нетерпимы, и которые в равной степени держатся как за свои убеждения, так и за предрассудки.

Хелстоун и Мур, пребывая в превосходном расположении духа и объединившись ради общего дела, вроде бы должны в пути беседовать по-дружески. Вот уж нет! Нрав у обоих суровый и желчный, поэтому при редких встречах они неизменно портят друг другу настроение. В настоящее время камень их преткновения – война. Хелстоун придерживается консервативных взглядов, Мур – убежденный либерал, во всяком случае, в том, что касается войны, поскольку тут страдают его личные интересы; остальные аспекты британской политики ему совершенно безразличны. Муру нравится раздражать Хелстоуна, заявляя о непобедимости Бонапарта, насмехаться над Англией и Европой, которые не в силах ему противостоять, и спокойно утверждать, что рано или поздно им придется покориться, ведь Наполеон сокрушит всех своих противников и станет властвовать безраздельно.

Вынести подобное кощунство Хелстоун не может. Единственное, что смиряет его желание отлупить наглеца тростью и заставляет выслушивать такие сентенции, это осознание, что тот изгой и чужак, в жилах которого британская кровь отравлена примесью иностранной. Кроме того, раздражение священника несколько смягчают сочувствие и уважение к тому, кто так упорно идет к своей цели, несмотря на все невзгоды.

Когда отряд свернул на дорогу в Стилбро, подул ветер и захлестал дождь. Прежде Мур лишь слегка подкалывал своего собеседника, но под действием ударивших в лицо порывов ветра и острых капель совсем разошелся и начал уже откровенно издеваться над ним.

– Вас все еще радуют новости с Пиренеев? – осведомился Мур.

– В каком смысле? – хмуро уточнил священник.

– Вы до сих пор веруете в своего Ваала – в лорда Веллингтона¹¹?

– Я вас не вполне понимаю.

– Вы все еще верите, что этот кумир Англии с деревянным лицом и каменным сердцем в силах призвать огонь с небес и сжечь французов дотла?

– Я верю, что Веллингтон загонит маршалов Бонапарта в море, стоит ему шевельнуть пальцем.

– Вряд ли вы серьезно, глубокоуважаемый сэр! Маршалы Бонапарта – великие мужи, действующие под руководством всемогущего гения войны. Ваш Веллингтон – заурядный солдафон, а наше невежественное правительство сковывает его неспешные механические передвижения.

– Веллингтон – душа Англии! Веллингтон – лучший выбор в борьбе за правое дело, он достоин представлять могучий, решительный, разумный и добродетельный народ.

– Правое дело, насколько я понимаю, заключается в том, чтобы восстановить поганого слабака Фердинанда¹² на троне, который он опозорил. Ваш достойный представитель добродетельного народа – тупоголовый погонщик скота на службе у такого же тупоголового фермера, а противостоит им победоносный гений, не знающий поражения!

– На законную власть посягает узурпатор; скромный, прямодушный, добродетельный и отважный народ борется за правое дело, сражаясь с лживым, двуличным, корыстным и коварным захватчиком. Бог да поможет победить правому!

– Чаще он помогает сильному.

– Что? Значит, кучка иудеев, перешедших Красное море, не замочив ног, была сильнее войска египтян, выстроившегося на африканском берегу? Или их было больше? Или они были лучше вооружены? Они были более могущественными? Не отвечайте, Мур, иначе солжете. Они были жалкими перепуганными рабами, тираны угнетали их четыре сотни лет, их хилые ряды составляли в основном несчастные женщины и дети. Холеные военачальники-эфиопы, сильные и яростные, словно ливийские львы, гнали солдат вслед за ними в разверзшиеся морские воды. Египтяне прекрасно вооружились, ехали верхом и на колесницах, а бедные еврейские скитальцы брели пешком. Вряд ли кто-либо из них владел оружием, не считая пастушеских посохов или орудий каменотесов. Смиренный и великий предводитель евреев и сам держал в руках лишь посох. Однако дело их было правое – задумайтесь об этом, Роберт Мур! – и бог войны встал на их сторону. Войсками фараона правили окаянство и падший ангел, и кто же одержал победу? Мы это прекрасно знаем! «И избавил Господь в день тот Израильтян из рук Египтян, и увидели Израилевы Египтян мертвыми на берегу моря» да, сын мой, и «Пучины покрыли их: они пошли в глубину, как камень»¹³. Десница Господня прославилась силою, десница Господня сокрушила врагов!

– Вы совершенно правы, но на самом деле параллель иная: Франция – иудей, Наполеон – Моисей. Европа с ее зажравшимися империями и прогнившими династиями – развращенный Египет, доблестная Франция – двенадцать колен Израилевых, а ее воинственный завоеватель – пастырь с горы Синай!

– Я даже отвечать вам не стану!

Мур ответил себе сам, по крайней мере, приобщил к уже сказанному еще одно наблюдение.

– В Италии Наполеон проявил себя не хуже Моисея, – произнес он. – Там-то он сделал то, что нужно: встал во главе войск и принял меры для возрождения народов! Меня изумляет, как победитель сражения при Лоди дошел до того, чтобы сделаться императором – как он мог унизиться до такого гнусного вздора? Еще больше меня удивляет, как быстро народ, некогда провозгласивший республику, снова вверг себя чуть ли не в рабство. За это я Францию презираю! Если бы Англия смогла настолько продвинуться в развитии, как Франция, вряд ли бы она отступилась от своих прав столь же бесстыдно.

– Неужели вы хотите сказать, что в случае Франции опьяненная победами империя хуже кровавой республики? – воскликнул Хелстоун.

– Говорить ничего такого я не собираюсь, однако думать могу все, что мне заблагорассудится, мистер Хелстоун, и о Франции, и об Англии, а также о революциях, убийствах суверенов и реставрации монархий, как, впрочем, и о правах помазанников Божиих, которые вы так часто отстаиваете в своих проповедях, о непротивлении злу, о разумности войны…

Мура прервала на полуслове громыхающая двуколка, внезапно остановившаяся посреди дороги. Они слишком увлеклись дискуссией, чтобы заметить ее приближение.

– Ну что, хозяин, фургоны уже дома? – раздался голос из двуколки.

– Неужто ты, Джо Скотт?

– Еще бы! – откликнулся второй голос. При свете лампы выяснилось, что в двуколке сидят двое, вдалеке виднелись люди с фонарями. Они немного отстали, точнее, ездоки опередили тех, кто шел пешком. – Да, мистер Мур, это Джо Скотт. Правда, он в весьма плачевном состоянии. Нашел его на пустоши вместе с тремя остальными. Чего мне полагается за возвращение вашей пропажи?

– Скажу вам спасибо, ведь разве я смогу обойтись без такого работника? Судя по голосу, это вы, мистер Йорк?

– Да, я. Возвращался себе с ветерком с рынка в Стилбро (времена нынче неспокойные, будь неладно наше правительство!), и в аккурат на середине пустоши услыхал стоны. Подъехал. Может, кто другой бросился бы оттуда во всю прыть, но я-то никого не боюсь! Вряд ли в наших краях кто сунется ко мне – во всяком случае, постоять за себя сумею. Спрашиваю: «Случилось что?» – а мне отвечают: «Еще как случилось» – и голос будто из земли доносится. «Что там у вас? Не тяни, говори скорее», – прошу я. «Да так, лежим себе в канаве. Нас четверо», – тихо-тихо отвечает Джо. Я велел им не позориться и вылезать поскорее, не то задам кнута – думал, пьяные. «Мы бы, – говорит, – уже час как выбрались, да веревка не дает». Спустился к ним и перерезал путы ножом. Потом Скотт поехал со мной, чтобы рассказать все по дороге, остальные побрели следом.

– Что ж, я вам чрезвычайно обязан, мистер Йорк.

– Неужели? Не стоит благодарностей. А вот и остальные подходят. Теперь, именем Господа, у нас есть отряд, спрятавший факелы в кувшины, как маленькая армия Гидеона, и поскольку священник с нами – добрый вечер, мистер Хелстоун, – все будет в порядке.

Хелстоун ответил на приветствие весьма сухо. Человек в двуколке продолжил:

– Тут теперь одиннадцать крепких мужчин, у нас есть и лошади, и колесницы. И попадись нам те голодные оборванцы, так называемые разрушители станков, мы одержали бы великую победу! Каждый стал бы Веллингтоном – думаю, вам бы это понравилось, мистер Хелстоун, – и только представьте, что бы о нас написали в газетах! Брайрфилд бы прославился. Пожалуй, мы и так уже заслужили в «Курьере Стилбро» столбца полтора, не менее!

– Ручаюсь вам, мистер Йорк, полтора столбца вы точно получите, поскольку статью напишу я сам, – заверил священник.

– Ну еще бы! И не забудьте написать, что они разломали станки на мелкие части и связали Джо Скотта, и их повесить надо без отпущения грехов! За подобное преступление нужно непременно вешать!

– Если бы их судил я, то не стал бы медлить с приговором! – вскричал Мур. – Однако на сей раз ничего предпринимать не стану: дам им уйти, пусть лучше сами свернут себе шею.

– Вы позволите им уйти, Мур? Вы обещаете?

– Вот еще! Я имел в виду, что не стану утруждаться их поимкой, разве что они сами попадутся мне на пути.

– Разумеется, тогда вы на них накинетесь. Вы ждете, пока они натворят чего-нибудь похуже, и наконец сведете с ними счеты. Ладно, хватит об этом. Мы у дверей моего дома, джентльмены, и я надеюсь, что вы ко мне заглянете. Немного подкрепиться никому не помешает.

Мур и Хелстоун принялись возражать, однако хозяин настаивал весьма любезно, вдобавок ночь выдалась столь ненастная, а свет из окон, завешенных муслиновыми занавесками, лился так приветливо, что все согласились. Йорк выбрался из двуколки, отдал поводья слуге и повел гостей в дом.

Следует отметить, что слог мистера Йорка отличается разнообразием. То он разговаривает на йоркширском диалекте, то выражается на чистом английском. Так же разнятся и его манеры. Он может держаться любезно и учтиво, а может быть грубым и бесцеремонным. Поэтому определить его статус по речи и манере поведения сложно. Посмотрим, не поспособствует ли нам в этом убранство дома мистера Йорка.

Работников он отправил в кухню и сказал, что «распорядится насчет перекусить». Джентльменов провел через главный вход в устланный коврами холл, где картины висели чуть ли не до самого потолка, в просторную гостиную с ярко пылающим камином. На первый взгляд комната производит весьма приятное впечатление, при ближайшем рассмотрении оно лишь усиливается. Ее нельзя назвать роскошной, зато везде чувствуется вкус, причем довольно необычный – вкус путешественника, ученого и джентльмена. Стены украшают пасторальные итальянские пейзажи – все истинные произведения искусства, подлинники, и весьма ценные. Выбрать их мог лишь настоящий знаток. Даже в полумраке комнаты глаз радуют безоблачные голубые небеса, мягкие линии горизонта, туманные очертания гор в синей дымке, сочная зелень, игра теней и солнечных бликов. На диване лежат гитара и ноты, повсюду камеи и прекрасные миниатюры, на каминной полке стоят несколько греческих ваз, в двух изящных книжных шкафах аккуратно расставлены книги.

Йорк предложил гостям садиться и позвонил в колокольчик. Слуга принес вино, и хозяин распорядился позаботиться о работниках. Священник остался стоять и к вину не притронулся – видимо, жилище Йорка ему не понравилось.

– Как вам угодно, – пожал плечами тот. – Похоже, мистер Хелстоун, вы вспомнили восточные обычаи и поэтому отказываетесь есть или пить в моем доме, чтобы не пришлось водить со мной дружбу. Не волнуйтесь, я выше подобных предрассудков. Можете потягивать содержимое моего графинчика, можете прислать мне лучшего вина из своих запасов, и все равно я не перестану противостоять вам при первом удобном случае – будь то в церкви или в суде.

– Иного я от вас и не жду, мистер Йорк.

– Неужели вам по душе, мистер Хелстоун, гоняться за мятежниками верхом, да еще в такую промозглую ночь?

– Мне по душе все, что велит долг, и в данном случае исполнять долг – сплошное удовольствие. Поимка вредителей – занятие благородное, достойное самого архиепископа.

– Вас-то оно точно достойно. А где же ваш курат? Наверняка отправился к какому-нибудь бедняге, прикованному к постели, или же отлавливает вредителей в другом месте.

– Он несет гарнизонную службу на фабрике.

– Надеюсь, Боб, ты оставил ему глоток вина для храбрости? – Йорк не стал дожидаться ответа Мура, который тем временем сел в старомодное кресло у камина. – А ну-ка вставай, сынок! Это мое место. Садись на диван или на любое из трех кресел, только не на это. Оно мое, и только мое!

– Почему вы так привередливы, Йорк? – поинтересовался Мур, нехотя освобождая хозяйское кресло.

– Прежде его любил мой отец, и этим все сказано. Довод ничуть не хуже причин, которые мистер Хелстоун приводит в оправдание своих взглядов.

– Мур, вы уже готовы идти? – спросил священник.

– Нет, Роберт не готов, точнее, это я не готов с ним расстаться. Он парень дурной, и без моих наставлений не обойдется.

– Почему я дурной, сэр? Что я такого сделал?

– Нажил себе врагов.

– Мне-то что с того? Какая разница, любят меня йоркширские деревенщины или ненавидят?

– В том-то и беда. Этот парень – чужак среди нас. Его отец ни в жизнь бы такого не сказал! Вот и езжай себе в Антверпен, где ты родился и вырос, mauvaise tête!¹⁴

– Mauvaise tête vous-même; je ne fais que mon devoir; quant à vos lourdauds de paysans, je m’en moque!¹⁵

– En ravanche, mon garçon, nos lourdauds de paysans se moqueront de toi; sois en certain¹⁶, – ответил Йорк почти с таким же чистым французским прононсом, как у Жерара Мура.

– Comme tu voudras¹⁷.

– Твои друзья? Да где они, твои друзья?

– Вот и я говорю, где те друзья? Мне даже приятно, что вместо них откликается только эхо. К черту друзей! Я еще помню времена, когда мой отец и дядья Жерары звали своих друзей на помощь, и один Бог знает, поспешили они им на помощь или нет! Послушайте, мистер Йорк, слово «друг», меня раздражает, слышать его не хочу!

– Как тебе угодно.

Пока Йорк сидит, откинувшись на треугольную спинку любимого резного дубового кресла, я воспользуюсь возможностью набросать портрет этого джентльмена, прекрасно говорящего по-фран-цузски.

Глава 4. Мистер Йорк
^{(продолжение)}

Мистер Йорк – джентльмен с головы до пят. Лет ему около пятидесяти пяти, выглядит свежим и бодрым, из-за седых волос кажется старше. Лоб широкий и невысокий, в чертах проглядывает северная суровость, слышная также и в голосе; по всем признакам он типичный англосакс, без малейшей примеси норманнской крови; лицо его нельзя назвать ни изящным, ни классическим, ни аристократичным. Люди благородных кровей сочли бы его физиономию плебейской, разумные нарекли бы ее типической, практичные восхитились бы внутренней силой и остротой ума, его грубой, но яркой индивидуальностью, проглядывающей в каждом контуре, прячущейся в каждой морщинке. Однако вместе с тем это лицо человека непокорного, презрительного и насмешливого, которым трудно командовать и которого невозможно принуждать. Он высокий, крепкий и жилистый, осанка горделивая – одним словом, в нем нет ни единого намека на чудинку.

Описывать облик мистера Йорка непросто, еще сложнее показать склад его ума. Читатель, если ты ожидаешь увидеть верх совершенства или хотя бы эдакого добродушного пожилого филантропа, то напрасно. В разговоре с Муром он выказал немало здравого смысла и симпатии, однако из этого вовсе не следует, что со своими собеседниками он всегда объективен и доброжелателен.

Начнем с того, что мистер Йорк начисто лишен способности испытывать почтение к кому-либо, – ужасный недостаток, из-за которого он частенько попадает в неприятные ситуации. Мистер Йорк лишен способности сравнивать и проводить аналогии и не испытывает ни к кому ни малейшего сочувствия. Ему почти не свойственна терпимость и склонность видеть в людях лучшее, благодаря чему деликатность характера и великодушие также обошли его стороной; впрочем, и сам он вовсе не склонен ценить эти качества в других.

Неспособность испытывать почтение сделала мистера Йорка нетерпимым по отношению к властям предержащим – королям, знати и священникам, династиям, парламентам и прочим учреждениям, со всеми их деяниями, с большей частью их законов, формальностей, требований, – все это вызывает у него лишь отвращение. Он не находит в них ни необходимости, ни удовольствия и считает, что человечество выиграет, если троны рухнут, а сильные мира сего падут. Эта неспособность также лишила душу Йорка волнительного наслаждения, которое дарует восхищение всем, что достойно восхищения, – она лишила его тысячи источников истинной радости; убила всякую прелесть тысячи упоительных развлечений. Религии он не чуждается, хотя не принадлежит ни к одной из концессий, и все же вера у него своеобразная: он верит в Бога и в Царствие Небесное, однако при этом остается человеком без священного трепета, воображения и экзальтации.

Неспособность сравнивать и проводить аналогии сделала Йорка личностью противоречивой: исповедуя возвышенные принципы взаимопонимания и взаимотерпимости, к определенным классам он относится заведомо предвзято и неприязненно. О служителях церкви и знати отзывается резко, порой даже пренебрежительно, и неприятно наблюдать, насколько несправедливо! Йорк не может поставить себя на место тех, кого честит, соотнести их ошибки со стремлениями, пороки со слабостями, понять влияния сходных обстоятельств на него самого, и часто высказывает самые беспощадные и деспотичные пожелания в адрес тех, кто, по его мнению, действует беспощадно и деспотично. Сам же мистер Йорк готов применять суровые, даже жестокие меры, продвигая идеи свободы и равенства. Равенство! Да, мистер Йорк говорит о нем, однако в душе он гордец: относится с большой добротой к своим рабочим, очень хорошо обращается со всеми, кто ниже его, и покорно мирится с этим; с теми же, кто стоит выше его, держится надменно, как Вельзевул, поскольку ничьего превосходства не признает. Бунтарство у Йорка в крови – он не желает подчиняться никому и ничему; такими же в свое время были его отец и дед, такими же выросли и дети.

Отсутствие терпимости делает Йорка непримиримым по отношению к скудоумию и всем недостаткам, которые неимоверно раздражают его сильную, проницательную натуру; от едкого сарказма спасения нет никому. Поскольку милосердия Йорк не знает, порой он наносит собеседнику раны снова и снова, даже не замечая, насколько сильно или глубоко тот уязвлен.

Что до скудости воображения, то вряд ли это можно считать серьезным недостатком: тонкий музыкальный слух, острый глаз, способный улавливать особенности цвета и формы, наделили Йорка хорошим вкусом. Кому нужно воображение – свойство опасное и несуразное, сродни слабости и даже легкому безумию, скорее болезнь, чем талант?

Наверное, так думают все, кроме тех, кто обладает воображением или считает, что обладает. Послушать их, так поневоле поверишь, что без этого живительного эликсира их сердца бы заиндевели, без этого очистительного пламени их взоры бы затуманились, и жилось бы им очень одиноко, если бы этот странный спутник их покинул. Надо полагать, что воображение придает радостные надежды весне, теплое очарование лету, безмятежную отраду осени и некое утешение зиме, однако всем прочим людям подобные чувства недоступны. Разумеется, это лишь иллюзия, однако фанатики отчаянно цепляются за свою грезу и не променяют ее даже на золото.

Мистер Йорк не обладает ни поэтическим даром, ни силой воображения и считает их самыми никчемными из людских качеств. Художников и музыкантов еще терпит, даже одобряет, поскольку в результатах их творчества находит удовольствие и может оценить хорошую картину или порадоваться приятной музыке, однако тихий поэт – какие бы чувства и страсти ни кипели в его груди, – неспособный стать клерком или торговцем шерстью, мог бы всю жизнь прозябать и даже помереть с голоду прямо на глазах у Хайрама Йорка.

А поскольку Хайрамов Йорков на свете немало, то хорошо, что истинный поэт часто скрывает свой мятежный дух и проницательность под внешней смиренностью и спокойствием, ведь он способен оценить по достоинству тех, кто смотрит на него сверху вниз, верно определить бремя и цену отвергаемых им честолюбивых стремлений, чем вызывает презрение таких вот Йорков. К счастью, поэту доступно иное блаженство – круг близких друзей и лоно природы; он далек от тех, кто не любит его и кого не любит он сам. Хотя мир и обстоятельства часто поворачиваются к поэту темной, холодной стороной (собственно, он первый демонстрирует им свою темную, холодную сторону), в сердце поэта – свет и огонь, которые согревают и освещают его путь, в то время как остальным его существование представляется полюсом холода, где никогда не проглядывает солнце. Истинного поэта вовсе не следует жалеть – он еще и посмеется тайком над теми бестолковыми утешителями, кто будет иметь глупость пустить слезу над его невзгодами. Даже когда приверженцы утилитаризма провозглашают поэзию и его самого бесполезными для блага общества, он выслушивает приговор несчастных фарисеев с таким явным, глубоким, всеобъемлющим и безжалостным презрением, что заслуживает скорее упрека, чем сочувствия. Впрочем, мистер Йорк об этом даже не задумывается, а мы сейчас говорим именно о нем.

Тебе, читатель, уже известны недостатки нашего персонажа, что же касается достоинств, то он один из самых уважаемых и толковых жителей Йоркшира, его вынуждены уважать даже те, кому он не нравится. Мистера Йорка очень любит беднота, потому что к ней он всегда по-отечески добр. К своим работникам внимателен и радушен. Когда приходится кого-нибудь уволить, он старается найти ему иное занятие или помогает перебраться с семьей туда, где работу найти легче. Йорк, как и многие из тех, кто ненавидит подчиняться, вполне способен подчинить другого, и если порой кто-нибудь из его работников выказывает неповиновение, то он душит начинающийся мятеж в зародыше, выпалывая как сорняк, поэтому в его владениях беспорядки никогда широко не распространяются. Дела Йорка обстоят наилучшим образом, и он считает себя вправе отчитывать своих менее удачливых соседей со всей строгостью, приписывая неудачи им самим, становясь на сторону работников, а не провинившихся хозяев.

Род Йорков – один из старейших в приходе, и хотя мистер Йорк не самый богатый в округе, зато пользуется всеобщим уважением. Образование он получил хорошее. В юности, до Французской революции, много путешествовал по континенту, в совершенстве овладел французским и итальянским языками. Во время двухлетнего пребывания в Италии Йорк приобрел множество прекрасных картин и антикварных вещиц, которыми украсил свой дом. При желании держится как настоящий джентльмен старой закалки, ведет интересные и оригинальные беседы. Если же вместо изысканного светского языка он выражается на родном йоркширском диалекте, то лишь потому, что ему так хочется. «Картавость йоркширца, – говаривает он, – намного приятнее шепелявости лондонца из низов, как рев быка приятнее крысиного писка».

Мистер Йорк знает всех и вся и известен всем на мили вокруг, однако близких друзей у него не много. Будучи оригиналом, он не терпит посредственности: характер колоритный, пусть и грубый, независимо от происхождения, им всегда приветствуется, а пресная серость, пусть и со светскими манерами и высоким статусом, вызывает отвращение. Йорк может проговорить битый час с собственным ушлым работником или с чудаковатой, но мудрой старушкой из своих арендаторов, и в то же время поскупиться на беседу с ничем не примечательным джентльменом или с элегантной и легкомысленной леди. Свои предпочтения в подобных вопросах доводит до крайности, забывая, что среди тех, кому не предназначено быть оригиналом, вполне могут обнаружиться натуры приятные и даже достойные восхищения.

Впрочем, иногда Йорк делает исключения. Странно, но особенно ему нравятся люди простые, бесхитростные, не отличающиеся тонкостью вкуса, не обремененные интеллектом и не умеющие отдать должного его блестящему уму; в то же время им никогда не претит его грубость, их не ранит сарказм, они не разбирают по косточкам его слова, поступки или взгляды. Среди подобных личностей он чувствует себя легко и непринужденно. Подчиняясь влиянию мистера Йорка безоговорочно, они ни за что не признали бы его превосходства, потому что не отдают себе в нем отчета; таким образом, их податливость ничуть не грозит обернуться угодливостью, а бездумная, безыскусная индифферентность вполне устраивает Йорка, как и кресло, в каком он любит сидеть, или земля, по которой ходит.

Читатель, наверное, уже заметил, что к Муру мистер Йорк проявляет определенное участие. И тому есть две или три причины. Первая из них – иностранный акцент Мура, с которым он говорит по-английски, в то время как по-французски изъясняется очень чисто; к тому же смуглое худощавое лицо Мура с тонкими изящными чертами выглядит совершенно не по-британски и тем более не по-йоркширски. Вроде бы незначительные детали, которые едва ли могут повлиять на человека, подобного Йорку, однако они будят в нем давние, наверняка приятные, воспоминания – о путешествиях, о юности. В итальянских городах ему случалось видеть лица как у Мура, в парижских кафе и театрах он слышал голоса как у Мура. Тогда мистер Йорк был молод, теперь же, глядя на иностранца и слыша его речь, он вновь чувствует себя юным.

Йорк знавал отца Мура и вел с ним торговые дела. Эти узы более крепкие, хотя и не такие приятные, поскольку его предприятие в определенной степени пострадало от банкротства Муров.

Сам Роберт – ловкий делец. Йорк понимает, что в конце концов Роберт разбогатеет, уважает в нем твердость намерений и остроту ума, а также, вероятно, стойкость.

Мистер Йорк является одним из опекунов поместья, к которому принадлежит фабрика в лощине, соответственно Муру приходится часто обсуждать с ним свои многочисленные перестройки и усовершенствования.

Что же касается второго гостя, мистера Хелстоуна, то между ним и хозяином существует взаимная неприязнь, причем вызванная не только разницей их характеров, но и жизненными обстоятельствами. Вольнодумец ненавидит догматика, приверженец свободы презирает сторонника авторитарной власти; вдобавок, по слухам, некогда оба они добивались руки и сердца одной юной леди.

В юности мистер Йорк, следуя общему правилу, предпочитал женщин веселых и задорных: эффектных, остроумных, бойких на язык. Впрочем, никому из этих блистательных красоток он так и не сделал предложения – напротив, внезапно всерьез увлекся и начал усердно ухаживать за той, которая представляла собой полную им противоположность: девушкой с лицом Мадонны, прекрасной, как мраморная статуя, и такой же безмятежной. Йорка не смущало, что на все его фразы она отвечала односложно, не замечала тяжких вздохов, не возвращала ему пылких взглядов, не разделяла убеждений, редко улыбалась шуткам, не уважала его и не обращала на него никакого внимания. Не имело ни малейшего значения, что ей не было присуще ни одно из тех качеств, которые прежде так восхищали его в женщинах. Для мистера Йорка Мэри Кейв казалась верхом совершенства, и он ее полюбил.

Мистер Хелстоун, в те времена еще только курат прихода Брайрфилд, тоже любил Мэри или, по крайней мере, ухаживал за ней. Ею восхищались многие, потому что она была прекрасна, словно изваяние ангела на кладбище, однако девушка предпочла именно Хелстоуна благодаря тем перспективам, какие открывались перед молодым священником. Видимо, прельстившись саном будущего мужа, мисс Кейв отвергла прочих кавалеров – юных перекупщиков шерсти. Хелстоун никогда не питал к Мэри ни всепоглощающей страсти, которую испытывал Йорк, ни благоговейного трепета, отличавшего большинство ее поклонников. Хелстоун видел ее истинную суть, что другим было не дано, вследствие чего с легкостью добился благосклонности. Она с радостью приняла его предложение, и они поженились.

По своей природе мистер Хелстоун никогда бы не стал хорошим мужем, особенно для женщины кроткой и бессловесной. Он считал, что если жена молчит, то ее все устраивает. Если она не жалуется на одиночество, каким бы продолжительным оно ни было, значит, ей оно не в тягость. Если жена не лезет в разговор и не мозолит глаза, не выказывает склонности или отвращения к чему-либо, значит, не имеет вообще никаких склонностей, и ее мнение можно не принимать в расчет. Понять женщин Хелстоун даже не пытался и не сравнивал их с мужчинами. Женщины виделись ему иными существами, вероятно, низшего порядка. Жена не может быть мужу ни другом, ни советчиком, ни тем более опорой. После года-двух супружеской жизни Мэри не значила для него практически ничего, и когда совершенно неожиданно – по крайней мере, он едва ли заметил ее постепенное угасание в отличие от всех остальных, – она покинула и его, и земную жизнь, Хелстоун изумленно взирал на лежавшую на супружеском ложе неподвижную, но еще прекрасную бренную оболочку, белую и холодную как статуя. Кто знает, насколько глубоко он переживал свою утрату. Со стороны судить трудно, ведь Хелстоун был не тем мужчиной, который способен рыдать от горя.