Читать книгу: «Мистификация дю грабли», страница 15

Битва при Калке

(Не пролив крови)

Целый день дружина Киевского князя наблюдала с высокого холма на берегу Калки за избиением монголами славянских дружинников и половцев. Надежды киевлян не оправдались: монголы не только не ушли после невообразимой резни, но, найдя выше по течению запрятанные в тростниках лодки местных рыбаков и торговцев, сразу же переправились на их берег. Тут Мстислав Романович понял, что зря сам себя убеждал в том, что монголам он сам не так уж и нужен, да и лодок у них нет и не откуда им их взять. Свои лодки дружинники потопили, топорами порубив днища. Князь видел хорошо всё сам: как добежавшие до берега славяне пытались найти спасение в водах реки, тонули в ней под тяжестью своих доспехов, как неистовствовали монголы, накидывая арканы на отдельных дружинников, которым удавалось доплыть до середины реки, как смешивался прибрежный песок с кровью людей и лошадей, как затихали постепенно предсмертные вопли с проклятиями ему.

Подобрав на поле не брани, а казни русичей колчаны со стрелами и копья, монголы принялись закидывать ими киевское войско. Лагерь Мстислава, обнесенный тыном из бревен, стал ловушкой. Монголы не предпринимали серьёзных действий. Они просто окружили холм, на вершине которого спрятались воины Мстислава Киевского. Съестные запасы уже разгромленных дружин монголов вполне устраивали. А вот у окруженных киевлян они быстро таяли. На вылазки за тын навстречу монголам, чтобы сразиться с ними в открытом поле, Мстислав не решился. Уж больно ужасное зрелище представляла собой стычка монголов со славянами и половцами. Киевляне видели, какую мучительную смерть обрели остальные пленники на противоположном берегу реки: монголы подтаскивали их к воде и уже там, на глазах у спрятавшихся за тыном киевлян, кромсали одного за другим на куски. На коне у реки гарцевал всадник и горланил на половецком языке так, чтобы слышно было в лагере князя:

– Эй, трусливые зайцы, меня зовут Джэбэ! Запомните моё имя – это имя вашей смерти!

Язык своих извечных врагов-соседей был очень хорошо знаком многим дружинникам Мстислава. По ночам дозорные напрягали слух, чтобы вовремя поднять тревогу, в кромешной тьме их зрение чаще обнаруживало непонятные видения, чем настоящую угрозу нападения. Беспросветные ночные тучи с обещанием пролиться дождём расходились лишь с рассветом. Осажденные боялись разжечь костры, чтобы ненароком не ослепить самих себя, как часто такое бывает в ночи в подобных случаях. Да и дров было очень мало. Их экономили, чтобы хоть днём на кострах сварить кашу да посушить одежду, отсыревавшую от предутренней росы. В лагере киевлян воинов уже не было – были обреченные люди на грани потери человеческого облика из-за жуткого непреодолимого страха.

Днём монголы спокойно, не торопясь, небольшими отрядами на косматых лошадках подлетали к самому тыну и забрасывали осажденных стрелами. Осажденные свои стрелы вынуждены были экономить, чтобы отразить настоящий штурм. Пользуясь перерывами в нападениях, они выдирали вражеские стрелы из деревянных стен и щитов и те из них, что можно ещё было использовать, складывали кучками у тына.

Странным образом (хотя издали мало что было видно с холма) к многочисленным монашеским скитам и кельям, затерянным среди диких донских просторов, татары не пошли. Хотя Мстислав очень рассчитывал на разделение сил врагов и на помощь малочисленной, но воинственной монастырской братии. Тем более, что жили монахи в союзе и под защитой бродников, чьё поселение было совсем невдалеке от них.

Огромный княжеский шатёр, в котором раз за разом собирался совет русских сотников и воевод во главе с князем, был изрешечен стрелами. Прорехи в нём поторапливали совет найти верное решение. Но путь к спасению найти не удавалось. А стрелы торопили… К исходу третьего дня часовые дружинники заметили приближавшегося безоружного босого человека в белой рубахе и в портках. О нём было доложено князю. Князь подошёл к помосту из бревен и, понаблюдав за послом монголов, подозвал его к себе.

Посланник назвался бродником Проскиней. Но князь и после этого не смог его признать – не княжеское это дело помнить своих наёмников или дружинников поименно. А этого тем более… Вряд ли они даже встречались раньше. Бродники – это сброд из лихих людей, искавших себе только выгоду, как стервятники на стороне победителей. Из его разумной, но несколько сбивчивой речи князь понял, что монгольские полководцы – Субэдэй и Джэбэ зовут его к миру, что даже убийство их послов в Киеве ему прощают, что половцы, принесшие столько горя русичам, наказываются ими по справедливости. Монголы хотят с ним не просто мира а зная, как нелегко приходится великому князю Киевскому со своими подданными, желают стать его союзниками. А у князя ведь много врагов, не так ли?

Князь призадумался. Нет, он был всё-таки как-никак православным человеком и просто так заключать союз с нехристями ему не хотелось, а вот отомстить своим недругам с их помощью – это было не просто заманчиво, а нужно, как глоток воздуха, как передышка в этих бесчисленных, бесконечных семейных распрях и междоусобицах. И он решился окончательно. До этого он просто ждал, чем дело закончится между монголами и славянами с их союзниками. Потом он собирался сходу разделаться с победителями, но тут дело пошло не так, как он рассчитывал: монголы не просто победили, а победили с ужасающим превосходством, не растратив и десятой доли своей силы. Поэтому нужно было ему полагаться на что-то другое в борьбе с другими князьями за власть на земле русской…

Князь, довольный собой, предвкушая дружбу с сильными союзниками, которых он всегда найдёт способ, как обмануть, приблизился к шатру, у которого его ждали монголы.

Оглядев с ног до головы нарядно одетого князя, Субэдэй подошёл к нему и рывком содрал его роскошный византийский плащ.

– Раздевать я тебя не буду! – улыбнулся темник. – Твой панцирь, – постучал он пальцем по железным блестящим пластинам на груди князя, – пусть останется на тебе! Любой, кто наденет твою броню, станет таким же трусом и предателем своего народа! Нам такая добыча не нужна! (Князя почему-то не удивило, что и Субэдэй прекрасно изъяснялся по-половецки).

– Но ты же обещал мне союзную дружбу, – сжимаясь от приступов дрожи, простонал князь.

– Я и не думал тебя обмануть, хотя и не знаю, что тебе там наплел Проскиня, – презрительно усмехнулся Субэдэй. – Я обещал, что не пролью ни капли твоей крови! Говорил он тебе про это?

– Говорил, – ответил напуганный отсутствием малейших признаков уважения к себе князь.

– Я свое слово сдержу! – отвернувшись от князя и осматривая место, где шли приготовления к чему-то ужасному, сказал монгольский темник. – Ни одна капля твоей змеиной крови не прольется на землю, ни один волос с твоей головы не упадет!

– А как же… дружба? – дрожащим голосом спросил Мстислав, с ужасом понимая, какую он совершил оплошность, поверив Проскине.

– С кем? С предателем, который кого только смог, давно уже предал, да не по одному разу? Иди к ним! – указал пальцем Субэдэй в сторону столпившихся перед холмом своих воинов.

Князь, понуро опустив голову, поплелся в их сторону на негнущихся от страха ногах. Вскоре он стоял на коленях рядом со своим воеводой, раздетым до рубахи. Невдалеке на кострах монголы принялись готовить себе еду.

На один огромный деревянный щит, собранный из бревен разобранного тына, уложили связанного князя и его воевод. Затем с хохотом и шутками на князя и его людей возложили другой подобный деревянный щит. Получился просторный и прочный помост. На краях этого помоста друг против друга расселись Субэдэй и Джэбэ со своей свитой. В середину собрания победителей вскоре влезли два воина и водрузили перед ними котел с едой. Каждый новый стон пленников под ними вызывал у них приступы смеха. Раскачиваясь на них, как на качелях, они доели свое вареное мясо, но с помоста не уходили. Наступил черед пития кумыса и неспешного разговора. Князь давно уже затих, помост обрел устойчивость, а монголы под вечерним звёздным небом всё пели и пели свои заунывные песни в честь победы.

Остальных пленников монголы раздавили раньше, просто по очереди укладывая каждого связанного пленника на заранее приготовленное место и раздавливая его под другими щитами весом в десятки своих воинов. Несмотря на количество пленников, это развлечение для монголов закончился до того, как был раздавлен Мстислав. Ему помогли прожить дольше всех дорогие железные доспехи, которых у остальных пленников не было. Ведь до этого рядовых пленников быстренько раздевали, освобождая их от кольчуг и кожаных лат и… от долгих мучений. Доспехи бояр – знатные, очень хорошей работы тоже негоже было портить и пачкать кровью – трофеи всё-таки. Их собирали. А вот их прежних владельцев огорчали несусветно, заставляя свиту князя поочередно по доброй воле засовывать свои головы в петли из конопляных веревок на ближайших пригнутых к земле берёзах. Затем берёзы отпускали… Роща закачалась под тяжестью танцующих мёртвых тел под порывами ветра.

…Стихли заунывные песни монголов, больше похожие на завывания диких зверей после сытного дня. На поля и перелески легла туманная летняя мгла. И стреноженные кони утихли, подчиняясь звёздам, которые им ниспосылали почти человеческие сны. Одинокое дерево на поляне, невдалеке от смертного одра князя, прятало в своей кроне письмена луны. А на траве по обоим берегам Калки, где беззаботно делили весь день причитающуюся им по уговору с монголами прибыль монахи и сбродники, лежали вповалку живые победители рядом с кучами непогребённых славян. Монахи клятвенно обещали монголам, что их великая победа в монастырских летописях должна будет понравиться потомкам. По договоренности с победителями поселенцы должны были похоронить мёртвых назавтра. Ночь впервые за столько времени была ясной и тихой, чтобы исчезли вникуда страхи былого ненастья.

Как жаль, что монголы так быстро утратили свои обычаи вознаграждения предателей. Да-да, они почти превратились, правда, не до конца, в цивилизованных лицемеров, которые не чувствуют боли совести ни своей, ни чужой… Но память о тех временах всё-таки сохранили и мы, и они. Горько и уныло бормочет нам ветер истории сказания о нашем прошлом. Но даже мы, живые, и потому ещё не совсем ещё грешные, иногда обязаны жалеть святых и злодеев, можно даже обманутых.…А мне жаль, особенно младенцев, которых взрослые в будущем обрекают на повторение ошибок их прошедшей жизни.

Валенки

Прозрачное, солнечное морозное утро скрипело и дымилось снегом от порывов лёгкого ветерка. Крепкие грибы-домишки с нахлобученными снежными шапками были на три четверти от своей высоты погружены в бескрайнее снежное поле. К каждому из домов были прокопаны проходы в снегу. У края деревушки возились люди на очищенной от снега площадке. На ней в несколько рядов и в ширину, и в высоту были аккуратно сложены огромные бревна. Несколько человек очищали исполинское дерево от коры, другие возились с уже очищенными, пытаясь их так же аккуратно сложить в другой стороне.

С лесной дороги, недалеко от деревни, вызвав сотрясение снега на еловых лапах, показались всадники. Лошади по брюхо проваливались в снег и еле передвигались. Работа на площадке встала, люди всматривались в непрошеных гостей и о чём-то переговаривались между собой. От кавакальды отделились два всадника и неспешно, с трудом, через снежную целину двинулись в сторону площадки. Остальные не торопясь держали путь к деревне. За деревней в чистом поле на глазах росла тёмная туча, полная снега…

Всадники подъехали, один из них спешился, бросив поводья сопровождающему, и направился к людям. Люди, похоже, его узнали. Они вполголоса перекидывались словами и при подходе к ним гостя сдернули с голов шапки и поклонились ему в пояс. Человек ответил им небрежным кивком и, широко расставив ноги, подпер бока руками.

– Князь, оброк уже забрали сполна… Что-то ещё надо? – хмуро поинтересовался у приезжего огромный селянин с непокрытой головой.

Князь, не отвечая, прошёлся перед собравшимися селянами и остановился у присевшего на краешке бревна худощавого плотника с топором за кушаком.

– Сидишь, смерд?! – грозно вопросил князь, белея от злости из-за явного неуважения к нему сидящего на бревне крестьянина.

– Сижу, зима всё-таки – делов мало, день короток… Вот посижу и на боковую… – рассудительно ответил ему плотник, и не думая вставать перед князем. Князь ещё больше побелел от злости, но вдруг встал как вкопанный и несколько раз оглядел с ног до головы собеседника.

– Почему вы тут холодов не боитесь? Зима суровая, а ты в портках сидишь? – забыв о строптивости раба, поинтересовался князь.

– Так привычные мы! Нам всё нипочём, не то што высокородным людям… Топорами машем – согреваемся… – глядя в сторону, ответил плотник и наконец-то встал.

– Ой, темнишь что-то, смерд. Или шутки шутить смеешь?

– Да шо ты, князь распрекрасный. Оброки же уплачены, мзду Господу в церковь снесли, – почесал лохматую голову плотник и вздохнул: – А что ещё потом православному делати?

Князь грозно ещё раз осмотрел смерда и удивился ещё больше: на лютом морозе смерд стоял перед ним в дырявом ветхом зипуне и не мерз. А он, князь, в соболиных мехах еле сдерживал трясущиеся челюсти от холода. Здесь что-то было не так.

Князь ещё и ещё раз внимательно с ног до головы осмотрел крестьянина. Его внимание привлекло что-то несуразное на ногах смерда – грязно-серые, нелепые бесформенные то ли тряпки, то ли чёрт знает что… Но смерд потел явно не из страха перед князем, а просто потому, что ему было жарко.

– Это что у тебя на ногах? – насторожился князь, пристально всматриваясь в обувь плотника.

– Дык… – махнул дырявой варежкой смерд. – Валенки, княже, валенки…

– Сымай! – приказал князь, продолжая приглядываться к странной обувке смерда. Никогда раньше князь и люди его круга не обращали внимание на то, как и во что одеваются смерды. Да что там одежду, для князя все смерды были на одно лицо. Лицо, обезображенное нуждой, голодом и вечной непогодой судьбы.

Смерд послушно скинул валенки и смущенно стал утаптывать снег босыми ногами. И тут же, тут же стал коченеть от холода.

Князь осмотрел обувку смерда, брезгливо понюхал и, стянув с левой голой ноги сафьяновый сапожок, надел валенок. Постоял, потоптался и с изумленным видом сообщил дружиннику:

– Гляди-ка, тепло-то как!

Смердов в деревне облапошили по-княжески: ничего не заплатив, отняли все валенки, даже дырявые. Потом в оброк (в налог, то есть) добавили нужное для челяди князя количество валенок, которые отныне в дополнение к продовольствию должны были отдавать крестьяне. Валенки, как поговорки, как шутки, а и иногда как тупые прибаутки и серые в простоте своей поговорки, разбежались по русской земле…

Даже Екатерина Великая гораздо позже смирилась со своей судьбой на русской чужбине только тогда, когда приняла совет дряхлой то ли послушницы, то ли ворожеи:

– Матушка-государыня, носи валенки – их легче до кровати скидывать перед полюбовниками какими! А то пока исподнее сымешь, пока до чулок доберёшься, а до них надо ещё и корсет скидывать – полюбовник-то и слиняет! Только и лови ветра в поле – попроще надобно быть! А валенки надела – и тряпок много для тепла не надо… Проверено пращурами ещё. Да и здоровье подольше сохранишь.

Екатерина вняла совету; и на первый же бал по случаю какой-то славной победы русского воинства сняла из-под себя всякие французские премудрости и по-простому, по-деревенски под тяжёлым платьем из парчи с грудой навешанных самоцветов на босые ноги натянула валенки. Правда, надо было чем-то овечий запах устранить. Она долго не думала – опрыскала их настойкой французской (из ладана церковного и всяких отваров из лягушек и прочей живности, настоянных на французском шарме).

Эффект был изумляющим: помимо очередного любовника ей пришлось ещё отбиваться от собственной стражи из гвардейцев Преображенского полка – не отбилась… Много, слишком много было вокруг неё унюхавших ладан и испугавшихся собственной скромности верующих мужчин. Здоровья теперь императрице хватало на всё; гремела слава русского оружия в Европе, тряслась императрица от чувственности своей власти на широкой кровати, а всё было нипочём русским валенкам – они несли и хранили в себе тепло ног своих владельцев и дарили незабываемый уют в холодах и в метелях русской зимы.

Но… Но это было или не было, но позже… А тогда, через несколько дней, когда пугливо и устало грянула музыка через открытые окна вместе с летним ветерком, тут только императрица и осознала, насколько она себя прекрасно чувствует в русских валенках под роскошным тяжёлым платьем. И нет никаких больше причин для разочарования суровым климатом загадочного хмурого Севера…

Не верите? Ну, что ж… Это вам не Англия, где спикер парламента сидит на мешке из овечьей шерсти. Сукно они научились ткать, а в валенках нужды у них не было. Не тот климат у них и в их колониях. Вот и маются без валенок. Который уж век валенки древние были и долго ещё будут экзотикой для иноземцев и спасением в лютые морозы для нас. Пусть нет на русской земле огромных отар, как в других землях, но нам больше и не надо. На валенки нам хватит. Да и стоит ли от них отказываться? Сгинет очередная зима в календарях, наступит весна, и пойдут вновь по шерсть стригали.

…Бисмарк ехал домой после тяжёлой попойки с помощником русского канцлера. Иначе действовать было нельзя – помощник терпеть не мог беседовать на важные международные темы в трезвом виде.

– Ты сам глянь, барон, на то, что делает Англия и в чём потом она, ни на секунду не усомнившись, обвиняет других! Как тут обойтись без водки? Да ещё под грибочки? А вот капусточка… Й-е-эх! Как водочка пойдёт!

Бисмарк, как всегда в подобных случаях, соглашался сразу, а уже после третьего стакана (первой была рюмка, второй – стопка!) предлагал перевешать всех, кто говорил по-английски на земле Германской империи. Соглашался и признавался, что без русских солдат тут не обойтись. Помощник был ещё демократичнее огуречного рассола и предлагал это сделать самим немцам. Барон бил себя в грудь и кричал, нервно шевеля длинными усами, что не понимают русские, какое это счастье – воевать с англичанами…

Бисмарка слегка разморило в карете – было слишком жарко. Он слегка удивился, но не очень-то и по привычке оглядев себя, опустил тяжёлые веки со страдальческим стоном:

– О, майн готт! Ну сейчас же лето, не зима… Даже эполеты не оставили. И опять шлем сперли… Хотя, скорее обменяли. Когда я успел? – с этими словами он содрал с головы татарский лисий малахай и поджал под себя ноги, обутые в валенки. В тёмной карете с зашторенными окошками он вдруг наощупь нашёл свой аккуратно сложенный мундир и шарф с каской. «Так это на мне его подарки! – догадался посол. – А вещи они в карету занесли… А как же письмо? Секретное письмо от самого канцлера…» – Бисмарк похолодел от страха. Как же он мог взять с собой пакет? Но тут же успокоился, нащупав небольшой конверт из плотной бумаги в нагрудном кармане мундира. Затем нашёл и второй, запечатанный. Осмотрев конверты, он выбрал один из них и трясущимися руками порвал его в мелкие клочья. В памяти возникло еле уловимое смутное воспоминание:

«– Ваше Превосходительство, а немчура-то копыта может отбросить!

– Не отбросит – мужик крепкий. Прошка, глянь, че у него там в кармане?

– Пакетик, Ваше Превосходительство… И ещё один…

– Ну-ка, дай… Надо же, уже вскрыт. Так-так… О-о, здесь у него просят уточнить список французской агентуры в Санкт-Петербурге. Шпионов, значит… А это уже ответ… И не черновик, кажется. Мать честная… Не, ну как дети малые… По ночам с такими секретами в карманах по гостям шастают… Кушелев, Головнин, великий князь… Этот чёртов Супонин… Великая княжна… Хм, генерал Кондрашин, не знаю такого… Митрополит Кирилл. Ты гляди-ка, какой большой список. Кого тут только нет. Весь высший свет России… Прошка, у нас в запасе должна быть чистая бумага с такими же водяными знаками – тащи-ка её сюда. И разбуди Степана, мастер он чужие почерки подделывать. Этот список забери от греха подальше. Мы им свой ответ сейчас состряпаем. Состряпаем… Где-то у меня тут списочек был девочек… Так, заведение мадам Завойской… Ах, какие там девочки шаловливые… Пальчики оближешь. Так, кто у нас тут? Ага, Аделина (она же Прасковья), Жоржетта (она же Дунька), Лизетта (она же Лизка), Карина (она же Глашка), Бабетта (она же Машка), Мальвина… Странно, а эту я ещё не пробовал. Сколько ещё тут девочек? Двадцать шесть… Маловато будет. Мужиков бы ещё для пущей важности. Добавим… добавим. О, святцы… Ну, начнём с Симеона-пустынника, Николая Угодника отбрасываем, чудотворцы Козьма и Демьян – в список, Филарет Милостивый… Так, ещё мучеников добавим. Народу много, но в самый раз – бляди и святые угодники. Вот это я понимаю – агентура.

– Ваше Превосходительство, вот бумага. Степан счас придёт. А барон ещё не обделался?

– Вроде нет. Не пахнет…

– После наших грибочков долго он ещё видения всякие будет видеть…

– Прошка, готовь шифровку в Париж. Так, мол, и так, барон этот моржовый знает точный список нашей агентуры здесь, в Санкт-Петербурге. А вот этот пакет запечатать. Сургуч и… какая у барона там печать? Приложи-ка её так, чтобы комар носу не подточил…»

…Канцлера ждали слуги с халатом и тапочками.

– Этого не надо! Я же не от британского посла вернулся, а от русского! Я не больной. Или отравлен, или пьяный. Письмо из кармана – срочно в Берлин! – почти внятно произнёс канцлер и захрапел на руках слуг.

Слуги донесли Бисмарка до кровати. Снять с него валенки они не смогли – барон брыкался и отбивался, как мог в таком состоянии. Проснулся он на следующий день ближе к вечеру с невероятной головной болью. Долго ещё будущий «железный канцлер» приходил в себя, хотя и был как истинный пруссак закаленным человеком и никогда не гнушался хорошей компании и крепкой выпивки. Какая-то странная мысль приходила ему в голову каждый раз, как только он замечал эту необычную русскую обувь перед кроватью. По мере того, как к нему возвращались мыслительные возможности, он грустил всё сильней и сильней: «Никогда ничего не замышляйте против России, потому что на каждую вашу хитрость она ответит своей непредсказуемой глупостью».

Бисмарк с повязанным мокрым полотенцем на голове встал с кровати и, отодвинув рукой вошедшего врача, поднял валенок и оглядел его.

«Надо это записать, чтобы не забыть!» – осенило канцлера.

Вдохновение Бисмарка было похоже на танцующую в его сновидениях восточную смуглую красавицу с голым пупком в объятьях христианского ангела. Может, он перепутал валенок с западной философией? Но как бы то ни было, высказывания Бисмарка поражали не только его современников, но и были непонятны потомкам. Надо было подарить валенки и Гитлеру… Может, и он поумнел бы? И во всю прыть бросился бы создавать не Третий рейх, а культ русских валенок?