Читать книгу: «Подруга – жизнь. Соседка – смерть. Подлинные истории из далекого и недавнего прошлого», страница 3
Забытый друг детства
Грустно начинать эту историю. Грустно, потому что моего друга детства, Вити Бульина, давно уже нет. Нет и людей, кто его когда-то знал. И вообще, навсегда ушли в прошлое те времена.
Все это прошло. И живший когда-то человек, этот мальчик, остался лишь в памяти другого человека – меня. А что я могу сделать?.. Пока я живой – написать о нем, оставить его образ на бумаге.
Мы жили рядом, наши квартиры были в одной парадной. Вернее, не квартиры, а комнаты в коммунальных квартирах, которые получили наши родители, Витина мама и мой папа, в новом тогда доме на улице Савушкина. А они работали в одной организации – Стройбанке.
Это был такой почти сталинский дом из серого кирпича, еще сохранявший строительные нормы 50-х годов. Лестница, перила, высокие потолки, розетки на потолках – все было еще с каким-то налетом основательности, по образу старых квартир, хотя конечно, уже по новым стандартам послевоенного времени, но еще без экономии каждого квадратного сантиметра. По тем временам это был новый район в Ленинграде, он по-прежнему называется – Новая деревня, хотя это название историческое. Теперь, прямо напротив нашего дома, открыта станция метро «Черная речка», а тогда здесь находилась больница, и мы через ограду видели, как по ее территории гуляли больные в пижамах. Школа наша находилась в соседнем дворе. Мы были такие вполне прилежные ученики, не отличники, а как говорили тогда – «хорошисты».
Дружили мы с первого класса и после школы часто заходили друг к другу, вместе гуляли, много времени проводили вместе и почти не ссорились. Конечно, наверное, бывало, но я этого практически не помню. И мечты у нас были одинаковые…
Внешне мы были совсем разные: я худой, с темными волосами, а Витя был светловолосый, слегка пухленький мальчик в очках, тихий, совершенно неагрессивный, немного скованный… Впрочем, все мы в этом возрасте зажаты в той или иной степени. Это потом жизнь раскрепощает нас в силу личных обстоятельств, а порой – необходимости.
У Вити была красивая мама, блондинка с правильными чертами лица, она была белоруска – я называл ее тетей Людой. А Витин отец был шофер, простой работяга, и часто пил. Мы это знали, но Витя и я стыдились этого обстоятельства и лишний раз на эту тему не говорили. Однажды Витька прибегает ко мне и сразу с порога выдает:
– А я сегодня маму голой видел!
– Как?
– А я пришел домой, дверь в комнату закрыта, я посмотрел в замочную скважину, а там она голая стоит.
Видимо, это произвело на Витю впечатление, раз он сразу сказал мне. Я попытался представить его маму голой и даже как-то позавидовал другу.
Когда погода была хорошей и было много времени, мы с ним ходили на Каменный остров и гуляли там по набережным и по аллеям. Время значительно преобразило те места Ленинграда. Тогда мы не понимали, какая это красивая часть города, а Каменный остров был несколько заброшенным и пустынным местом. Это теперь он стал элитным и дорогим районом Петербурга.
Мы сворачивали с моста направо, а слева оставалось здание небольшой красивой церкви в готическом стиле. Лет через десять – пятнадцать, когда я стал работать в Музее Пушкина, узнал, что в этой церкви Рождества Иоанна Предтечи Пушкин крестил своих детей. Но тогда, конечно, мы не знали, что она имеет отношение к биографии великого поэта, церковь была закрыта, и попасть в нее было невозможно.
Поскольку наш угловой дом в самом начале улицы Савушкина выходил одной стороной к Черной речке, еще одним направлением наших прогулок было место дуэли Пушкина. Мы ходили туда не из почтения к Пушкину, а просто так, к памятнику, такому абсолютно советскому, казенному и невыразительному. Но там был скверик, и вообще место это было тогда еще довольно тихое и не окруженное громадными жилыми домами. По пути мы заходили в игрушечный магазин и высматривали себе подарок на будущий день рождения. Мы всегда договаривались, что будем дарить друг другу. И у меня до сих пор сохранились маленькие, крепкие тисочки, который подарил мне Витя. В городских квартирных условиях я часто пользовался ими за неимением верстака, закрепив их на кухонном столе.
Я уже говорил, что в школе мы учились средне. Запомнился один эпизод, которому до сих пор я не могу дать однозначную оценку, как положительную или отрицательную страницу в своей жизни. Как-то в классе шестом-седьмом учительница (не помню какая) пообещала нам, что отпустит из школы на один урок раньше. Но этого не произошло, все уроки состоялись, и весь класс стал возмущаться, все с удовольствием делали вид несправедливо обиженных. И договорились, что со следующего ее урока все демонстративно уйдут. В классе остались пять человек: три девчонки и мы с Витей. Одна из девочек, Лена Фролова, была дочкой учительницы, которая учила нас в этой школе, – понятно, что уйти с урока она не могла ни при каких обстоятельствах. А мы с Витей знали, что если уйдем, нам от родителей достанется, и решили не нарываться на неприятности. Урок получился странный, тихий, с пятью учениками… А потом, конечно, был скандал, родительское собрание и проработка всех. Наши одноклассники смотрели на нас волком, говорили, что мы предатели, что мы должны были поступить как весь класс… Зато родители нас хвалили, что мы не поддались стадному чувству и поступили так, как решили сами. В общем, со стороны класса нам была обструкция и презрение, но мы ее пережили. Все-таки нас было двое, мы вместе ходили в школу и вместе возвращались, каждый день общались и жили своими интересами.
Так продолжалось, наверное, до восьмого класса. Однажды Витя пришел к нам и сообщил, что родителям дают отдельную квартиру. Я спрашиваю, какую, сколько там комнат… И когда он сказал, что четыре, я чуть со стула не упал. Представить такое нам, живущим в коммуналках, было невозможно. Вскоре Витя переехал в Ульянку, и когда в первый раз я приехал к ним, то испытал другое удивление, увидев размеры этих четырех комнат, кухни и ванной комнаты с сидячей ванной рядом с унитазом. Это была та самая пресловутая хрущевка, без нормальной прихожей, коридора, отдельного туалета. Как можно было жить в такой квартире друг у друга на головах, я не представлял, хотя, наверное, это все-таки было лучше, чем у нас с соседями на кухне. И там у Вити была совсем маленькая своя, отдельная комнатка, где помещались только стол, кровать и шкаф.
А наш класс перевели в новую, как тогда говорили, экспериментальную школу. Ничего экспериментального там не было, школа была типовым и характерным для середины 60-х годов зданием. Она находилась довольно далеко от моего дома, на Школьной улице, и ходить в нее пешком теперь приходилось значительно дольше. Но это уже были старшие классы, и жизнь там стала поинтересней, чем в старой школе. У меня появился новый приятель, который жил на той же лестнице, под нами, в такой же двухкомнатной коммуналке. И его мама также работала с моим отцом в банке. Интересы у нас уже были другие – музыка, пластинки, магнитофон, Битлы, девочки, школьные вечера, танцы…
Но с Виктором мы перезванивались и продолжали периодически встречаться. На каникулах я приезжал к нему (ехал до метро, потом на метро, от Автово – на трамвае), и мы гуляли по незнакомой и необжитой еще тогда Ульянке, спускались за проспект Стачек и долго шли в сторону залива по пустырям, по топкой земле, по какому-то сухому, пахнущему болотом тростнику. Пейзаж вокруг был пустынный и безрадостный.
Старшие классы пробуждали во мне новые интересы, которые перебивали все прочее, а учебу и подавно. Виктор постепенно отдалялся, уходил на какой-то второй план.
Мы закончили школу, и я поступил в Институт культуры – кулёк, как его все называют. Началась вообще какая-то другая, вольная и взрослая жизнь. А Виктор на очное отделение не прошел и в результате поступил в Северо-Западный заочный политехнический институт. Эти два вуза находились напротив друг друга на Дворцовой набережной, и в народе сложилась такая присказка: «На берегу Невы стоят две дуры – заочный Политех и Институт культуры». В общем, кончилось это тем, что следующей весной Витю забрали в армию.
И отсюда начинается драматическая часть моего повествования.
Когда я учился на первом курсе, отец получил от своего Стройбанка двухкомнатную квартиру, причем там же, в Ульянке – мы переехали прямо под Новый год. На это новогоднее новоселье к нам пришли Бульины, поскольку теперь мы опять стали почти соседями. Запомнилось, что они подарили нам на новоселье набор бокалов, очень красивых, с разными оттенками, которые сохранились до сих пор, только один из них разбился за все эти годы. Вот говорят, что вещи дарят на память, – и получается, что действительно так. Дарителей давно нет в живых, а эти хрупкие стеклянные предметы остались – и всякий раз, когда я их вижу или мы их достаем, я вспоминаю тот Новый год, семью Бульиных и Витю. А тогда, немного посидев за общим столом, мы пошли к нему на квартиру и провели там остаток ночи – с родителями нам было неинтересно.
Когда Виктора забрали в армию, он изредка писал мне, письма его были нейтральные, спокойные, он ничего не писал о дедовщине, о трудностях и унижениях на службе – так, армейские будни, бесхитростный солдатский быт… Но через полгода, вдруг, как-то субботним утром у нас раздается звонок в дверь. Открываю – на пороге стоит Виктор. Вот те на!.. Спрашиваю, что случилось? А он отвечает: «У меня мама умерла». Мои родители были дома, начинаем расспросы, и выясняется, что она повесилась. Видимо, не выдержала такой жизни с мужем-пьяницей и продержалась без сына только полгода… Я вспоминал эту красивую здоровую женщину, которая наложила на себя руки из-за алкоголика, потому что жить с ним вместе было невозможно, сына рядом не было, и ждать помощи, видимо, ей было не от кого… Выясняется, что повесилась она на пустыре с редкими деревьями, что вел к заливу, – там, где мы с Виктором гуляли, когда я бывал у него.
Проходит год, и Виктор снова приезжает из армии. Ему дали увольнение, потому что умер его отец – он-то, конечно, допился… Поневоле возникло сожаление, что он не умер раньше, – тогда, возможно, не ушла бы из жизни Витина мама.
Весной Виктор вернулся из армии и стал жить в той квартире вместе с бабушкой. Когда мы с ним встретились в конце мая, разговор получился какой-то невеселый, и Виктор не очень охотно говорил. Он и вообще-то был не особо разговорчивый, а теперь и подавно, больше молчал… Да и я не знал, как деликатнее с ним разговаривать, чтоб не наступать на больную тему, ведь за полтора года он потерял и маму, и отца. А у меня на уме – любовь, сессия, экзамены вперемежку со свиданиями… В общем, другое состояние и совсем другие интересы. Честно говоря, мне было не до Вити, у меня давно уже была другая жизнь. К тому же каждое лето я еще подрабатывал один месяц. Да и помочь ему в этой ситуации я вряд ли мог. У него были какие-то родственники, видимо, они как-то и помогали ему с деньгами.
В общем, прошел еще примерно месяц после нашей встречи, нам звонят те самые родственники и сообщают страшную новость – Виктор повесился. Ужас и какое-то необъяснимое чувство охватило меня… Как же это могло произойти?!.. Ведь он молодой, вся жизнь была впереди. Отслужить два года в армии, чтобы, наконец, вернуться на гражданку и наложить на себя руки? Это непостижимо!.. Как он мог решиться на это?.. Выяснилось, что повесился он на том же огромном пустыре, который вел к заливу, в общем, там же, где свела счеты с жизнью его мама. Теперь вся эта громадная территория на юго-западе Питера, по правую сторону проспекта Стачек, застроена, а тогда она была бескрайним пустырем.
Что повлияло на это чудовищное решение? И не стала ли наша не очень радостная встреча каким-то толчком к этому шагу? Почему он мог так скоропалительно расстаться с жизнью, даже не начав самостоятельно жить?
Родственники Виктора, которые звонили, почему-то думали, что я взял у него какие-то деньги. Собственно, поэтому они и позвонили, чтобы выяснить этот вопрос. Люди ни о чем кроме денег не думают, даже в такой момент.
Вот так сразу не стало Вити Бульина, моего школьного дружка, скромного и безобидного товарища… Когда за многие прошедшие с той поры годы я вспоминал его, то все время думал, что вот я живу, а его давно уже нет на свете… Что он столько в жизни не увидел, не узнал, не получил отпущенной в жизни радости, впечатлений… Ведь это случилось в самом начале 1970-х годов. Сколько потом всего произошло в мире, стране, в нашей жизни, а он ничего этого не узнал – умер совсем молодым, так и не увидев даже части того, что я прожил, чему я стал свидетелем за сорок лет после его смерти. Так смерть подобралась к моему товарищу и впервые стала обитать где-то рядом с моей жизнью. А теперь я уже и не помню этой даты, и с трудом вспоминаю, в каком году это произошло.
Была ли это ошибка, слабость, или его положение действительно было настолько отчаянным? – я так и не смог это понять.
В минуты горя жизнь кажется несправедливой. Или становится такой.
Три учительницы
Оглядываясь назад, я всегда думаю, как мне удивительно повезло, что у меня в школе были эти три учительницы литературы. И каждая из них сыграла в мои школьные годы свою роль. Именно тогда я полюбил литературу, книги, которые стали потребностью на протяжении всей жизни, а книжные магазины стали для меня сакральным местом, где бы я ни был. Это сейчас для большинства людей книги стали необязательным, а то и совсем ненужным атрибутом в жизни. А тогда, хоть по минимуму, они были принадлежностью каждого дома, по ним можно было судить о хозяевах, их духовных потребностях, возможностях, и даже достатке.
В то время мы учились в школе десять лет. До девятого класса нашим классным руководителем была Тамара Валериановна, она вела у нас литературу и русский язык. Невысокая, с низким чуть хрипловатым голосом и вечно недовольная нами – такая совершенно неинтересная консервативная учительница старой формации, которой как-то на день рождения мы подарили немаленького фарфорового бульдога – сейчас, наверное, он был бы в цене. А тогда я даже удивился нашей наглости, потому что такой бульдог показался мне намеком на ее сварливость и неприветливость, и когда девчонки выбрали этот подарок, мы ехидно посмеивались.
С девятого класса у нас был уже новый классный руководитель, учительница физики Регина Вениаминовна – всегда спокойная, мудрая, доброжелательная. И все учителя тоже стали новые. Так появилась в нашем классе учительница литературы Ирина Ивановна – яркая, неординарная, преподающая совсем не так, как нас учили раньше. Конечно, это не могло не произвести на меня, юного и впечатлительного, самое сильное действие.
Что она только ни устраивала на уроках, чего ни придумывала!.. Уроки превратились в праздники, спектакли, события! Литература стала для меня самым интересным и желанным предметом. Ирина Ивановна приходила на уроки с горящими глазами, и к каждому готовила для нас какое-то открытие. А ведь в девятом классе мы проходили русскую литературу XIX века, «наше всё» после Пушкина – Тургенева, Некрасова, Чернышевского, Островского, Достоевского, Толстого, Чехова. В общем, было о чем поговорить, и прочитать надо было немало. Именно на таких уроках она устраивала среди нас диспуты на темы литературных произведений. И мы все без всяких отметок могли высказывать все, что думаем по поводу Базарова и Кирсанова, Веры Павловны и Рахметова, Раскольникова и Свидригайлова…
Помню придуманный Ириной Ивановной «Суд на Базаровым», который проходил в нашем классе – к нему мы все серьезно готовились, и он стал памятным событием для нас. «Суд» проходил вечером, во внеурочное время, на это представление были приглашены гости – другие учителя и ученики из параллельного класса. Не помню, что же стало с Базаровым, осудили его или оправдали, но помню, как все это проходило, как мы волновались, как каждый из нас, действующих лиц, входил в класс, когда его вызывали, и отвечал на вопросы судьи. И особенно запомнилось, когда наш отъявленный двоечник, второгодник и хулиган Терентьев, которому досталась роль слуги Базарова, на вопрос судьи: «Чем вы занимаетесь?» ответил громко и грубо: «Хузяйством». Больше он ничего не смог ответить судье. Но это слово, из его уст похожее на неприличное, запомнилось мне на всю жизнь, и потом еще долго вместо нормального «хозяйство» я произносил его именно так.
Даже самые черствые и нерадивые одноклассники, которым эта литература на фиг была не нужна и которые не испытывали никаких волнений по поводу чувств литературных героев и никаких собственных чувств, на этих уроках вдруг проявляли редкий интерес к произведениям классиков.
Еще Ирина Ивановна стала проводить факультативные занятия по литературе, и я, конечно, стал ходить на них. Из парней на факультатив ходили только двое: я и Сергей Степанов из параллельного девятого класса – остальные там, конечно, были наши девушки. Навсегда врезался в мою память, казалось бы, непримечательный эпизод этих факультативных занятий. Сергей написал сочинение, кажется, по Горькому, хотя мы его тогда еще не проходили. Писал он очень хорошо, у него был отличный слог, и он действительно был начитан и хорошо подготовлен. Сочинение заканчивалось фразой, которая мне показалась какой-то неграмотной. Звучала она примерно так: «И тогда всех ожидает светлое будущее и любовь человеков». И я сказал, что надо было написать не «человеков», а – «человека» или «людей». На что Ирина Ивановна ответила мне как-то с жаром и укоризной: «Эх, Щавинский, вы вечный четверочник!». Так незлобно, но довольно категорично вынесла мне приговор, который я ношу в себе всю жизнь. И чем дольше живу, тем больше убеждаюсь, что все-таки учителям надо быть осторожнее с подобными характеристиками в адрес своих учеников. Вроде, не так уж и обидно – а на всю жизнь…
А один раз она даже пригласила нас в университет на лекцию к известному литературоведу Григорию Абрамовичу Бялому, и мы с Сергеем вечером поехали на Васильевский остров. Мы шли в темноте где-то по Менделеевской линии и спросили женщину, как пройти на филфак. А она посмотрела на нас удивленно и говорит: «Ребята! Да вам не на филфак надо, а в технический вуз готовиться…» Но на лекцию мы в тот вечер, конечно, попали, сидели в настоящей университетской аудитории и в окружении студентов слушали умную лекцию известного профессора о Достоевском.
Сочинения я писал неплохо, если, конечно, читал само произведение. А наибольшую трудность во все времена вызывал у школьников роман «Война и мир», потому что прочитать его было делом непростым. У нас дома была книга большого формата, издания, кажется, 1942 года. И я с огромными усилиями и потерями времени, которого всегда не хватало, одолел эту неудобную для чтения книгу. Это сейчас большинство школьников не читают толстовскую эпопею, а тогда не прочитать «Войну и мир» было нельзя, как-то не принято, и мы все-таки ее как-то прочитывали, как правило, пропуская тексты на французском.
В конце учебного года Ирина Ивановна задала на дом сочинение по произведениям Толстого и Достоевского. Рассуждать и писать самостоятельно на такую глобальную тему я не был готов, но быстро нашел выход из положения. У нас дома среди немногих книг, как нельзя кстати, оказалось дореволюционное издание книги Вересаева «Живая жизнь», в котором писатель как раз проводит аналогию творчества Толстого и Достоевского. И я плотненько пробежав книгу по диагонали, красной шариковой ручкой (видимо, на тот момент другой под рукой не оказалось) безжалостно наподчеркивал в книге все, что посчитал нужным, а потом переписал это в тетрадку – получилось сочинение, которое я сдал Ирине Ивановне. О последствиях задумался лишь потом – я испугался, что, скорее всего, буду разоблачен, потому что такая учительница, наверное, обязательно знает эту книгу Вересаева. И тогда достанется мне от Ирины Ивановны… С одной стороны, я ждал ее суровой реакции, но все-таки, как всегда, надеялся на авось – а вдруг пронесет… На очередной урок литературы я как раз приболел и не пошел в школу, а Женька Баландин, мой тогдашний приятель, который жил этажом ниже, когда вернулся из школы, поднялся ко мне и рассказал, что Ирина меня очень хвалила за сочинение. То есть – пронесло, и по литературе за год мне была обеспечена пятерка.
Но, к сожалению, этот интересный для меня учебный год закончился, и Ирина Ивановна, наша уникальная учительница, ушла из школы. Как потом выяснилось, у нее периодически возникал конфликт с директором и педсоветом, и ее эксперименты мало кому нравились из руководства школы. Она ушла в Ленинградский педагогический институт, где стала учить иностранцев русскому языку, и проработала там всю последующую жизнь. Так что, видимо, немногим русским школьникам так повезло – но нам уж точно!
Казалось бы, кто теперь сможет превзойти такую живую, интересную, неординарную личность, как Ирина Ивановна. И все-таки именно такая учительница появилась у нас в десятом классе – к нам пришла молодая, яркая и даже какая-то откровенно красивая женщина, и звали ее, я бы сказал, необычно – Анжелика Иосифовна. Открытое лицо, черные волосы, убранные назад, и большие голубые глаза. Она была высокая, с такой выраженной статью, всегда высоко держала голову, часто приходила в серебряном, блестящем, не будничном платье и казалась не учительницей, а какой-то шикарной роковой женщиной, у которой могла быть совсем другая жизнь. А она работала учителем в обычной советской школе и преподавала нам советскую литературу.
Правда, Булгакова, Платонова, Зощенко и Ахматовой тогда еще не было в школьной программе. Еще совсем недавно, в середине 60-х годов, впервые напечатали в сокращенном виде «Мастера и Маргариту» в журнале «Москва», и эти номера было не достать. Впрочем, мы тогда еще и не знали о существовании такого романа. А по школьной программе проходили Горького, Блока, Маяковского, Есенина (тогда уже проходили), Серафимовича, Фадеева, Алексея Толстого, Твардовского, Шолохова.
И был во всем этом какой-то непонятный, необъяснимый контраст между самим предметом преподавания и нешкольным образом этой учительницы. Женщина, которая говорила таким слегка осипшим, грудным голосом, которая смотрела на тебя огромными голубыми глазами, не могла не производить впечатление… Она общалась с нами на «вы» – и одно это было для нас непривычно и удивительно. Напомню, что и звали ее необычно – Анжелика Иосифовна. Конечно, между собой мы все называли ее просто по имени – Анжелика. В то время как раз совсем недавно прошли знаменитые французские фильмы «Анжелика, маркиза ангелов» и «Анжелика и король», в которых, можно сказать, впервые для советского зрителя были показаны постельные сцены. И к десятому классу мы эти фильмы уже посмотрели.
Впрочем, в нашей школе была еще одна Анжелика – директор школы Анжелика Павловна, женщина строгая, с красивым волевым лицом. Но она у нас уроки не вела, и мы ее практически не знали.
Буквально с первых уроков, помимо всей той обязательной лабуды про социалистический реализм, наша Анжелика всегда приносила на урок что-нибудь такое, что не было предусмотрено школьной программой и педагогическими методичками. Думаю, она хотела познакомить нас с тем, что ей самой было интересно. Поэтому Маяковского и Есенина мы изучали как-то очень подробно.
Когда проходили творчество Есенина и говорили о его цикле «Москва кабацкая», Анжелика принесла в класс желтый томик из собрания сочинений поэта Ильи Сельвинского и стала рассказывать про литературную богему 1920-х годов, про артистический подвал «Бродячая собака» и читать нам из этого томика отрывки воспоминаний, которые произвели на меня, да и на всех нас, впечатление. Ведь тогда только-только в школьной программе появились Есенин и Достоевский. Я сразу запомнил строчки про то, что где-то в углу били Есенина, потому что так было надо – поэту Есенину делали биографию. И потом всю жизнь я хотел найти этот томик Сельвинского и перечитать те заметки о знаменитом подвале «Бродячая собака». Тем более что мне даже довелось бывать в этом подвале в начале 90-х годов, когда там еще шли ремонтные работы, чтобы открыть в этом историческом месте кафе. И лишь сорок лет спустя мне в руки попала эта книга, я нашел это произведение «Записки поэта» и это место – и был абсолютно разочарован прочитанным. Оказалось, что это была поэма, правда, написанная очень свободно, белым стихом. И писал он там вовсе не о «Бродячей собаке» в Петербурге, а о какой-то богемной таверне (может быть, вымышленной) «Кабачок желтой совы» в Москве. Маяковский и Есенин там действительно упоминались, но лишь вскользь, как и все остальные громкие литературные имена того времени. И вообще, все, что тогда меня удивило и восхитило, теперь не произвело ни малейшего впечатления. Время как-то расставило все по своим местам…
Порой в классе мы спорили с Анжеликой, она позволяла дискутировать с нею на всякие отвлеченные темы, и постепенно как бы приближала меня к себе. Пару раз я бывал у нее дома, в довольно скромной однокомнатной квартире.
Анжелика стала организовывать для нас посещение вполне взрослых спектаклей в ленинградских театрах. Мне запомнился спектакль в БДТ по пьесе Радзинского «104 страницы про любовь», по которой вскоре был снят фильм «Еще раз про любовь» с Дорониной и Лазаревым в главных ролях. И другой спектакль произвел на меня яркое впечатление – это была «Вестсайдская история» в нашем ленинградском Театре Ленинского комсомола на «Горьковской». Спектакль был поставлен по голливудскому фильму-мьюзиклу с великолепной музыкой Леонарда Бернстайна. Потом, уже в институте, я ходил на этот спектакль еще пару раз, и всегда оставался под впечатлением этой музыки, танцев, пения и вообще всего яркого динамичного зрелища. Жаль, что этот спектакль не был тогда снят на пленку и сейчас его вообще никак нельзя увидеть. А потом мне довелось посмотреть и тот знаменитый фильм со слащавыми артистами – разочарование было полнейшее. Спектакль, впервые увиденный в школьные годы, был на порядок лучше.
На уроках Анжелики, да и после уроков, мы могли обсуждать с ней вчерашние телевизионные передачи, особенно прошедшие программы КВН, которые тогда смотрели почти все.
Она приходила к нам с томиком стихов Евтушенко и читала:
Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы – как истории планет.
У каждой все особое, свое,
И нет планет, похожих на нее.
Или – «Со мною вот что происходит. Совсем не та ко мне приходит…». Это потом через много лет появился тот самый знаменитый новогодний фильм «Ирония судьбы, или С легким паром» с песней на эти стихи.
Она легко открывала нам мир современной литературы, современной жизни, и мы смотрели на нее широко раскрытыми глазами.
В общем, конечно, это должно было случиться – и скоро я влюбился в свою учительницу без оглядки на обстоятельства. Мне было все равно, что я всего лишь один из ее учеников. Я ее боготворил, я о ней думал, я о ней мечтал…
В десятом классе я и так-то плохо учился, а теперь и вовсе забросил учебу. Я настолько отстал, что уже плохо понимал, что проходят по математике или химии. Мне было безразлично, как я буду учиться дальше, как закончу десятый класс… Меня интересовал только один предмет – литература. К тому же, я стал писать стихи. В общем, отбился от нормальной жизни, послал подальше всю эту школу с ее химией, математикой и даже историей, и меня уносило в какую-то неведомую стихию, в мир собственных мечтаний.
Голову я потерял окончательно. Я забыл об однокласснице, в которую был влюблен в девятом классе, напрочь забыл об учебе. В общем, меня уже ничего не интересовало, кроме моей учительницы. А она по-прежнему приходила в класс и рассказывала об Алексее Толстом или Михаиле Шолохове. Но это уже было неважно… Главное, что это приходила она. И когда она смотрела на меня своими большими глазами и говорила своим чарующим низким голосом, мне казалось, что между нами все может быть даже в таких странных обстоятельствах… А если невозможны отношения между замужней женщиной и ее учеником, это восполняется мечтами, тоской и сладким страданием. Так было и в этом случае.
Но понятно, что добром это кончиться не могло. Во-первых, с учебой был полный завал. По химии за первое полугодие в журнале у меня было восемь двоек – и ни одной оценки больше. Каждый раз, когда красная лицом и бесформенная телом химичка вызывала меня к доске на решение задач, я тупо смотрел на формулы и даже не пытался их решать. Она привычно ставила мне пару, и я без всякого угрызения совести садился на свое место.
Юность – пора бесконечных глупостей, особенно когда это касается таких эмоциональных и впечатлительных молодых людей, каким был я.
Тучи надо мной сгущались. Меня, но без меня, обсуждали на педсоветах. И ситуация была непростая. Учителя понимали, что со мной что-то происходит. Хотя они знали, что в принципе я был хорошим учеником, положительным мальчиком, а раньше и учился нормально. Действительно, до девятого класса у меня в табеле были только хорошие и отличные оценки. Уже потом я узнал, что из-за меня на этих педсоветах разгорались целые дискуссии о том, что все-таки важнее для старшеклассников: учить их точным наукам, конкретным дисциплинам или учить быть людьми, развивать в них, так сказать, души, в том числе и на уроках литературы. А физичка и химичка говорили, что эта литература вообще только сбивает с толку молодых людей, которым надо определяться в выборе профессии и жизненного пути… Я не был на этих педсоветах и не знал, какие там разгорались баталии, но уже потом мне рассказали об этом…
А я считал, что эту школу уже не закончу, пойду работать и, видимо, буду учиться в вечерней – были такие школы для тех, кто не имел среднего образования.
Ко всем проблемам в школе с родителями тоже начались постоянные стычки. Они видели, как я учусь, маму периодически вызывали в школу, после чего дома были нервные разговоры, а то и скандалы.
В общем, в какой-то момент мне все это надоело окончательно, все дошло до крайней черты, и я решил сбежать из дома куда попало… Никому ничего не говоря, я приехал на Варшавский вокзал, который тогда был настоящим вокзалом (а не громадным пустующим торговым залом, как сейчас), взял билет до Новгорода (тогда он не назывался Великим), сел в поезд и тронулся навстречу неизвестно чему. Почему в Новгород? Да, наверное, потому, что на более дальнюю поездку у меня просто не было денег.
Приехав туда, я побродил по городу, пошел в Новгородский кремль, еще где-то пошатался и, в конце концов, понял, что деваться мне некуда… А значит, надо как-то возвращаться домой. Поспрашивая, в какую сторону идти, я пешком вышел из города и двинул по шоссе в сторону Ленинграда. Я думал, что остановлю попутную машину и на ней доеду, если не до самого Ленинграда, так хотя бы куда-нибудь поближе к нему.
