Читать книгу: «Чтения по «Обломову»»

Глава 1

"И обломовщина, блаженное состояние, когда очень хочется сделать нечто такое, чтобы ничего не делать, – не социальное, а скорее национальное проявление". А. Разумихин. «Обломов»: опыт современного прочтения.

***

Что собою представляет коммуникация автора произведения с образом главного героя этого самого произведения? Имеет ли такая коммуникация место в литературном творчестве? Единственное, что пока можно достоверно установить это то, что образ литературного героя есть по сути публичный образ, произведенный его автором. С другой стороны, из произведения невозможно вывести мышление автора этого самого произведения, а равно как и из феноменального исследования автора произведения невозможно вывести само это произведение (речь здесь идет не только о смысле образа главного героя или «целого» произведения, а обо всей его структуре, имея в виду и интерпретации его смысла другими). В самом деле, может ли автор произведения знать наперед судьбу произведения, все возможные интерпретации его читателями? Вот, к примеру, в аналитической антропологии и арт-философии и то и другое направление аналитики возможно. Из эпилепсии Достоевского там выводится сущность его произведений, а из сущности его произведений – его эпилепсия. До него известный психиатр Ч. Ломброзо увязывал гениальность с помешательством. Делал он такой (как выяснилось ложный) вывод, исследуя философские тексты. Такой подход к произведениям, как понятно, сам по себе нелеп, поскольку отождествляет текст с его автором, и (что не менее важно) различает текст с читателем его. Вопрос не к тексту, который написал Шопенгауэр, а к этому же тексту, но который прочитал Ч. Ломброзо. Кажется, мы здесь имеем два различных текста. Вопрос, какой из них истинный, а какой ложный повисает пока в воздухе без ответа.

Для разрешения этой проблемы нам нужно призвать на помощь метод субсистенциальной аналитики (в нашем случае) публичного образа Обломова в романе И. Гончарова “Обломов”. Субсистенциальная аналитика, – в моей книге «Субсистенциализм» она еще называется sub_sist_аналитикой, – произведений стоит особняком от подобных ломброзовским идей, поскольку утверждает, что любое произведение есть, по сути, абсолютно автономный объект, несводимый ни к автору его, ни к среде его обращения, ни к эмпирическому, а тем более научному, ни вообще к отношениям, включая отношения отношений или коммуникации коммуницирующих коммуникаций, ни к читательским рецензиям на них. К произведению невозможно применить, например, антропологическую аналитику, поскольку эта аналитика всегда будет менее или более того, чем произведение «в целом» является. Это «целое» произведения (да и вообще любого текста) субсистирует [благодаря самому себе]. Произведение продолжает себя за пределы бытия, смысл его там, где нет места любому бытию. Поэтому все (включая и возможные) интерпретации произведения говорят кое-что о каком-то произведении. Интерпретация не имеет доступа к целостности произведения. Она здесь всего лишь абстрагирует некоторые его стороны, производя из них обобщения, которые сами собою конституируют уже другое произведение, которое опять же субсистирует [благодаря самому себе] и т. д.

Предлагаю поставить мыслительный эксперимент, используя функцию свободы предположения. Представим себе двух авторов, живших в различные времена, в различных странах, с разной степенью и направленностью образования, культуры, цивилизованности, различные по внешнему виду, возрасту, расе, национальности, с различными языками, болезнями и обстоятельствами личных жизней. Пусть один живет в столице, пользуется знатным уважением, является состоятельным, влиятельным, деятельным как Штольц; пусть он не страдает гепатозом, атеросклерозом или каким-нибудь другим заболеванием. А другой пусть живет в каком-нибудь хуторе посреди степей; ни влияния, ни личной жизни, ни здоровья, ничего. И вот ставим задачу этим авторам, чтоб они написали роман. По итогу они пишут «Обломова».

Мы не можем отрицать саму такую возможность, поскольку не имеем представления обо всех книгах, написанных за всю историю писательства. Вполне реально предположить, что роман «Обломов» (под другим титулом, на другом языке) в истории книги не один. Если принять эту формулировку, то далее следует говорить о том, что все писатели пишут какую-то одну книгу. Все тексты, – если говорить терминами субсистенциализма, – это цитаты из субсистирующего Источника, из Всеобъемлющей Книги. Дело автора – уметь выбирать цитаты. В этом умении субсистенциального цитирования и состоит различие между способностями авторов. Т. е. они ни дети своего времени, ни рождены этим временем, ни зависят от обстоятельств сути дела их личной судьбы или социального положения дел; само по себе авторство ни супревентно на физическом автора, ни обусловлено генетически или состоянием здоровья, ни уровнем образованности или уровнем просвещения определенной эпохи и т. д. Нет прямой зависимости автора от того произведения, которое он напишет, потому что произведение завершится не по воле авторского произвола, а благодаря самому себе и посредствам привходящей финитуальности. Если авторы пишут самотождественного «Обломова», то у них нет отношений с тем, что они напишут. Их «Обломов» предполагает то, чего они не предполагают.

Книга убегает от своего автора как жертва от маньяка, она (книга) в каждом слове текста стремится избежать авторского насилия. Так книга, формируя свою реальность, исчезает в ней как скрывающийся от опасности осьминог в безопасном чреве чернильного пятна, которое он сам же из себя высвобождает. Обстоятельства сути дела автора заключены в сиюминутном поиске убежавшего от него текста. Эти обстоятельства не повторяют тезы «смерть автора» или «смерть субъекта», используя которые хотели избавиться от атракции в коммуникации между автором и текстом, даже текстами. Потому что окружающая среда автора – это тексты, книги, произведения. Последователь теории дескрипций здесь бы сказал, что автор творит в окружении большого количества слов или знаков с пробелами, а не сюжетных смыслов произведений.

Субсистенциальный анализ, напротив, полагает в коммуникации автора со своим произведением адиабатический процесс. Автор не коммуницирует напрямую с окружающей средой, – не только физической, настоящей, актуальной на момент писания текста, но и ноуменальной средой, которая также может выступать в роли некоторой окружающей среды, – он, сделав работу, швыряет её в эту кучу, швыряет бесцельно, не куда-то конкретно, а просто швыряет от себя куда-нибудь подальше. Обратная связь, если и приходит, то уже в модифицированном, обезображенном окружающей средой виде. Но! Сначала работа выбрасывается в окружающую среду циклопическим методом – таким же точно способом, каким разбрасывает огненные валуны циклоп Полифем. Ведь и в повседневности мы обыкновенно говорим «сделай добро и брось его в воду».

Илья Обломов субсистирует за пределами коммуникаций с окружающей средой. Поэтому к нему неприменимо устоявшееся означенное обломовского типа в образе современного неприятного скуфа – ленивого, апатичного, безразличного к внешним событиям, сидящего в своей собственной зоне комфорта и не понимающего, зачем его покидать, для того чтобы достигать её же; и поэтому не понимающего мотивов других людей, покидающих эту самую зону комфорта. Даже из этого вечного и всенародного нарратива следует это самое отсутствие коммуникации с внешним. Это следующий тезис, который подлежит субсистенциальной аналитике. Выше мы “связали” Обломова с абсолютно-автономным режимом бытия, который в субсистенциализме называется субсистированием. В среду дезактивации и дискоммуникации Гончаров и опускает Обломова. Такое положение Обломова выведено из самого романа. Многие критики, современники Гончарова, первым делом отмечали то, что в бытие обломовского типа отсутствуют действия и коммуникации с внешним, а отсюда пеняли ему за обломовскую лень, которая поглотила Обломова, привязав его к дивану. Это еще полбеды. Настоящая беда коренится в том, что Обломов наслаждается этой самой дискоммуникацией и дезактивацией. Они его обращают в аутентичного сладострастнотерпигорца.

Как мы должны анализировать публичный образ Обломова? С чего нам начинать? Для начала предлагаю кончить чтение романа. После ментально подбросить его в воздух и рассмотреть не с разных многочисленных сторон, а по самому нашему ясному и отчетливому представлению о нём. Я вообще рекомендую прочитывать такие философические романы дважды. Первый раз просто с удовлетворением, без отвлечения на детали. Второй раз уже с карандашом, делая пометки на полях. Обыкновенно делают наоборот. Не кончив романа, делают в нем пометки. Такие пометки относятся не к целому романа, а к его частям, к изящным профессионально собранным в пучки словосочетаниям и предложениям. Поэтому я не буду цитировать роман. Передо мной “висит” образ Обломова, его публичная репрезентация, и он кое-что значит именно в таком оторванном от своего бытия положении.

Обломов в адиабатической манифестации остаётся странным, хотя и рационально понятным. Если есть внешнее, то и должно быть внутреннее. Однако обыкновенное (и не только обыкновенное) мышление требует внешнего праксиса, которым является результат внутренней активности объекта. Желательно, чтоб такой результат соответствовал многим вещам окружающей среды: моде, традиционным верованиям, обыкновенным мнениям, моральным порицаниям, общественным тенденциям и т. д. Так вот имманентное Обломова ничему этому не соответствует, потому что самого Обломова нет для этой внешней окружающей среды, она его не видит, не воспринимает, следовательно, никак не программирует. Ведь запрограммировать возможно лишь то, что манифестирует себя самого в ожидании обратной связи; это не адиабатические процессы, а диабатические или на худой конец изотермические. Обломов сохраняет “теплоту внутренней жизни” за пределами активности внешней окружающей среды, он не подключен ни к какому внешнему источнику тепла, значит, не получает его извне.

С Добролюбова пошла тенденция ментально инсталлировать обломовский тип в линейку других типов, выпадающих из внешней окружающей среды. Печорин, Базаров, Онегин, Раскольников, Безухов… и Обломов. Этот обломовский тип экстраполировали на реальных людей, которые, как и Обломов, поглощены ленью. Ленью оказывается здесь не сама внутренняя работа Обломова, а отсутствие манифестации этой работы, вернее даже не отсутствие манифестации как таковой, а отсутствие соотношений манифестаций с внешними реальными объектами, людьми, обществом. Но! Разве можем мы относиться так же отрицательно как к обломовщине, и к адиабатическим процессам, которые не имеют отношений с внешней окружающей средой?

С внешней средой коммуницирует Штольц. Однако у него нет никакого внутреннего содержания, равного содержанию Обломова. Традиционное мышление наше привычно и комфортно мыслит дуализмами: внешнее-внутреннее, сознательное-бессознательное, имманентное-трансцендентное или частично-целостное в мереологической системе. Субсистенциализм же отрицает такого рода дуализмы, утверждая, что субсистенты имеют отношение к чему-то одному. Так понимает это и Гончаров. Обломов и Штольц у него – эксклюзивны. Реально представимы, конечно, и Декант и Крипкенштейн, но чтобы Штобломов – это из области золотых гор или круглых квадратов.

Русская литература 19 века – это субсистенциальная литература, ориентированная на изображение различных философских вопросов, использующая для этого или индуктивный или дедуктивные методы. Русская литература ментально постоянно ставила себя в техно-практическую ситуацию, которую желала репрезентировать для понимания практического смысла в сути возможных обстоятельств возможных дел. Выше мы обращались к мыслительному эксперименту. Сейчас необходимо обратиться к ментальному моделированию. Использование метода ментального моделирования возможного возникновения в будущем предполагаемых объектов (в нашем случае абсолютно-автономного объекта под кодовым именем “Обломов”), которым приписываются признаки, соответствующие новому типу, должно быть обязательным для всех таких ситуаций. Ментальное моделирование новых типов, новых обществ, новых миров – это то, что составляло существо и русской литературы и русской философии. Употребление абстрактных форм в ментальном моделировании недопустимо. Техно-практический литературный эксперимент брал к аналитике как можно большее количество косвенных, часто даже может быть напрямую несвязанных с главной темой, элементов. Такую ментальную выкопировку я называю sub_sist_аналитикой (субсистенциальной аналитикой).

Выкопировка Обломова из реальности предполагала бы реальное наличие миллионов обломовых, продолжающих колонизировать миллионы диванов. Однако речь здесь идёт о критике внешнего активизма, даже не критики, а моделирование противоположности внутреннего активизма как оборотной стороны внешнему активизму. Такое положение обломовского типа говорит о том, что, если человек внешне не активен, то это не означает того, что он такой же и внутренне, а в случае с Обломовым происходит и вовсе совсем наоборот.

Не человек (не объект) у Гончарова разваливается на всевозможные антонимы, а окружающая Обломова среда разделялась на внутреннюю, ему ближнюю родную положительную, и внешнюю, для него дальнюю чужую другую отрицательную. Мы, кстати говоря, и доселе так не мыслим окружающую среду. Она для нас является универсумом, единым, объективным миром. Объективная реальность – это то, что находится за пределами нас самих. Все внешнее объектам и есть окружающая среда, наполненная другими объектами.

Но! Не для Обломова. Он вполне может пропеть слова казачьей песни «Не для меня». Для Обломова не существует универсума, населенного другими. Другие – это вообще нечто обобщенное и эфемерное, – “живущее на чердаке”; а сама дальняя окружающая среда для него пребывает лишь в его снах в образе деревни Обломовки. Сны Обломова – это обратимость чуждого далекого в близкое, которое родное. Человека дуализируют на внутреннее/внешнее, а реальность на близкую/далекую. Однако мы видели выше, что Гончаров избегает дуализирования человеческого типа. У него не два в одном, а два на двоих.

Русская литература мыслила мереологически. Части у неё относились к индивидуальным людям, а целое – к окружающей среде. Я намеренно использую словосочетание «окружающая среда», потому что оно, как мне кажется, лучше и конкретнее передаёт смысл названного различения. Герои-типы её должны быть каким-то образом отделены от своей же собственной окружающей среды, не говоря об объективной реальности вообще. Подобное отделение, необходимо заметить, не должно было следовать учению византийских исихастов.

Печорин находит свою субсистенцию в столкновении с окружающей средой, которую обвиняет в том, что она сделала его таким, каким он стал. Базаров субсистирует, научно интендируя окружающую среду и отказывая традиционным ценностям в праве на привилегированное относительно него существование. Онегин, напротив, не видит никаких целей в окружающей среде и потому ведет в ней меланхолический (байронический) образ жизни. Раскольников просто в натуральном смысле уничтожает окружающую среду в образе старухи-процентщицы, которая олицетворяла собою идею западничества. А Анна Каренина награждена всеми своими страданиями, потому что однажды захотела сделать доброе дело.

Обломов не укладывается в эту схему, кроме единства и борьбы западников со славянофилами, где обломовский тип эксплицирует критические тезы западников о том, что русский человек не способен и не умеет практически организовывать окружающую среду для комфортного и удобного бытия в ней людей, он (тип) не способен и производить вещи, которыми должны употребляться людьми и служить им. Вместо Обломова окружающую среду организуют либо единолично царь или император, либо с их соизволения европейские штольцы. Поэтому Обломов “мертв” для окружающей среды. Его в ней нет.

***

Письмо убивает книгу. Писательство убивает книгопечатанье. Произведение – это «про то, что изводит» – производит. Результат убивает намерение. Смерть одного не является началом чего-то другого. Ибо дуб убивает желудь, из которого он вырос. Так является привходящая финитуальность.

Писатель раньше формировал публичный тип. Мастерил типологию общего. Занимался холизмом. Это же самое делали не только писатели, но и ремесленники, пролетарии, служащие. Публичный образ – это материальный артефакт, который активисты водружают себе за спину и носят его с собою. Не объекты коммуницируют напрямую друг с другом, а публичные образы этих объектов сталкиваются и соревнуются друг с другом.

Обломову комфортно быть наедине со своим публичным образом. Он сам его придумал, вообразил, взрастил чисто ментально. Но когда в его мирок стучится дальний мир, тогда он ощущается аутентичной зубной болью. Ему страшно больно вступать в коммуникацию с этим миром, страшно до кишечных коликов. Потому что дальний мир стучится к нему за помощью, за тем, чтоб он стал активным членом того совершенно чуждого ему мира.

Ильинская всё поняла в Обломове. Она поняла, что Обломов реально субсистирует благодаря самому себе. Она ему была нужна не более, чем он ей. Вместе с Обломовым ходит много сложностей. Его, например, нужно понимать без слов. А лучше, не понимая, просто взвалить на свои плечи и поддерживать в таком состоянии до самой смерти (если сил, конечно, хватит). Еще желательно, – может быть и обязательно, – попытаться осуществить на практике его сны, – так сказать, сказку сделать былью, а сны явью. Если практика покажет другой исход этого запланированного сонного царства, то виноват не сон, а тот, кто его воплощал на практике. С другой стороны, Обломов спрашивает, будет ли он счастливо существовать в реальности, которую для него произвел кто-то другой? Но он же и не задаётся вопросом, ответа на который нет и у Ильинской, а именно не станет ли Обломов для неё в будущем проблемой “чемодана без ручки”, который и выбросить не получается и нести дальше нет никакой возможности.

Гончаров профессионально артикулировал извечную проблему обломовской дезактивации в России. Обыкновенные обломовы противились жить в реальности, которую кто-то для них организовал, это еще при том, что сами они никакую на организацию реальной окружающей среды не способны. Это противление называлось и называется до сих пор ленью. Ленивый Обломов ленив до аберрации здравого смысла. Только ленивый субъект, – полагает здравый смысл, – не желает и не собирается существовать в том, что для него организовал кто-то другой. Обломов в курсе пословицы “мягко стелет, да жёстко спать”.