Читать книгу: «Страдания палаты № 5», страница 2
Страдания по Павлу
Молитва матери
Как тяжело умирал дед по отцу – Павел слышал от бабушки, страдания отца видел своими глазами. По-детски глупыми. Однажды заскочил в комнату к нему и ляпнул:
– Когда ты уже умрёшь?
Последний месяц отец нормально питаться не мог. Клизмой мать кормила-поила. Физраствор, сливочки… Однажды вышла на кухню, где сидели Павлик и бабушка, и заплакала:
– Боже, как тяжело, как больно…
Вот тогда он побежал к отцу с возгласом «когда ты умрёшь?»
Мать с детства внушала Павлу: раньше или позже, обязательно заболеет. Медик по жизни, умоляла беречься. Не поднимать тяжести, не охлаждаться, не пить, не курить, режим дня: лечь вовремя, встать по графику. Не жизнь, а «человек в футляре». Если уж Христос не был пророком в своём отечестве, будет ли мама родная? Павел делал с точностью до наоборот. Нельзя на солнце жариться? Отлично! Самым любимым видом летнего отдыха стало загорание. И дома, и на юге у моря, куда старался поехать каждый год во времена досемейной молодости. Нагрузки не рекомендуются? Бегал, плавал, с гантелями занимался. Не курить? В десятом классе серьёзно взялся. С наскока – сигарета, спички, чирк и задымил на всю оставшуюся жизнь – не получилось. Тошнило беднягу, выворачивало. Юный организм противился ядовитому воздействию. Не хотел травиться сигаретами. Настойчивый хозяин заставил. И курил пятнадцать лет.
Наперекор наставлениям матери поступал. Но ведь проявилась болезнь позже, чем у деда и отца…
Мать в последние годы много рассказывала о прошлом. Заболел он в два года, да так, что ничего сделать не могла. Температура зашкаливает, чем только сбить ни пыталась – держится. Сорок и сорок, как прилипла ртуть.
Сама терапевт, мать знакомых педиатров подняла. Врачи без предисловий и околичностей ставят диагноз: особо не надейтесь, не жилец. И в больницу направляют.
Нет, наотрез заявила мать, не отдам.
Она уже не девочка, тридцать лет, ребёнок поздний, больше рожать нельзя. Все средства использовала, не помогают. В отчаянии среди ночи начала молиться. Вспомнила, заповторяла, слышанное в детстве: «Отче наш, иже еси на небесех…» И своими словами: «Не дай, Господь Вседержитель, умереть Павлику! Это самое дорогое у меня. Спаси его, Милосердный, спаси, Всемилостивый…»
Стоя на коленях, со слезами просила…
Вся в молитву ушла и вдруг бросила взгляд на кроватку, видит – затих сын. Метнулась к нему в панике: умер! Нет, дышит. Положила руку на лобик – мокрый, холодный. Спала температура.
Успокоилась, и вернулась в атеистическое состояние с трезвым объяснением происшедшего: просто-напросто совпадение – на самом деле никаких чудес в решете. Кризис пошёл на убыль как раз в момент, когда у неё произошло помутнение сознания и за молитву, как за соломинку, ухватилась … Какая только дикость, думала, стыдясь своей слабости, не придёт в голову от бессонницы и страха. Расскажи кому – не поверят: доктор брякнулся на колени, молясь за здоровье.
Павел лет в десять спрашивал её:
– Мама, а Бог есть?
Она туманно объяснила:
– Бог, сынок, это вся вселенная.
Павел получил историческое образование. Дотошный, со временем пришёл к выводу: верь не верь в атеизм, многое говорит о существовании регулирующей силы. Ни одна теория до конца не объясняет развитие человечества. Тогда как библейские сюжеты повторяются в истории многократно. Вавилонская башня сколько раз возводилась на земле. На его глазах в Советском Союзе. До неба дорастили ракетами башню. Казалось, рывок – и готово строение под названием коммунизм. Самое совершенное человеческое общество, которое ничем не сдвинешь – ракеты и спутники охраняют.
Хватило лёгкого толчка – и посыпалось костяшками домино.
Вавилонские башни, со злом, безбожием в основании, разрушаются снова и снова… Остальное – экономический упадок, разложение нравов – следствие от главного, приложение к нему, а не наоборот…
Павел вчитывался в Священное Писание и убеждался: библейские сюжеты не мифы, не сказки, даны раз и навсегда, ни один не абстрактный. Вихляющий человеческий ум разве способен создать такую Книгу. Значит, некая сила вдохновляла её написание, стремясь научить человека не наступать на грабли…
Страдания по Булату
Под фюрера
– Булат стригся, Гитлер похож стал! – вбежал в палату Коля-якут.
Следом вошёл Булат.
– Точно вылитый фюрер! – захохотал Игорь.
– Ага! – посмотрел на себя в зеркало Булат. – Ещё бы усики и хай Гитлер! Удружила Роза.
Острое лицо Булата с косой чёлкой приобрело хищное выражение.
Но рост у него не гитлеровский – добрых сто восемьдесят сантиметров. Тогда как тянула вся эта высота килограммов семьдесят. Так называемый сухой вес, создаваемый гемодиализом.
Такая же история была с долговязым Игорем, который ростом ещё выше Булата. Как сам рассказывал, доктор-юморист Морозкин перед гемодиализом пообещал сделать из него мумию Тутанхамона. Дескать, будешь стройнее кипариса. И сдержал обещание. Жена Игоря приехала из Абакана и в слёзы, как увидела супруга. Более ста килограммов весил муж, когда сдавала его в больницу – вёдра воды в себе носил из-за отказавших почек, а тут мумия ходячая вышла к ней.
– Спрашиваю у Морозкина, – иронизировал над собой Игорь, – когда в пирамиду Тутанхамона направление выпишете? А он хохочет: «Не торопись, в фараоны всегда успеешь!»
Булат – казах по происхождению и остальным признакам. Павел, впервые войдя в палату, его тоже, вкупе с Колей-якутом записал в китайцы. Оба оказались тюркских корней. Но если Коля – огонь, ртуть и ураган, Булат отличался восточной степенностью, был скуп в словах и жестах.
Тем не менее жизнь его протекала бурно, только жён в послужном списке три. Да не гарем, пусть и мусульманин – менял время от времени, оставляя на память каждой по двое детей. Причём, содержал всех. До болезни строительную фирму имел в собственном распоряжении, с экскаватором, автокраном, грузовыми автомобилями.
– И чё? – спрашивал долговязый Игорь. – Какая жена лучше?
– А-а, – делился жизненным опытом Булат, – чем дальше, тем хуже.
– Спросил бы меня, – вклинился в разговор о женской сути Сараев, – что одну бабу возьми, что через дорогу, тот же хрен, только в профиль. Все одним миром мазаны, на одну колодку сбиты.
– Плохо ты их сёк! – сказал Игорь.
– Не, – возразил Булат, – камча у меня всегда на стене на видном месте. Каждую вдоль спины воспитывал. Как без этого.
– Баб только могила исправит! – бросил из своего угла Сараев. – Другого правѝла на них не придумано!
– И красится, и красится, – осуждал последнюю подругу жизни Булат, – как только дырку в зеркале не просмотрит! Что там можно часами краситься. Зачем я на ней, дурак, женился? Вторая лучше была… Операцию сделают и поменяю…
– На Розу махни! – предложил Игорь.
Казашка Роза лежала в 3-й палате, москвичка. В столице пересадку почек в последнее время не делали, там врачей по судам таскали, подозревая в донорском криминале. Роза подалась в провинцию. При Павле подарила Булату свитер собственноручной вязки. Цвета бордо. Шикарный. Булат надел под него нарядную чёрную рубашку, в парадные брюки нарядился и пошёл в женскую палату телевизор смотреть.
Под Гитлера не кто иной, как Роза, сделала Булату причёску.
Но Павлу казалось Булат повышенных чувств к Розе не питал. В больнице рассказывали: в некоторых городах есть клубы гемодиализников, в их среде даже браки случаются.
– Нужен он Розе! – сказал Сараев. – Она в Москве здорового мужика найдёт. Бабы живучие, что кошки, у них и операция лучше проходит. Мне в один день с бабой делали. От одного донора почки. Так она на третий день вставать начала, а я пластом пять дней лежал.
К женскому медперсоналу Булат относился без почтения и учёта их принадлежности к прекрасному полу. Привезут его на каталке, помогут на кровать перебраться, полежит-полежит, очухается и тут же трусы снимает. Жарко. Скинет последнюю одежонку и преспокойненько дефилирует по палате в первозданном виде. Молодые медсестры по лечебным нуждам зайдут, заойкают, брызнут за дверь: безобразие! Будем жаловаться! Булат даже рукой интим не прикроет.
– Мужика что ли не видели? – скажет на ойканье. – Ну, а видели, нечего пялиться на чужое.
На угрозы медичек пожаловаться главврачу – Булату было ровным счётом наплевать.
Страдания по Павлу
Нетрадиционное лечение
Не сразу Павел решился обратиться Ивану Михайловичу. О нём мы ниже обязательно расскажем подробнее. Когда болезнь стала прогрессировать, Павел решился. С полгода до этого не общались.
– Ждал твоего звонка, – сказал Иван Михайлович. – Слышал про твою болезнь. Конечно, с Божьей помощью можно вылечиться. Сам понимаешь, это не таблетки глотать. Выпил и жди у телевизора резких улучшений. И не магия, поделал над тобой какой колдун пассы, дунул-плюнул и садись к тому же телевизору, руки сложивши.
– Я буду молиться за тебя, просить, – пояснял Иван Михайлович, – ты должен в соработничестве быть. И верить – сила Господа Бога всемогуща. Но, как говорят святые отцы: Бог не может спасти нас без нас. Начинать надо с того, что в первое время каждый день ходить в церковь на литургию, каяться, причащаться, поститься, просить прощения за содеянные грехи. И молиться. Не только за себя – горячо молиться за родных и близких, за нашу православную Россию. А Бог всё может. И почки тебе новые дать. Он Лазаря четырёхдневного воскресил. Умершую отроковицу, дочь Иаира поднял со смертного одра. А единственного сына у матери, вдовы из Наина, помнишь, его несли на кладбище, а тут Иисус Христос с учениками, подошёл и сказал юноше: встань! Ты лучше меня всё это знаешь, осталось только поверить всем сердцем!
Павел попросил жену объехал двенадцать церквей, заказал сорокоусты «о здравии». Себе и Ивану Михайловичу.
– Мне Божья помощь тоже нужна, – говорил он, – сил потребуется много. Заказывай сорокоусты и на меня.
Павел взял у священника благословение причащаться каждый день. И дал обет Господу: не впадать в грех осуждения близких, не винить их в своих болях. С обострением болезни становился домашним диктатором, родным доставалось…
С высоким давлением, слабостью в ногах, болью в коленях ходил Павел в церковь… Иван Михайлович тоже ходил, был рядом, пояснял, поучал:
– Церковь – лучшее место, где мы, грешники, можем общаться с Господом.
Каждый вечер Павел готовился к причастию, читал перед сном молитвы, каноны, составлял список грехов, рано утром шёл с ним на исповедь, выстаивал службу, причащался… Вечером снова в церковь… Подвиг не из лёгких. Без отрыва от производства не совершишь. Взял отпуск… Иван Михайлович наказал каждый день выпивать по литру святой воды. На ночь надевать какую-нибудь лёгкую шапочку, чтобы подкладывать под неё запаянную в полиэтилен гибкую иконку Божьей Матери. Павел коротко постригся, подкладывал иконку Богородицы «Иверская».
– Тебе приходится рассчитываться за грехи рода, – назидательно говорил Иван Михайлович.
Может, и так. Дед с почками, ставшими экспонатом в музее для студентов, служил чекистом в послереволюционную пору…
В детстве Павел страшно любил слушать разговоры бабушки по матери (Лукерьи) с подругами за жизнь былую. Может, потому и в историки подался. Присядет в уголке, будто своими делами занимается, сам «уши по плечам разложит». Кто была эта женщина – ни до, ни после не видел её, – попила с бабушкой чай, о чём ещё говорили – не отложилось, но одно врезалось в память. Он в соседней комнате сидел, притихши, дверь была открыта, жадно прислушивался.
– Сват твой, Матвеевна, – прихлёбывая чай, говорила женщина, – прости меня Господи, не пожелаю ему Царствия Небесного, душегубец был. Сестра моя сродная Аннушка в ЧК полы мыла, так рассказывала, собственноручно расстреливал, любил это дело. Сам напрашивался крестьян в расход пускать, что против советской власти поднялись. А уж над священниками, рассказывала, издевались в ЧК – гвоздями к полу прибивали. И в тридцать седьмом твой сват лютовал.
Это дед по отцу. Он умер перед войной. Деда по матери самого в тридцать седьмом в «ежовщину» ЧК прихватило.
Род у них был зажиточный.
– Ух, работал свёкор с сыновьями, – рассказывала бабушка Лукерья, – в усмерть. С покоса мужики придут, рубахи полотняные снимут, они колом стоят, настолько потом просолились. Но и жили… И дом полон всего, и поесть, и одеть… А вы-то не умеете, Паша, жить-то! Как мы легко в деревне жили! Как весело! Праздников-то сколько… Да гуляли-то не по дню, неделями. Не значит – вино хлестать беспробудно, как у вас сейчас. Вот в кино карнавалы-то всякие с костюмами показывают. У нас почище бывало! Как девки да парни только не наряжались! И шубы-то переворачивали, и морду углём красили. Парики делали… Нет, Паша, не понимашь ты, как мы хорошо жили, пока заваруха не началась! И гармонисты были, и балалаечники, а уж певуньки… И книги читали…
Прадед, что работал вместе с сыновьями так, что «рубахи колом», в Лондоне диплом на выставке получил. После революции смекнул, мужик головастый был: надо сворачивать хозяйство, уменьшать объёмы производства мяса и масломолочных продуктов, пока шею не свернули. Смекнул разумно, да темпы снижения товарооборота низкие взял. Надо было по-революционному делать – распродавать всё на раз и уходить из села. Кое-кто так и поступил, а ему жалко было рубить с плеча, любил хозяйствовать на земле.
Его сыну Илье, деду Павла по матери, помогло выжить то обстоятельство, что он на самой заре советской власти отказался от земли и крестьянского образа жизни. Грамотный, и не только читать-писать – бухгалтерию знал, он с этим багажом знаний да ещё молодой женой Лукерьей подался в город от лошадей, коров и сенокосов.
Устроился на хорошую должность в небольшом уральском городке. Работал по конторской части, а тем временем до родной деревни докатилась волна коллективизации. Прадеда Павла раскулачили. И, требуя кубышку с золотыми царскими рублями, до смерти забили «мироеда». До сына Ильи весть о смерти отца на полях классовой экономической битвы дошла, только он её обнародовать не стал, утаил от сослуживцев, что он теперь кулацкого происхождения. Однако земля круглая, нашлись доброжелатели из состава прежних знакомых. В газете появился фельетон про деда под хлёстким названием «Кулацкий выкормыш на совслужбе». Выгнали героя публикации с работы, в двадцать четыре часа вышвырнули из квартиры.
Трое детей, мама Павла – старшая из них. Как жить дальше?
Благо на документы, удостоверяющие личность, фотокарточек тогда не наклеивали, чипов втихушку, как сейчас, не вставляли. Дед купил у дальнего родственника справку, подчистил её под себя, подправил и поехал с ней и семейством в самоссылку на край карты – в Ханты-Мансийск. Где знать ни его, ни его кулацкого происхождения не знали.
И всю жизнь ждал рокового момента, когда придут с пистолетом арестовывать. Дождался. В тридцать седьмом всю верхушку города в одну ночь бросили на нары. Партийный, советский, управленческий аппарат скопом в одночасье низвели до арестантов. Дед служил главным бухгалтером. Его тоже замели. Слава Богу, не на смерть. В каталажке нюни не распустил, в отличие от некоторых, как-никак внутренне много лет был готов к тюремному повороту событий. Наговоров на себя не подписывал, держался…
Утром Лена – будущая мама Павла – в школу пришла, там общее построение, линейка. По списку вызвали учеников, чьи папы ночевали на нарах. Человек двадцать сделали шаг вперёд.
«Посмотрите на них, – с разоблачительным пафосом указала старшая пионервожатая, – это дети врагов народа! Снять с них пионерские галстуки!»
– Сколько я хоронила родных, – рассказывала Павлу мама, – сколько трагедий пережила, но, веришь нет, горше того горя не было в моей жизни!
Круглая отличница, редкая «четвёрка» портила картину успеваемости, первая ученица и активистка во всех общественных делах. Ни пятнышка. Родители – уважаемые люди. Десятки раз на таких общешкольных линейках вручали ей грамоты, книги, похвальные листы, и вдруг с позором снят галстук, а кроме этого во всеуслышанье рекомендовано с трибуны: «С детьми врагов нашего советского народа запрещаю водиться!»
В школу каждое утро шла, как прокажённая, быстрей-быстрей задворками, чтобы никто не увидел, в классе по стеночке на заднюю парту прошмыгнёт, за спину впередисидящего спрячется. Леночка – ещё вчера яркое солнышко, звонкий колокольчик – потухла, замолкла, сжалась серой мышкой.
В школе первая артистка была стихи со сцены читать, в пьесках играть. В мать удалась, которая для Павла – бабушка Лукерья. Та грамотностью не блистала, в отличие от деда Ильи, но певунья, речь изобиловала поговорками и присказками, а уж лицедейка… Любого и каждого в пять секунд могла изобразить, передразнить, сымитировать так, что диву давались знакомые – откуда что берётся. Бабушка говорила: какая-то цыганская кровь подмешалась в их родову за два поколения до неё. Руки у бабушки были никак не крестьянские. Длинные аристократические пальцы и черты лица тонкие. Волосы густые, чёрные, и глаза тёмные. Бабушку и замуж-то за красоту взяли.
– Ох, Паша, дурили мы! – рассказывала внуку-студенту. – У девок, знамо дело, что на уме, – женихи. Соберёмся с подружками и айда ночью в овин. Там, значит, подол задирашь и задницу в темноту выставляшь! В овине-то хоть глаз коли, а мы стоим с задранными юбками, ждём, сердечко пырхает… Шли хихикали, тут тихо-тихо. Мышь какая пискнет, слышно. А гадание-то како? Если домовой погладит по заднице-то голой, значит, замуж выйдешь скоро. Во! А бывало, понимашь, робяты, если девки не доглядят, раньше в овин проберутся. Стоишь домового ждёшь, а тебя вместо него прутом как обожгёт по голому-то заднему месту. Ой, больно! До крови, бывало. Девки как завизжат, а парни дёру. Мы за ними… И если кого из озорников поймам…
– Гладил домовой? – не мог не спросить внук.
– Дак, наверно, раз замуж-то выходили.
Саму бабушку Лукерью долго «не гладил». Девятнадцать исполнилось, когда из соседней деревни приехали сватать родители будущего мужа. Пусть крепкие были хозяева, скотные дворы, полные животины, маслобойня, а всё одно голова не только сундуками с приданым забита была, не одной заботой – лишнюю рабсилу в лице невестки заполучить. О прекрасном тоже размышляли. Жену для сына выбрали за красоту. Не было за ней особенных сундуков с приданым, скромно семья жила. Причём, перед сватовством никакой романтической истории не наблюдалось, из тех, когда парень увидит девушку и жить без неё не может, до того любовь в сердце войдёт. Он ультиматум дома: только с ней под венец! Других не надо. И родители идут на поводу у любимого сынка. В нашем случае ничего подобного. Жених разу не видел Лукерью до свадьбы. И младше невесты был Илья, семнадцать всего. Родители, оценивая Лукерью, думали: какие ладные внучата пойдут от такой писаной девушки-красавицы! О внешних данных породы, получается, заботились тоже.
