Читать книгу: «Душка», страница 4

Не задумываясь, Анатолий Иванович ответил: «Нет, не смог бы. Видите ли, дорогой друг, я не Бог. На мой взгляд, хорошие гитары и скрипки могут создать только те мастера, которые достигли уровня Бога. Или которым это дано. Я никогда не стремился к этому уровню, и никогда до него не дойду. Не потому, что не могу или не хочу, или мне жалко денег на покупку соответствующего оборудования и оснастки. А просто потому, что я другой. Я гитарный доктор. А это не одно и то же. Доктор исправляет всё, что не доделал Бог, или что происходит по вине, недосмотру, халатности, безразличию или незнанию людей. И надо отметить, что доктор ещё и получает от этого процесса удовольствие».

Так и закрепилось за Анатолием Ивановичем в музыкальной среде города прозвище «Доктор». Ремонтировать телевизоры и ботинки, наверное, тоже приятно. Если клиент тебя благодарит за труд и мастерство, если сотканная учёбой и сотворённая руками работа кому-то доставляет радость и комфорт, разве это может не нравиться? Но с музыкальными инструментами всё иначе.

В ремонте гитары или скрипки пособляют не только рубанки, ножи, наждачная бумага, струбцины, лаки и клеи. В этом непростом ремесле необходим и тонкий мышиный слух мастера, и шаманский талант заставлять инструменты петь неповторимым надрывистым колдовством, и, конечно же, исполинская душа – без обрывистых скалистых берегов и упирающихся в облака каменных вершин. Без неё – никак. Вкладывая в ремонт энергию своей природы, мастер делится ею с другими, порой несчастными, обделёнными и покинутыми людьми, эхом Большого взрыва пробуждая в них силу божественного сияния

Пришёл как-то к Анатолию Иванович пожилой человек, одет скромно – домашние тапочки, обвисшие мятые шорты огромного размера, белая майка с жирными пятнами. «Я, – говорит, – погорелец, – может, слышали, неделю назад дом сгорел тут недалеко, на улице Аральской? Так вот это мой дом. Всё случилось ночью, все спали. Когда, надышавшись едким парализующим дымом, выбегали с женой во двор, даже документы не сообразили схватить. Всё сгорело. Дотла. Успел только смахнуть с дивана вот эту гитарку, автоматически ухватил, видите, чуток прокоптилась, а так целая, хорошая. Одна беда – не строит и ладит почему-то. Все советские гитары не строят. Может, сделаете что-то? Не могу жить без гитары. Без дома, уже понял, что могу, приютили, обогрели родычи, слава Богу. А без гитары – с ума схожу, только в ней и спасение».

Сидит мужик напротив Анатолия Ивановича, хоть и в годах, а ещё крепкий, кулаки как гири пудовые, и плачет, то ли от потери всего скопленного за жизнь добра, то ли от того, что гитара не строит. Бог ты мой, да сделается твоя гитара! И не такие проблемы – подумаешь, нестрой – решал Анатолий Иванович за годы своей работы.

«Вы, дорогой мой человек, не переживайте, – отвечал мастер, – не такие уж и плохие отечественные гитары, как о них молодые музыканты отзываются. Это от незнания, заразившей всё неизмеримое русское пространство либеральной пропаганды, и, в конце концов, собственной лени. Они ж ведь, наши гитарки, собирались хоть и в фабричных условиях социалистического соревнования, то есть гнался план по производству, а делались- таки из добротных дров. Тут я вам так отвечу, если их разобрать, а потом заново правильно собрать, то из любой советской гитары выходит очень даже приличный инструмент, ничем не уступающий азиатским коробочкам. Вы, должно быть, слышали историю, как советское Министерство иностранных дел подарило музыкантам «Билтз» ленинградские гитары? Ну, не стали бы наши шишки презентовать Леннону и Маккартни что-то совершенно непригодное, так ведь? У меня, например, в доме тоже отечественная гитара, люблю на ней иногда побрынькать, жене Ленке нравится. А мне большего и не надо, на сцену уже не выходить. Девочки нас, стариков, ведь не любят, им молодых, энергичных красавцев подавай. Посему приходите через пару недель, сделаю я вашу гитару, не узнаете её потом».

У Анатолия Ивановича появилась своя собственная теория относительно музыкальных инструментов. Каждый человек хотя бы раз в детстве заглядывал в круглое резонаторное отверстие на верхней деке гитары или в извилистую прорезь скрипки, чтобы подсмотреть, что там такое хитрое внутри прячется, создавая приятное, удивительно громкое гармоничное звучание. Причём каждая гитара, каждая скрипка звучат по-разному. Вроде, и сделаны на одной фабрике из одинаковых пород дерева, клеены и крашены в одном цехе, а отличаются друг от друга. Это потому, что разные люди в них душу вкладывали, или один и тот же мастер работал, да в разном состоянии и настроении. Вот и передались они выпускаемому всей фабрикой инструменту.

Но многое ещё зависит и от исполнителя. В каком он возрасте, в силах, в каком – добром или разбитом – расположении духа, как через прикосновения пальцев к струнам передаёт энергию, посылаемую ему откуда-то свыше, из иных миров косматого космоса. Копится эта энергия там, за незримыми горизонтами и непостижимыми смертным людям высотами, и чтобы не разорваться в себе самой, разряжается по проводникам. Люди и есть эти проводники, каждый своим талантом обладает, кто-то к живописи, кто-то к сложению стихов, музыке или к изобретательству.

Так и происходит отступление пустоты и обмен энергией между всеми проводниками – человечеством. Добрая энергия слова или музыки несёт сострадание, мир, любовь и созидание, злая – войну, разруху, ненависть, деградацию и жестокость. Это как плюс и минус в обычной электрической розетке. Включил в неё радио – вот тебе и приятная музыка, замкнулись между собой плюс и минус – всепожирающий пожар, как у того мужичка в жирной майке и больших шортах. Анатолий Иванович видел себя на светлой стороне высокой энергии, верно служил ей. Так, во всяком случае, он сам считал.

То, что какая-то неведомая сила прекрасного передаётся людям через резонаторное отверстие инструмента, Анатолий понял ещё в детстве. А уже когда стал мастером и разобрался в создающих звук конструкциях, стал уделять особое внимание каждой детали, участвующей в его передаче миру и до самых краёв наполняющей Вселенную смыслом.

Тогда же, в детстве, от преподавателя музыкальной школы, он и услышал слово «душка». Вначале он даже не знал, что душка в скрипке – это всего лишь еловая палочка, соединяющая между собой две деки. А потом, заглянув внутрь купленного отцом Иваном Анатольевичем инструмента, обнаружил её ровненько под нижним окончанием струнной подставки.

«Разве это и есть душка? Просто палочка?», – подумал Толик, в его-то детском представлении это был какой-то сложный механизм, который нужно настраивать и предохранять от нечаянного воздействия. А тут – деревяшка длиной в полкарандаша и шириной в мизинец. Но когда при смене струн на своей скрипке душка, звонко тарахтя, провалилась в глубину инструмента, Толик понял, как много значила для звучания эта, поди, совершенно бесполезная деталь.

И чтобы установить её в нужное место, что оказалось непростой задачей, Толику с отцом пришлось объехать полгорода в поисках мастера, имеющего для этой операции необходимый ключ, обладающего универсальным слухом и глубокими знаниями геометрии смычковых инструментов. Здесь и увидел Толик, сколько кропотливого тонкого труда и усердия вкладывает мастер в установку душки, ведь без неё, как он многозначительно и торжественно произнёс, «скрипка мертва есть».

Эти слова мальчик запомнил на всю жизнь. Когда бабушка называла Толика «душкой моей», он заглядывал внутрь своей одесской скрипки и представлял себя на месте скромной еловой палочки. «Наверное, я для бабушки тоже очень важная деталь, раз она меня так называет. Наверное, и живёт, превозмогая то потери, то безденежье, то болезни потому, что я у неё есть», – думал Толик. И в этом была большая доля правды.

Душку для скрипки Евгения Борисовича Васильева мастер точил с особым настроением. Почему-то показалось, что от этого зависит судьба молодого человека – сына приятеля его музыкального детства. Да, потом Борька стал известным в городе бандитом, но Женя-то тут не виноват. Время было такое. И дочка его не виновата, а она должна получить в руки достойный инструмент великого русского мастера. Может, и лёд, намёрзший после потери матери, начтёт таять, может, и отца сможет простить и снова откроет для него своё маленькое детское сердце. А вдруг станет знаменитой русской скрипачкой?!

Когда ремонт инструмента Васильева был закончен, Анатолий Иванович позвонил одному из своих старых знакомых – Виталию Павловичу – виртуозному музыканту с большим стажем, поигравшему и на танцплощадках, и в дорогих ресторанах, и даже в оркестре областной филармонии.

– Виталик, привет, это Доктор, тут такое дело. Хотел бы собрать у себя в доме и мастерской сейшн с участием старичков. Помнишь, как мы раньше тусили?.. Эх, да, было время!.. Чаем и пирожными я угощаю, за этим дело не станет. Пивом и рыбой тоже, но после всего… Нет, толпа не нужна. Приглашай только тех, кого считаешь нужным, поиграем, пообщаемся, зрителей будет мало, но это для меня важные люди… Вот и ладненько, договорились! Жду!

В этот момент в мастерской раздался звонок. Привыкающий проводить вечера в одиночестве и тишине двухэтажного пустого дома мастер вздрогнул. Кого это принесло в такое время, рабочий день, вроде бы, давно закончился? Анатолий Иванович включил свет в галерею, отрыл двери и увидел на пороге… Анастасию Валерьевну, слегка заретушированную безжалостной кистью лет, но всё такую же лёгкую телом и игривую взором. Сколько годков не виделись, и не вспомнить.

– Привет, Толик! Сорока на хвосте принесла, что ты холостякуешь. Куму в дом пустишь?

X

Непреходящий запах медицинских препаратов стоял в небольшом кирпичном доме у Тамары Васильевны, матери Елены Владимировны. Болезнь неумолимо прогрессировала, метастазы беспощадно поедали иссохшую плоть, приступы являлись один за другим, «скорая» раз за разом бестолково целовала знакомую калитку, а ждать исцеления теперь можно было только от Всевышнего.

– О боги-боги, сколько вас на свете – и шумерские, и славянские, и египетские с греческими, всех и не упомнишь. Да ни один ни разу не откликнулся на мои мольбы, – плакала Тамара Васильевна, почти уже не поднимаясь с постели.

Приехавшая с пожитками дочь с некоторых пор перестала подбирать слова утешения, утомилась. Тихим голосом порой ругнёт старушку, мол, не поминай Бога всуе, грех это. И хотя что такое грех, и как нужно себя вести человеку в свой последний отрезок жизни, она всецело не понимала, но чувствовала, что обязана одёргивать безрассудные импульсы матери. Перед кем обязана – тоже не знала, но ощущала в доме присутствие некой неосязаемой третьей силы, явившейся сюда без спросу, но по законному праву жизни и смерти. И эта сила слышит всё, и судит за всё, что сделано и сказано.

Эту силу Елена чувствовала ещё в детстве. Скажешь, бывало, кому-то слово грубое, обязательно «прилетит» отдача – то ли острый камень окажется в том самом неудобном месте, куда ступает босая нога, то ли учитель вызовет к доске в неподходящий момент неготовности к уроку. Всего лишь одно слово, а как громко и точно аукается оно на другой стороне бытия. А тут – целая жизнь, в ней столько речей кудрявых наговорила, столько дел неблаговидных переделала, что терпения не хватит у всевидящего ока и всеслышащего уха переварить в своём котле прикрые ингридиенты из копилки векования.

Боязно Елене Владимировне, ведь и самой предстоит когда-то явиться перед вселенскими присяжными, и дать ответ. Как им сказать о том, что бросила законного мужа? Устала от семейного жития? Ну, утомилась, и что с того? У всех так. Что муж «объелся груш» и стал каким-то чужим, отдалённым, постоянно озабоченным своими делами? Так и в этом неудовлетворении она не едина на белом свете. Не соврала ведь Анатолию, что сама не понимает происходящего с ней, не может найти этому ни слова пояснения. Какое-то наваждение посетило.

Вот и свалилась лежачей матери на больную голову. Спасай, мама, дай хоть совет, что делать дочери. А мама сама еле-еле душа в теле.

– Мам, а мам, – как-то позвала Елена Тамару Васильевну, – ты не спишь?

– Я сейчас почти совсем не совсем не сплю, не спится, – отозвалась мать.

– Болит?

– Этого не пояснишь, тяжко просто, невыносимо. И думки всякие в голову лезут.

– И что за думки?

– О смерти, доча.

– Это ты брось, я вот где-то читала, что если загонять в свою голову мысли о кончине, то можно пробудить на уровне тонких миров тёмные силы, которые и приблизят смерть. А если верить в выздоровление, то наоборот, начинают работать другие ангелы, – на самом деле Елена придумала про тонкие миры и ангелов, но что-то подобное она где-то действительно читала.

– Много ты знаешь, они тебе напишут в своих газетах, лишь бы купили.

– Я в интернете читала, на серьёзном сайте.

– Ох, в тырнете. Удивила. Да там такие же сидят, как и в газетах. Не рассказывай мне сказки, там…

– Мам, я от Толика ушла! – резко перебила Елена Владимировна, сама испугавшись своего признания.

– …Как ушла? – охнула Тамара Васильевна. – Что случилось?

– Ты только сильно не переживай. Я к тебе насовсем переехала. Ну, вещи, конечно, не все забрала. Потом привезу. Всё равно я там не хозяйка, за столько-то лет так и не стала…

– Так, – строго повела поредевшей седой бровью Тамара Васильевна, – давай, рассказывай по порядку.

– А никакого порядка нет, мама. Полный бардак в голове. Может, я с ума сошла?

– Если сошла, то в дурдом надо ехать, деточка, там есть хорошие специалисты. Соседку нашу, Петровну, вон, тоже как-то года три назад какая-то шизофрения посетила, так ничего, покапали, покололи, приехала как новенькая. Только жопа вся синяя и болящая. Так чем тебе Толик не угодил, жисть ведь прожили? Может, это Колька-врач опять голову тебе стал морочить? Так я его…

– Да при чём тут Колька, мам?! Нашла чего вспомнить, хос-спади…Сто лет в обед, одноклассник в гости покатался, намёки побросал. Язык без костей, мозги без тормозов, мам. Воспользовался моментом, что я сама к нему за советом обратилась. Тут другое, – Елена закатила глаза и тяжело вздохнула на полную грудь.

– Что другое?

– Мне кажется, что Толик меня разлюбил.

– Пс-с…Прости, Господи! О любви она вспомнила в её-то годы. Да меня папка твой разлюбил уже на второй день после свадьбы. Ночку заночевали, а на следующий день он уже с Петровной целовался. Она, когда молодухой была, ох и славной девкой бегала. Все пацаны на улице хвостиками крутили. И папик твой туда же.

– Мам, ну отец же сто раз рассказывал, как оно на самом деле было. Поспорили они на поцелуй, что ты будешь его женой. Ну? Забыла что ли? Петровна ему сказала, что ты его не любишь, а он упёртый был, сказал «добьюсь», и всё тут. И поспорили. На поцелуй, блин, мама, что такого…

– И ты поверила? А если бы я не пошла за него замуж, что тогда?

– Тогда Петровна была готова свадьбу с ним гулять…

– Ну, и где тут логика? Хоть так, хоть этак – Петровна в выигрыше. Не замуж, так хоть под забором пососаться, тьфу!

– Мамка, что ты в самом деле, смерть на пороге топчется, а ты о чём? Вышла ж замуж. Ну?

– Что «ну»? Знала бы ты, какой тогда скандал разыгрался. Бабка твоя меня в ЗАГС провожает, развод брать. Дед твой орёт: «Постреляю!». Сваху в больницу забрали с этим, как его, с сердечным приступом. Оттого, наверно, и померла рано, бедная. Петровна месяц боялась нос на улицу показать. А папик твой, как ни в чём ни бывало, в запой ушёл. Домой его привозят на тачке, у калитки сгружают. Ночь проспался, с утра тишком в дверь проскользнул, чтоб никто за шиворот не поймал, и на работу. Где кормился, что ел, кто кормил – Бог его знает. Может, и Петровна. Ох, и было…Ох, сердечко заходится, ох…

– Мам, да хватит тебе.

– Ты вот говоришь, что не хозяйка в доме Толика, да? А тут ты хозяйка, значит?

– Так родительский дом…

– Смерть, значит, у моего порога топчется, да? Забрать, получается, меня хочет, тобой не выплаканную, медью не отпетую? А сама мне сказки про ангелов-спасителей поёшь. Помнишь ли ты, доча, как мы все тут год назад договаривались? Кому этот дом должен достаться?

– Договаривались. Анечке. Так а я разве что против имею?

– Ага. Похоронить меня приехала и Анечку без наследства оставить.

– Так у них в Серпухове квартира.

– Квартира-то квартирой, однушка в кредит купленная, а домик этот ей должен по нашему уговору отойти. А у тебя муж есть. И дом есть, ты как-никак законная жена.

Елена смотрела на мать расширившимися глазами, дёргая правой рукой за верхнюю пуговицу на ситцевой рубашке. Тамара Васильевна хоть и ослабла за последний год и здоровьем и умом, а с памятью у неё, как оказалось, всё в полном порядке. И ведь действительно был такой уговор – не делать никаких завещаний, а после смерти Тамары Васильевны идти к нотариусу и писать отказ от наследства в пользу внучки Ани. От завязавшейся натужной ситуации у Елены закололо под левым ребром. Мать-то ещё имеет силы и волю! Попробуй что против сказать – выгонит. И куда тогда топать? К Анатолию Ивановичу на поклон? Прости, мол, муженёк, бес попутал. И к чему тогда было всё это затевать? Бестолковая ситуация, и от осознания её тупиковости Елена Владимировна прослезилась.

– Мам…

– Что «мам»? Я пятьдесят шесть лет мама, а был бы брат твой жив, то и все шестьдесят, – грубым наставническим тоном буркнула Тамара Васильевна. – Говоришь, Толик тебя разлюбил? А, ну, дай-ка телефон, я ему сейчас позвоню и узнаю, как оно на самом деле.

– Не надо, мама!

– Чего ж так? Если разлюбил, пусть и подаёт на развод, ищет себе молодуху горшки на старости лет выносить. Он тебе сам сказал, что разлюбил или как?

– Мы с ним вообще последнее время почти не разговаривали.

– А-а-а, вон оно как! Да-да-да, это ты умеешь, в молчанку играть да гордыней окапываться. На танцы не пустишь – неделю с губами надутыми ходишь и не разговариваешь. Это у тебя с детства. Папик тоже умел нервы трепать молчанием. Вся в него. А у меня свой вопрос к тебе имеется: а ты Толика любишь? Не разлюбила ли, дорогая, ты его? Может, тут дело-то в другую сторону вертится?

Елена Владимировна побледнела, почему-то левый глаз задёргался. Вроде бы, плохая примета, к слезам и смерти близкого родственника. А ведь в чём-то права мать, может, и так, – потускнели чувства, переродилась былая любовь в обыкновение и повинность, а цветочная поляна радости в пустую степь горкой полыни. Бывает ли так у других людей или только у неё это? Сложный вопрос, а ответ заблудился где-то в запутанных лабиринтах сознания.

– Остыло как-то, мама. Какая любовь… привычка и не больше.

– Ну, знаешь ли, не ты первая, не ты последняя. У всех такое бывает, но не все глупости городят. На работу тебе надо вернуться, бесишься на своём заслуженном отдыхе. Я как на пенсию вышла, так ещё десять лет мантулила. А ты, глупая, с директоршей горшки побила из-за того, что та правду тебе сказала о твоём характере тяжёлом. И слёзы пустые полгода чеканила. О себе, значит, подумала, сбежала красавица, а Толику каково? Я ж и смотрю, не звонишь ему, и он молчит. Чую, что кошка чёрная пробежала между вами. Ладно, разберётесь, я прослежу, умирать пока не буду. Так и знай. Заруби это себе на носу, доча!.. Анечка звонила?

–Звонила.

– И что?

– Собирается приехать на днях.

– Вот и хорошо. Приедет. Мы тут с внучкой и потолкуем о том, что я задумала. А ты к мужу езжай.

– Не поеду.

– Поглядим.

– А что это ты там задумала?

– Пока ты в магазин ездила, Петровна приходила. За хоспис хлопотала, своих детей просила помочь, сынок-то у неё в исполкоме работает. Берут меня в хоспис этот. Деньги есть, ты знаешь, скопила, хватит.

– Мам, какой хоспис, мы же есть у тебя.

– Так! Я сказала, что умирать у вас на глазах не собираюсь. Скоро такие муки у меня пойдут, что сама в земную твердь клюнешь. Чувствую. А в хосписе и уход, и врачи, и батюшка какой-никакой, а есть. Мне уже пора и о своей душе подумать, ведь всю жизнь за вас гнула извилины, а вы тут и умереть спокойно не дадите.

– Мам…

–Хватит мамкать. Устала я. Теперь точно усну. Спи и ты. Утро вечера мудреней.

Последние слова Тамара Васильевна произнесла шёпотом, глубоко простонала, медленно протянула руку-веточку и выключила ночной светильник на рассохшейся от постоянно проливаемых жидкостей фанерной тумбочке. Всё это время за разговором двух женщин внимательно наблюдала собачка Зита, улегшаяся рядом с диваном у изголовья. Она не понимала, о чём так эмоционально говорили больная мама и заблудившаяся по жизни дочь, но точно чувствовала, что этот разговор касался и её места под спрятавшимся майским солнцем. И от этого накатывало гнетущее волнение.

XI

«Чего ж её принесло-то, ягодку эту терпкую, Настюху ибн Валериевну? – по-детски, неуклюже засуетившись в дверном проходе, подумал Анатолий Иванович. – Пускать или не пускать – вот, в чём шекспировский вопрос. А если пускать, то зачем, и не принесла ли Настя в дом новые несчастья?

И вот всегда так по жизни: нужен тебе человек – днём с прожектором не отыщешь, а не нужен – он и сходит с земных вершин нежданным селем. М-да, наплясали шальные звёзды встречу, какую не ждал».

Анастасия Валериевна мгновенно прочитала сумятицу в изумлённо- испуганных глазах Анатолия Ивановича. Ей ли не знать его рыхлые места, хоть и прошло уже столько лет с их перебродившего романа.

– Шо теряишьси, Толя?! – манерой базарной хабалки, ехидно скорчив лицо, промямлила Настя; стало заметно, что она изрядно выпила. – А я тут со старой подружайкой недалеко в кафешке сидела. Да и к тебе решила заглянуть на чаёк. Звонит мне с утра, говорит: «Настюха, у меня для тебя новость есть, отпад полный! Знаешь какая?»

– Подружайка или новость? – пытаясь сохранять выражение лица в состоянии безразличия, спросил Анатолий.

– Ха! Интересно, стало быть!? Интересуешься, да, Толя? Помнишь меня, а я знаю, что помнишь. Небось, сейчас глазками своими бесстыжими меня уже раздеваешь, да? А я и за! Прям двумя руками. И ногами, кстати, тоже – за. Хорошие у меня ноги или стоптались за годики беспощадные? Да не бойся, не отстраняйся, не трону. Ты сам-то на себя в зеркало давно смотрел? Давно, наверное. Свежесть былую потерял, хотя на безрыбье, в принципе… Подружка, спрашиваешь, какая? Да Светка Милонова, если помнишь, одноклассница твоей суженой-ряженой. Грит, что-то давненько Ленки твоей не видно. Точно к мамке сбежала, как и обещала. Они ж последние недели чуть ли не день в день встречались потарахтеть. Продолжать?

Анатолий Иванович отступил к стене галереи, пропуская Настю в дом. Пока она, шагая в зал, на ходу сбрасывала с ног туфли, широко раскачивала обтянутыми голубым коттоном бёдрами, он лихорадочно перебирал в голове все возможные варианты своих дальнейших действий. Как быть, если Настя, выпив чая, не уйдёт из дома? Что делать, если она его потянет в постель (а такое развитие событий тоже нельзя было исключать)? Как реагировать на ту новость, которую сейчас ему преподнесёт нежданная гостья? А если не преподнесёт, а просто поиграет на струнах растревоженной души? И главное видел ли её кто-то из соседей входящей в дом?

– Так вот, – продолжила Анастасия Валерьевна, грузно рухнув на тёмно-зелёный баракан дивана, – Ленка-то твоя хоть и молчунья, как та Муму, а тут возьми и разболтайся. Говорит, всё, бросила я этого чурбана неотёсанного, к мамке вернулась. О, как, Толян! Бросили тебя, дядька! Собаку даже, и ту не оставила.

– Кончай говорить глупости, мать у неё больная. Поехала досматривать, она почти год уже так живёт – то тут, то там, – возмутился Анатолий, трусящимися руками пытаясь включить газовую печь. Печь не поддавалась, гневно пыхала газом. За этой картиной с нагловатой косой улыбкой внимательно наблюдала Настя, сосредоточенно фиксируя зрачками каждый момент.

– Какой ты стал неловкий, Толя, – резюмировала она. – Надо брать тебя в руки. На зарядку строить, лыжи купить, палки финские.

– Это и вся новость?

– Вся, да не вся. Вещички Ленка свои тоже, надо полагать, увезла, чтоб мамку одевать, да?

– Твоё-то какое дело, что она туда-сюда возит?

– Моё дело какое? Да как же так, я ж, Толя, за тебя волнуюсь. Видит Бог. Пока мы со Светкой салатик зубками перетирали, выяснилось, что не мамкой единой у твоей Ленки тропинка в родной дом вымощена. Там, Толик, такое закрутилось, что сам Толстой бы заплакал со своей Анькой Карениной.

– Кончай сочинять, – буркнул Анатолий, включив, наконец, печь.

– Сочиняют поэты, Толя, а тут получше любых стихов пазлики складываются. Грит, зачастил к твоей Ленке Николай Николаевич, доктор из их колхозной лаборатории или амбулатории, как её там, тоже одноклассник. У него жена недавно крякнула, вот и пошла жара. Мужик ещё в теле, всё при нём, деньги водятся, хата есть. А за Ленкой он ещё в школе педали накручивал. Вот такое сочинение у меня для тебя.

– Ерунда, Настя. Полная ерунда, – сказал Анатолия Иванович, разливая чай. В солнечном сплетении что-то сочно затрепетало, словно сердце пыталось вырваться из грудной клетки.

– Только чай? – изумлённо спросила гостья.– А чего-нибудь покрепче в холостяцком доме не водится?

– Для тебя нет.

– Что так? Обидела чем или прошлые скелеты за спиной покоя не дают? Так ты крылья купи и лети от костлявых подальше… Ну, не знаю. Я за что купила, по той цене и торгую, навар невеликий. А Светке врать вообще незачем. Она баба тёртая, битая, знает вес слова. Да ты не обижайся и не бойся, а то я, глядя на твоё лицо, сейчас расплачусь. Ты думаешь, я предложение тебе делать пришла? Ха! Не угадал. Меня сегодня на эти коврижки уже не приобретёшь. Замужем отметилась. Хата в наличии. Работа есть, пенсию вот оформила. Сына вырастила, сейчас по контракту в армии служит. Но иногда припасть к мужскому плечу так охота, Толь.