Читать книгу: «Три истории из реальной жизни. Любовь и музыка. Трудная работа. Дорога к дому», страница 2

«Что делать? Попросить отвернуться и сверкать по квартире задом – насмешишь. Бытовая мелочь уронит весь романтический настрой. Попросить принести? Можно, только уж слишком явно проявлюсь. Из-за двери руку за вещами только женщины протягивают. Мужчине полагается приоткрыться: часовой механизм спрятать за шарнирную дверь, а разрез по вертикали отдать на обозрение. Неважно, толстый ты или тонкий, маленький или ещё какой. Если есть кому подать, то она с этими недостатками уже смирилась ввиду других достоинств… Вот именно, а в моём случае она только начинает обретать причины и мало что знает о достоинствах. То, что я могу спрятать за дверью, возможно и будет её новым приобретением для моей пользы и её удовольствия. But nothing for sure. Рисковать нельзя». Он ещё помялся в ванной комнатке, прилаживая полотенце и разглядывая себя в зеркале.

«Придётся выходить как Аполлону к Венере – в полотенце. Влажные волосы, белые покрывала, прямой взгляд смелых глаз, свежесть и душевная чистота. И она – черна, как южная ночь. Эротично. Может сработать. Ну и подлец же я».

– Я выхожу. Прошу, не пугайтесь. Я совершенно как из бани, но под полотенцем.

– Я не пугаюсь, приходилось видеть мужчин и без полотенца.

– Вакхические оргии?

– В кино. На видео. Виктор приносит для вечернего просмотра.

– Всё же я попрошу Вас сейчас повернуться к окну и проверить, нет ли, к примеру, дождя.

Майя повернулась, а мнимый Аполлон пробежал к татами. Но тут случилась неожиданность.

Майя быстро вернулась от окна к татами и, протестующе выставив вперёд правую руку с веером тонких пальчиков, сказала:

– На татами нельзя так просто заходить.

Аполлон опешил и замер с занесённой над татами ногой. Руками он придерживал полотенце.

– А как же можно?

Венера приблизилась, встала сбоку, рядом, и начала учить:

– Подходить к татами следует мелкими семенящими шажками. Подойдя, руки сложите ладонями вместе, поднесите к лицу и поклонитесь, склонив голову к рукам и спину в пояснице. Тапочки перед тем, как ступить на татами, надо успеть скинуть. Вот смотрите.

И она показала, как надо заходить на татами. Взошла на середину его зелёного поля. Впереди стоял Аполлон, слева кровать. Венера томно попросила:

– А теперь Вы, но по правилам нашей японской культуры. Традиции священны: просветлённый Будда восседал и возлежал на татами. Женщины восходят на него, чтобы служить мужчине. Тут я Вам галстук и повяжу.

«Послать ко всем чертям Просветлённого с его деспотической традицией или нет? Шутовство какое-то. Восседал, возлежал… Любому ясно: ел и спал, а на бамбуке потому, что влажно там было, а бамбук всегда сухой. Смолы в нём особые. Не смачивается он. Вряд ли Будда задумывался об особой важности места, а не о сухости зада – берёг старичок себя от сырости. Но делать нечего: придётся плясать её па. Могу представить, как глупо сейчас буду выглядеть». Вот здесь мнимый бог ошибся – представить, как он будет через секунду выглядеть, он не мог.

Аполлон отступил на метр от татами. Просеменил мелкими шажками к выступу ковра. Скинул тапочки и встал на них поверху. Затем, как учили, сложил руки, поклонился, ступил… а полотенце осталось на входе. Аполлон – смешной, как старик Хотабыч, и голый, как Адам в саду Эдемском, – стоял напротив Венеры, демонстрируя всё, чем по-самцовски наградил его Господь.

Медленно переведя взгляд от дара к Венере, Аполлон встретил её глаза. Она смотрела на него и не смеялась. Она подставилась под его напряжённый взор, как он недавно в душе подставлял лицо под струйки воды – наслаждаясь, чувствуя, как убегает с их потоком усталость. О полотенце он не думал. Сделав два решительных шага, Аполлон-Вовка приблизился к Венере вплотную и крепко стиснул её руки в плечах. Она не напряглась, не отпрянула, а подалась к нему грудью, подчиняясь призыву сильных рук. Он смотрел всё время ей в глаза не мигая, боялся отвести. Пока он так смотрит на неё, он знал – она в его власти, но эта власть для двоих, а не для него одного.

Её руки совсем ослабли и обвисли. Потом он начал чувствовать, как зашевелились её тонкие пальчики и вновь напряглись руки. «Подбирает повыше платье. Освобождает для меня. Сейчас и про трусишки всё выяснится. Господи, успеть бы до второго пришествия… её мужа». Она зашептала:

– О чём ты сейчас думаешь?

– О танго, что мы танцуем вдвоём.

Не успели. Комната наполнилась красивой мелодией: сработал звонок на входе. Виктор, желая войти, предупреждал любую возможную неловкость. Тактичные русские люди. На это способны только они: уважать право наций на тайну блуда.

– Одевайся, быстро.

– Не успеть. Дай рубашку и возьми галстук. Рубашка длинная, прикроет. Сама стой рядом, как будто повязываешь и не отходи, я ещё в норму не пришёл. Опасность меня не пугает. Веди себя смело, спокойно, натурально. Даже если он что заподозрит, такое поведение собьёт его с толку. Если в первую секунду не станет скандалить, значит и вовсе ничего не будет. Всё. Об остальном я позабочусь. …Ты очень необыкновенная. Особая. Южная Ночка, тёплая сказка.

– …Вот вы где?

– А где? Видишь, женщина обслуживает мужчину по нашим теперь японским традициям. Так что стой рядом и не мешай, а то узел ровным не получится. На татами не заходи – это место занято.

– Так и не научился сам подвязывать? – спросил, но взглядом оценивал обстановку и проверял кровать. Успокоился: не тронута.

– Даже если б и умел, то теперь бы в этом не признался.

– И душ принять успел?

– Успел. Я же с дороги. В ресторан грязным идти не могу: верю, ждёт меня там удача.

– Начинает человек в норму приходить. Вот что значит на двадцать минут с женщиной оставить.

– Хорошо, что не на час. Пришлось бы мне тогда не в ресторан, а в другое заведение идти.

IV

Русский ресторан в Японии показался Владимиру явлением специфическим. Удивление пришло сразу, как только они спустились по высоким деревянным ступенькам глубоко в подвал совершенно неприметного снаружи здания. Окон в ресторане не было. Ожидаемого трактирного убранства не оказалось. После ступенек очутились гости на маленьком свободном пятачке размером не больше площадки в троллейбусе. С четырёх сторон прихожей – проходы без дверей, но с подобранными по бокам зелёными бархатными занавесочками с отливом и золотистой бахромой. Совсем как на знамёнах советского периода, только цвет другой. Почувствовался душевный уют. Промозглый декабрь, царящий на улице и в настроениях, сменился домашним теплом. Справа от ступенек расположилась кухня. Через проём было видно, что она вытянутая, как бакалейный прилавок в любом московском гастрономе, и работает в ней один человек. На длинной чёрной плите в ряд располагалось до десяти конфорок, и за спиной у повара – гнёзда духовок, стилизованные под русские печки, но всё на газе. Немолодая японка принимала от повара блюда и разносила их на медном подносе по назначению.

Прямо по ходу лестничного спуска проход вёл в туалетную комнату, куда проследовал Виктор, как только они вошли. Он призывно кивнул Вовке, но тот, усмехнувшись, отказался. Адресовал тот же жест Майе, но она отвела глаза влево – в зал, словно и не заметила экзотического приглашения.

С кухни вышла немолодая женщина, японка и встретила Майю и Владимира традиционным для страны восходящего солнца радушным гостеприимством: искренние поклоны и приглашающие движения рук, сопровождаемые причитаниями наподобие «уважае-масс». Как будто в ладушки играет, но только без прихлопывания. Причитания вызвали у Владимира, не свыкшегося ещё со звучанием нового языка, русскую фразу «Прошу, уважаемые». Он глянул вопросительно на Майю, выгнув дугой брови, и та, улыбнувшись, подтвердила догадку:

– Да, это именно то, что и слышится. Очень похоже на русский, но не на русских.

– То есть?

– Ты хоть раз слышал в наших ресторанах, чтобы тебе сказали так сердечно и с поклоном?

– Нет, не приходилось…

– И нам с Виктором не приходилось. Значит, и не говорят.

– А зачем сразу делать обобщения? – появившийся неожиданно быстро из туалетной комнаты Виктор раздражённо заерепенился. Его кольнуло в сердце перемена в жене: назвала Вовку на «ты». «Может чего уже было?.. Но кровать была нетронута. В душевой она не была – вспотеть успела бы, и потом он мокрый, а она сухая… нет, не было ничего. А-а! Это после общего испитого стакана. Тогда всё ясно. Это правильно. Молодец, Майка».

Малоприятные мысли прервал Вовка:

– Элементарная индукция. Школьник знает. Если утверждение верно для первого элемента и для второго элемента последовательности, то оно верно и для любого другого, случайно выбранного. Майя правильно сделала вывод. Остаётся только удивляться чёткости и быстроте её реакции.

Виктора опять кольнуло: «Он что, хочет сказать, что были ещё другие варианты тихоблудства? А как он узнал, что я об этом думал? Никак. Ты просто ревнивый, вот и видишь в любой фразе намёк на ущемлённые права самца. …Намёки, конечно, есть, но это потому, что любой разговор с женщиной для того, чтобы её в постель завлечь или самому от постели отвлечься. Ничего не было. Дело ясное. File closed». Однако полной уверенности не было, и смута в сердце продолжалась.

Майя умела хорошо чувствовать своего мужа. Любила и не желала ранить его самолюбие. Она знала, что Виктор не зря позвонил в дверь перед тем, как войти. Предупреждал. Допускал, выходит, в душе, что она могла соблазнить мужика за короткий интервал случайного знакомства?

Майя глянула на Владимира, и когда тот поймай её взгляд, указала на Виктора. Вовке всё было ясно без слов: требовалось «погасить» Витька. Его внезапная раздражительность не осталась без общего внимания. Владимир обратился к товарищу:

– Что теперь? Куда теперь?

– Теперь скидывай ботинки, если носки не рваные. Если рваные, всё едино: скидывай.

– А как же танцы?

– Какие танцы? – искренне удивился Виктор, но потом сообразил, что Вовка в Японии новичок и всего не знает.

– Здесь посетители не танцуют. Для них – да, но не они. Их культурная программа вся в меню указана. Сиди и пей, да на гейш поглядывай. Не цыганки, конечно, но много общего. Внутренне присущее единство целей и содержания.

– Whores?

– Нет, definitely not! Объясню за столом, – и первым проследовал в зал, за ним Майя и Владимир.

Зал располагался напротив кухни, но был существенно выше. Три ступеньки и крылечко с ковровым покрытием вели внутрь. В самом зале поражали столики. Создавалось впечатление, что им вдвое против обычного укоротили ножки. Располагались столики вдоль трех стенок, оставляя немного места для людей. Стульев или пуховиков для гостей нигде не наблюдалось. Свободное пространство между столиками и в зале было не что иное, как татами, уже знакомый Вовке, и он криво усмехнулся.

Виктор, не давая разъяснений, прошёл к одному из низких столиков, что располагались слева от них, сел к стене лицом в залу и убрал ноги под стол. Сдвинулся вперёд и постучал правой рукой по татами, приглашая жену сесть рядом. Она безропотно подчинилась. Владимиру осталось только занырнуть к столу, оборотясь спиной к залу. Он сел напротив Виктора. Смотреть на женщин чуть сбоку и с удаления для него было удобнее. Можно, не поворачивая головы, видеть все лица и не фиксировать на этом чьё-либо внимание. «Блудливый опыт приходит с годами и синяками» – это он усвоил и от правила оптимального расположения за столом без причин не отступал.

Укороченные ножки столов разъяснились: татами представлял собой ковровый помост, но в нём имелись прямоугольные гнёзда, в которые и были утоплены деревянные столы. Скатертей на столах не было; вместо них имелись большие – как обеденные – подносы, мягкие пластиковые коврики, напоминающие на ощупь китайский ластик, а цветом лазурь. Поверхность стола была гладкая, отполированная, но без толстого слоя лака. Ореховые разводы давали глазам отдохнуть. Сидеть оказалось совсем не жёстко: края татами обрамляли невысокие вельветовые подушечки под тон всего покрытия.

Вскоре стало ясно другое назначение татами в русском ресторане. Пришла уже знакомая гостям японка; опускаясь перед каждым из них на колени, разложила батистовые салфетки и предложила меню: большие двустворчатые открытки в сафьяновых обкладках.

– Уважение во всём. Одними лишь техническими средствами его достигают и без нашего старорежимных «Чего изволите-с?» На колени перед гостями встала, но себя не унизила: по-другому и не получится красиво. Всё продумано. У этого народа многому учиться следует. Равенство во всём, что касается личности. Между прочим, чем приятнее обслуга – тем дешевле ресторан. Погоди, сводят тебя в пятизвёздочный «Шанхай» – увидишь, поймёшь и больше не пойдешь. Обслуга – ледышки, цены небоскрёбные, а еда та же, если не хуже.

Виктор давал пояснения виденного, обращаясь исключительно к Владимиру. На жену Виктор не глядел, как если бы её рядом и вовсе не было. «Ревнивец вспыхнул», – догадалась чуткая Майя и обрадовалась. Она поймала правую, ближнюю к ней руку мужа и опустила, сцепив своими пальцами на стол между ними. Виктор попытался освободиться, потянул ладонь со стола, но она не отпустила сцепку, и руки плавно соскользнули вниз, на вельветовую подушечку к краю татами. Она понимала, что Виктор не станет теперь вырываться – это будет слишком явно. От природы он был добр и тактичен, но носил при посторонних маску простака. Пальцами Майя ощущала напряжение его руки. «Не отошёл ещё», – решила она и продолжила наступление. Выражая всем видом согласие с мужем, Майя придвинулась к нему ближе и рывком переложила сцепленные руки к себе на бедро. Подозрений со стороны быть не могло. На столе пусто, руки занять нечем. Пока не подадут первые блюда, гости по обыкновению рефлекторно заняты коленями, укладыванием салфеток. Только в случае с Майей было существенное отличие.

Майя не трогала салфетку, а потянула руку вдоль бедра под платье – туда, где Виктор кончиками пальцев ощутил особое тепло, напряжение и влажность её тела. Боясь себя выдать, он не пытался отдёрнуть руку. Она пульсирующими движениями, короткими мазками заводила его, но он не поддерживал игры и внимания на жену не обращал.

Через две минуты неравной борьбы Виктор сдался: руку расслабил, и Майя его отпустила. Он достал руку из-под стола и переложил к Майе на плечо, привлёк к себе. Она счастливо заулыбалась и, обращаясь к Владимиру, сказала:

– У Виктора два конька: курильская тема и японские культурные отношения в обществе. Очень по-русски: политика и культура на фоне патологической расточительности.

– Про последнее ты зря. Вовка может решить, что ты жадная, и начнёт зажиматься за столом. Он закомплексованный. Есть и пить хочет, дамочку снять. Ты можешь убить в нём всё хорошее.

– А ты ему расскажи, какая я. Он поест, попьёт и на меня, глядишь, переключит всё внимание, – попросила Майя игривым тоном, и было ясно, что нежадная она и Витьку «погасила».

После тайной ссоры и явного примирения с красавицей-женой, Виктор заметно воспрял духом и стал как прежде весёлым и разговорчивым.

– Что касается культуры. Дам вам маленький пример. Ты, Майечка, знаешь, подтвердишь. Метро. Переполнено, случайно освобождается место, и его занимает молодой человек. Просто школьник, а следом заходит старичок или в преклонных годах женщина. Встает рядом и…

– …молодой человек, тяжело вздохнув, поднимается, уступая место, – предположил Владимир не без иронии.

– Нет, ошибаешься. Сидит и не шевелится, как все другие. Никто его не упрекает. Не услышишь ты до боли знакомого: «Милок, уступил бы старушке место». В обществе не принято. Кому довелось сесть, тому и сидеть, а нет – стоять будет. Есть в каждом вагоне, как и у нас, особые места – для тех, кто еще ноги таскает, но с трудом. Их молодые не занимают. Даже в переполненной электричке. Женщина сесть может, но не молодой или вполне крепкий. Видишь, очень удобно: можно не делать вид, что зачитался или уснул и не заметил старикана до самой своей остановки.

Володька недоверчиво покачал головой. Виктор продолжил:

– Разъяснение феномена очень простое: если начать упрекать, то возникнет стресс: и у того, кто сидит, и у того, кто стоит, и у тех, кто видит и слышит всю картину. Они себя берегут, оберегая покой и спокойствие окружающих. Не веришь? Смотри. Наша японка-сан несёт поднос. Нет, не нам – на другой столик. На подносе маленькие глиняные вазочки как под ландыши. Это саке, водка; её полагается пить только тёплой. Оптимально, когда температура 36 и 6, как у тела. Watch now!

Виктор поднялся и, опережая хозяйку заведения и зала, направился к столику, что был у дальней стены, по центральной дорожке прохода в зале. За столом сидела мужская компания – пять или шесть человек, японцев.

Неожиданно явившийся гость подступил к старшему из группы пирующих и, мягко улыбаясь, заговорил по-английски. О чём говорил, Вовка и Майя не слышали, но видели, как ему отвечали и приветливо улыбались. За спиной у Виктора в ожидании замерла хозяйка, держа на руке поднос с остывающей саке. Её вид ничего не выражал. Она ждала, и это всё, что она делала.

Вовка взглянул на Майю. Та улыбнулась:

– Не волнуйся, он сейчас вернётся. Это показательное выступление.

Виктор не спешил возвращаться. Более того, в беседу с ним включились и другие участники нарушенного застолья. Слышно было смех, и ничего, кроме приветливости, в них не было. Ни один из них не попросил Виктора пропустить хозяйку, дать ей освободиться от ноши, а им разлить тёплой саке. Так прошло пять минут. Обернувшись к своим, Виктор увидел хозяйку заведения и сделал выражение, что, мол, только что заметил её и поднос с саке. Извинился и направился к своему столику, не забыв пригласить терпеливую компанию при случае «приземлиться к русскому столу».

Конечно, саке успела остыть – уже не 36 и 6, а меньше. Хозяйка сделала движение повернуться и унести, заменить на более горячую, но компания этому воспротивилась, и она, присев к их столику, освободила поднос от напитка.

– Видал? – спросил Виктор. – И так во всём. Если, к примеру, один человек другого убил, скажут просто: «Потерял контроль поведения»; lost temper. Ни слова, мол, «подлец», «негодяй» и прочее. Нельзя – моралью общества запрещено говорить такие слова и давать определённые негативные оценки. Здесь это равносильно тому, что по Арбату голым пройтись. Позор ляжет на говорящего, а не на того, к кому отнесены слова.

Что и говорить, на Владимира он произвел сильное впечатление своим показательным трюком, и тот ему поверил. Майя только улыбалась и поглаживала мужа по рукаву пиджака: «Доказал».

– Да, что там! Если про всё рассказывать, то книгу можно написать. Только всё это зря: не умеют у нас учиться хорошему. Учить – другое дело, а учиться культуре – нет! Мы сразу про русских писателей толковать начинаем: Толстого, Достоевского. Обогатили, мол, мировую культуру. Иди, спроси хозяйку, что я заставил ждать с подносом наперевес, читала она Толстого или Федьку? Нет, не читала, а ума и культуры в ней не меньше, а больше, чем в каждом из читавших их в оригинале.

– Виктор, ты становишься слишком серьёзным. Я читал «отца Фёдора» удачно, ты и его, и других, конечно, тоже читал, и не чувствую, что зря. Возвращаюсь к ним порой. «Анну Каренину» раз пять читал и Достоевского не по разу. Соглашусь, культурней не стал. Что мать с отцом дали, то я дополнил французами – Бальзак, Мопассан, – и англичанами, начиная с Уильяма, друга нашего, Шекспира и кончая Оскаром Уайльдом. От своих культуры я не вынес. Более того, уверен, что русская литература несёт в себе заряд антикультуры. Пушкина, Лермонтова, Куприна я отношу к европейским писателям и с Достоевским и Толстым их вместе не путаю. Троица всех других выше.

– Вот видишь: ты типичный Russian. Включаешься с полоборота в серьёзные разговоры. Про еду и даму позабыл, а ей не нужны наши рассуждения. Ей больше подойдут практические примеры: покажи, чему научился у французов, – Виктор завелся, но упрекал в этом опять других. Не остыл и продолжил:

– Я тебе объясню, в чём беда и антикультура русской литературы, о которой ты говорил.

– Да? Любопытно. Попробуй. Что я имел ввиду, мне известно. Посмотрим, как ты это понимаешь, – теперь завёлся и Владимир.

Майе скучно было с ними, но она сидела и ждала. Знала – принесут, выпьют, успокоятся, и продолжится танго-флирт с проникающими последствиями.

Виктор, обращаясь к Владимиру и выставив локти на стол, серьёзно заговорил:

– Представь себе море. Тёплое море. Высокое жаркое солнце греет его, и в нём бурлит жизнь. Радужные рыбки, кораллы, черепахи, медузы всех мастей и раскрасок. На малой глубине течение нетерпеливо ласкает водоросли, и те льнут к раковинам, где моллюски лелеют жемчуга. Берег моря – рифовые или вулканические острова: белоснежный песок, пальмы, кокосы, шоколадные филиппинки и их губастенькие мужья или пробковые друзья-англичане. Жизнь. Все радуются, греются, любят. В море, на суше, ночью и днём… Появляется русский. Смотрит, качает головой, цокает языком, осуждает, не принимает. Рубит пальму, оставляя людей и обезьян без кокосов, долбит и строгает лодку. Впрягает в своё занятие всех, кого может, и требует плести для него парус. Сплели, приладили, и этого мало. Крадёт у англичан пробковые шлемы и мастерит себе скафандр. Филиппинцы в страхе – соберёт, гад, все жемчуга. Нет, страхи напрасные. Русский не такой элементарный, как они. Он плывёт далеко в море, где громады волн. Борется с ними. Побеждает. Сдаётся Посейдон. Штиль – плыви, купайся. Опять же нет. Ныряет на самую глубину. Холод, тело сжимает, света нет, тьма. Опускается на самое дно, за истиной. И находит её – слепые крабы на илистом дне и мечущие молнии в сторону всего живого электрические скаты. Вот это и есть портрет русской великодумной литературы. Тем, кто остался на коралловых рифах, никогда не понять обречённой тяги русского к глубине, которая не нужна никому – и ему в том числе.

Классическая русская литература учит не жить в том слое, что Солнце согревает специально для жизни, а понуждает людей утопать на глубине, становясь добычей слепых крабов и электрических скатов. В этом и заключается антикультура Достоевского, Толстого и всех русских писательских кружков дооктябрьских веков, которые кричали о совести, а не о благости бытия. Про двадцатый век говорить смысла нет – десять имён от силы. Остальные в оркестре антикультуры. Особая глубина мысли – подлое отвлечение от жизни в согретом Солнцем слое. Там тесно, но тепло, светло и много возможностей. Там свои законы, и их нужно суметь постигнуть: чтобы жить как все, надо быть как все.

– Вить, остынь. Я согласен с тобой. Полностью. Только остынь. А ты, кстати, много французов или англичан читал?

– Нет, очень мало. Отравился Достоевским. Теперь нормальных книг и читать не могу. Всё тянет на глинистое дно к слепым крабам опуститься. Достичь дна Марианской впадины. Дураки.

– Speak for yourself (говори за себя), – бросил Вовка и, поджав губы, серьёзно глянул на Майю. Его тревожил оборот встречи. Пришли развлечься, начали весело и вот – от безобидной темы скатились к самоуничижению во имя глубины «Марианской впадины».

– Мальчики, несут! – выручила дама застолье, воодушевив мужичков-дурачков приподнятым голосом и настроением.

– Понимаешь, Вован, Russians стремятся пользоваться всем тем, что культивируется в согретых слоях биосферы, а жить на илистом скользком дне, в холоде и темноте, упрекая в самообречённости других. Но так нельзя: на дно путь короткий, а к солнцу длинный. Снять давление глубины можно лишь постепенно поднимаясь к культурному слою. Быстро нельзя – смерть от декомпрессии. Об этом никто не говорит людям. Этому их не учат. Будь моя воля, я бы каждого Russian не меньше года обязал бы прожить за границей. Кредит у Международного валютного фонда для дела выбил бы. Это самый короткий и наглядный путь к действительной, а не к особой русской культуре, – он уже успокоился и говорил, улыбаясь.

Японка расставляла на столе перед русскими гостями первые холодные закуски, и Виктор не хотел заставлять её думать, что что-то не так. Она могла от этого расстроиться. Майя и Владимир заметили перемену и одинаково её оценили, но выводы для себя сделали разные.

«Культуру обсудили, осталась политика, Курилы», – сказала себе Майя.

«Ну и подлец же я, – подтвердил прежний вывод Владимир. – Ему и так-то на душе от головы нелегко, а я ему ещё рога навесить собираюсь. Да, подлец, но в русском вполне стиле. Это меня извиняет».

Водка в глиняных кувшинчиках как под ландыши стояла на столе. У каждого своя.

– Как её здесь пьют? Тоже какие-нибудь тонкости восточной культуры? – спросил с явной растерянностью Вовка сокувшинников.

– Представь себе, да! Я из своего налью тебе, ты – Майе, она – мне. Себе нельзя.

– А можно я налью тебе, а ты сам Майе? Не умею я женщинам водку наливать. Что-то внутри протестует. Шампанское – другое дело.

– Ну и зануда. Одни комплексы. Живи в культурном слое, – назидательно гнусавым голосом протянул Виктор и плеснул в подставленный Вовкой глиняный стаканчик водку из своей бутылочки.

– Во дела, у нас в такие стаканчики яйца всмятку кладут, а здесь водку пьют. Сколько же их надо выпить, чтобы эффект почувствовать?

– Не успеешь заметить: наклюкаешься так, что встать не сможешь. Здесь гостей не спрашивают, подать ещё или нет. Видят, что пусто в бутылочке, подносят новую тому, у кого пусто. Верь слову: маленькими мерками больше получается.

Майя всё время терпеливо ждала, когда кончатся разговоры, когда нальют, наконец, водку и произнесут первый тост. Налили, подняли.

– За что теперь выпьем, мальчики? Ты, Виктор, молчи, а то опять предложишь экзотику.

– Стало быть, мне выпадает говорить, – вздохнул Володя. – Что ж, давайте за Моцарта.

– Чего? Он-то как к нам в компанию попал? Лучше бы уж я сам предложил, за что выпить.

– Да, с вами, друзья, не соскучишься – не успеешь: прежде помрёшь или увянешь.

– Сегодня 5 декабря. Годовщина смерти Моцарта. Сам же говорил о культурном слое, а пить хочешь за глубину, – упрекнул Вовка Виктора. Майю упрекать не стал – она дама, а упрёки дамам за столом – табу.

– Ну что ж, фактом удивил, аргументом убедил. Пьём за Моцарта. Придётся даже встать.

Они поднялись и молча, не чокаясь, выпили во славу величайшего из всех композиторов. Жил бедно, страдал, но другим дарил любовь и радость. Славься в веках, Вольфганг Амадей Моцарт.

За дальним японским столиком тоже поднялись, повернулись к русскому столу и, воздев как первомайские флажки стаканчики саке, присоединились к тосту «За русскую даму». Где им было знать, что первый подход к стакану был у русских скорбным. Майя прыснула со смеха и побежала к японцам чокаться. Виктор и Вовка дожидаться возвращения не стали – выпили, опрокинув яичные стаканчики. Виктор остался стоять, а Вовка начал опускаться к столу, чтобы закусить, как вдруг услышал: «Bitch! A real Bitch!»

«Комуй-то он?» – подумал Владимир, не сразу въехав в чувства ущемлённого мужа жены. Понял и подумал: «Как он её? А вдруг и правда bitch, dragon bitch? Хорошо бы, а то я из-за Фёдора и Толстого совсем танго потерял: и уронил, и на ногу наступил. Всё разом. И какой чёрт меня дёрнул спор про них поддержать? Сами жили – не тужили, нас учили и безобразничали, извиняясь, мол, „чёрт в ребро, а так мы хорошие; вы, русские потомки, нас читайте – больше глубины взять не от кого“. Взяли, а единственный ценный экспонат из-за стола к японцам слинял. По-английски, на английский». Вовка опустился и глянул на Виктора. Тот продолжал стоять и пристально смотреть жене в спину.

– Скоро вернётся. Это показательные выступления. Было, и не раз.

Виктор не отрывал глаз от жены. Было ясно, что он сердится или даже больше того – он в ярости или… «Ревнует?» – удивился Вовка. – «Какие быстрые смены настроения у этого человека. И ещё. Он говорит словно мне, а сам весь в напряжённом внимании на жену. Речью он только прикрывает свой интерес к ней. А возможно ли, что именно Майю он и хочет поразить своими умствованиями?»