Читать книгу: «Детство золотое. Повесть»

Шрифт:

ISBN 978-5-4485-2712-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1. Вот тебе, табуретка…

Митя упал, стукнувшись головой о край табуретки. Сделалось больно: табуретка – большая и твердая, невесть каким образом очутилась на его пути.

«Накажи её, – посоветовали сверху, – стукни кулачком, пусть не лезет».

Он рассердился и стукнул. Теперь и руке стало больно, лицо скривилось, готовясь расплакаться.

– Вот тебе, табуретка, не будешь к нам приставать, – сказал ангел с доброй усмешкой.

– Почему он всегда головой на всё натыкается? – подивился другой ангел расстроено. – Ведь чуть-чуть виском об угол не навернулся.

– Потому что у него голова большая, перевешивает, – объяснил первый, кажется, ничуть не переживая.

Табуретка исчезла с пути.

Митя побежал дальше, громко топая новыми ботиночками, ни с того ни с сего повалился вперёд головой, успел в последнее мгновение оттолкнуться носками, завис в воздухе, уже предчувствуя очередное падение, но почему-то не упал, а начал медленно подниматься вверх, выше и выше, пока не взлетел над улицей и домами, испытывая необычайную радость полета, смешанную со страхом одиночества…

И тут же очутился в узкой каморке длиною в кровать. Лампочка наверху ярко вспыхнула, гневно затрещав от высокого напряжения.

Кроме бесприютного качания света по стенам, совсем рядом происходило ещё одно, почти незаметное перемещение непонятно откуда взявшегося странного существа.

Открывшиеся глаза подтвердили, что обычный порядок утреннего пробуждения нарушает никогда прежде не виданное животное, размерами и толстенной чёрной кожей, собранной на боках в тугие складки, ужасно напоминающее гиппопотама. Ну, это ещё ничего, это не страшно: гиппопотам кушает травку. Гиппопотам не крокодил, не лев и не волк.

Затуманенный взор скользнул по огромной спине обитателя африканских болот.

Однако прежде никогда не случалось, чтобы у кровати с утра пораньше, словно на зелёной лужайке, пасся гигантский бегемот. Хотя почему, собственно, нет? В сказках, читавшихся ему каждый вечер на сон грядущий, чего только не происходит, куда много более удивительного.

Прежде, однако, его всегда будила мама.

А стоило проснуться самому, так сразу нате вам, пожалуйста – необычайное открытие. Вот, значит, какие волшебства начинаются в спальне, когда спишь и ничего не видишь! Огромный бегемот чухается на прикроватном коврике! Между прочим, он знал, что сказки – правда, а не ложь! И говорил о том всем! А ему не верили, смеялись.

Спина бегемота совсем близко, её легко можно достать протянутой рукой, только немного страшно.

Приподнявшись на локте, Митя осмелился заглянуть вниз, тотчас обнаружив у спины небольшую человеческую головку, крепившуюся совершенно без шеи, и осознал, что на домотканом прикроватном коврике ползает на четвереньках очень толстая тётенька в чёрном шерстяном платье, на затылке которой смешно уложены жиденькие косички. Ползает и шепчет: «Да куда же они подевались?».

Сверху она казалась совершенно незнакомой.

Заметив кроватное шевеление, неизвестная обратила к нему широкое плоское лицо с маленьким сморщенным носиком и еле заметными глазками среди многочисленных морщин и морщинок разной длины и направлений, разбежавшихся в улыбке, и, делая вид, что прекрасно знает Митю, тоненьким голосом, абсолютно ей не идущим, завела:

– Проснулось солнышко, проснулась ластонька, а вот и чулочки наши нашлись, одевай их, лапушка моя.

Выбросив чулки снизу на край постели, начала с трудом подниматься. Действительно, так много в ней было от тяжёлого неповоротливого бегемота, что немудрено со сна и перепутать.

Митя, напротив, очень легко и быстро сел на кровати, делая вид, что прекрасно её знает и ни капельки не испуган.

Как всегда, мысли в голове с ночи здорово перепутались, вначале очень трудно во всём разобраться, особенно если пробуждение омрачено отсутствием матери, вместо которой рядом совершенно посторонняя старуха, делающая вид, что она своя в доску. Или мама уже состарилась и превратилась в… это?

Он задумчиво сидел на кровати, пытаясь разобраться в происходящем, а неизвестная, довольно неуклюже игравшая роль мамы, пыхтя, натягивала чулок ему на ногу, чему он неактивно, однако не без успеха сопротивлялся, прислушиваясь и принюхиваясь к тому, что происходит вне пределов спаленки, за плотно сдвинутыми шторками.

Там установилась подозрительная тишина, какой прежде никогда не было. Митя не мог понять, с чем это связано, старался уловить привычные разговоры, шум шагов и даже запах дыма отцовских папирос, который в общем-то не любил, но отсутствие коего не нравилось ему теперь еще больше.

– Вытяни носок, – сказала тётка уже нормальным голосом, устав притворяться, – а то у нас ничего не получится.

В голове вертелись обрывки множества фраз, с которыми следовало разобраться, выделить главное слово, определявшее нынешнее положение вещей. Это было непросто, ночью за стенкой случилась суматоха, приезжали посторонние люди, наверное, опять вызывали врачей. Они громко топали, явно не сняв обуви при входе. Слово, после которого всё движение утихомирилось и сошло на нет, через некоторое время было изыскано благодаря особенному, но сходному выражению, с каким его произносили разные люди, и не без труда выужено из памяти на поверхность, как сильная рыба из воды. Оно оказалось незнакомым. Митя желал прояснить смысл этого слова как можно скорее.

– Папа умер? – спросил толстуху, несколько привыкнув к её удивительной внешности и даже припомнив нечто виденное прежде.

Мгновение поколебавшись, она подтвердила:

– Сегодня ночью отмаялся сердешный.

– А мама?

– Блинчики печёт. Давай быстрее оденемся и пойдём блинчики кушать.

– Нет, чулки одевать не буду, потому что сегодня уже лето настало и можно ходить без чулок на улице. Мне мама обещала.

Тётка внимательно глянула ему в лицо и, будто найдя там некое новое качество, прежде отсутствующее, а теперь позволявшее иметь собственное мнение и суждение, вздохнула:

– Ладно, раз мама обещала, не будем, – помогла надеть рубашку, короткие летние штанишки, взяла за руку и повела за собой.

Занавески на двери легко разлетелись в стороны. Они оказались в большой незнакомой комнате, исполненной ярчайшего солнечного света, какого он раньше тоже никогда не видел, от того, наверное, что не просыпался летом в столь раннюю пору, где, к его удивлению, никого и ничего не оказалось: исчезла вся мебель полностью, даже кровать с больным отцом и та куда-то подевалась, отчего комната предстала незнакомо огромной. Воздушное пространство от пола до потолка наполнено светящимся солнечным светом, льющимся в большие квадраты окон, с которых убрали плотные тяжёлые шторы.

Пусто и чисто, воздух прохладный, свежий, форточки раскрыты, пол блестит: кое-где у стен еще заметны влажные пятна, оставшиеся после уборки. Их шаги прозвучали удивительно громко, даже гулко.

– Папа в другой комнате?

– Его забрали в больницу, скоро привезут.

– А что значит умер?

– Ну, заснул крепко-накрепко.

– Когда проснётся?

– Не знаю. Когда-нибудь, наверное, проснётся.

– И тогда больше не будет болеть? Выздоровеет?

– Конечно.

Тётенька тянула Митю вон из папиной комнаты, но утренний солнечный свет тепло обнимал за плечи, слегка, как во сне, поднимая вверх. Это напомнило ему, как давным-давно отец нёс его на руках по улице, когда они все вместе возвращались из гостей.

Мама откуда-то сзади вполголоса поругивала отца, что он, такой-сякой, не выдержал, снова напился. Настала пора переходить трамвайные рельсы. Отец что-то отвечал, и вдруг они начали валиться на землю, но не бум! – и шишка, нет, очень-очень медленно, как в невесомости. Отец оказался лежащим на рельсах, а Митя продолжал парить над ним. Ему чрезвычайно понравилось такое падение на воздушном шаре, он рассмеялся. По виску отца текла кровь, мама ругалась уже громко, вытирая её платком, помогла встать и отряхнуть праздничный костюм.

То же ощущение полёта случилось с Митей только что в тёплом солнечном свете пустой комнаты, жаль тётенька не хотела задержаться здесь подольше. Никогда прежде не светился столь чудесно воздух, как на этот раз, никогда тихие звуки голоса не раздваивались и не летали долго, отражаясь от белых стен наставительным шёпотом.

Пройдя тёмным коридором, затем через кухню с единственным малюсеньким окошком в толщине кирпичной стены и поднявшись по ступеням, они оказались в летней кухне, исполненной горячих утренних звуков и запахов готовящейся еды.

Совершенно неожиданно для раннего утра народа здесь оказалось непривычно много, столько, что яблоку упасть некуда, если только совсем уж маленькому и в чей-нибудь карман. Митя страшно удивился, затих.

Несмотря на широко распахнутую уличную дверь, стёкла одинарного оконца, смотрящего в соседний забор, запотели. На больших бабушкиных стульях установлены два пышущих жаром огромных керогаза: на одном кипела гигантская кастрюля, на другом мама пекла блины.

Митя не сразу признал её в незнакомом одеянии, состоящем из чёрного длинного платья и чёрного же блестящего шарфика, прикрывавшего, несмотря на жару, даже голову.

Люди почему-то не разговаривали между собой, как бывает обычно при собирании в кучи, лишь перешёптывались, некоторые женщины утирали глаза платочками. При Митином появлении даже те, которые шептались, прекратили это делать, начав согласно сморкаться.

В чёрном одеянии мама выглядела значительно старше своих лет, её лицо было не бело-розовым, а жёлтым. Она не приласкала его, даже не улыбнулась, лишь мельком глянув и будто отметив присутствие, ставшее необходимым в столь ранний час, продолжила печь блины с обычным своим проворством, несмотря на то, что повсюду на столе уже высились румяные горы. Только сказала приведшей Митю тёте Клаве (теперь он узнал её совершенно точно, прежде она никогда не делала на своей голове этих смешных жиденьких косиц): «Положи ему с маслом».

Мамины блинчики по обыкновению вкусные, но жара, шмыганье посторонних носов, отчётливо слышимое в тишине, печальные взгляды угнетали аппетит.

Посему ел неспешно, без молока (забыли налить!), сам потихоньку разглядывая людей, вздумавших с утра пораньше навестить их маленький домик. В основном это были соседки, хотя имелось несколько совершенно неизвестных Мите людей. Они продолжали вздыхать, переминаясь с ноги на ногу, поглядывая на мать, будто та, разделавшись с блинами, должна рассказать всем нечто интересное.

Мама или он. Митя их тоже очень интересовал, это чувствовалось по внимательным взглядам, но, возможно, они хотят откушать блинчиков? Почему-то мама никого больше не пригласила к столу, в отличие от обычных правил, и ему сделалось неудобно перед застенчиво-тихими утренними гостями.

– Сколько лет мальчику? – спросил кто-то.

– Четыре скоро будет, – с готовностью сообщила тётя Клава, – три годика пока.

– Сиротинушка ты мой маленький, – вдруг ни с того ни с сего расплакалась тётя Аня, пришедшая с утра, несмотря на первый день лета в тёплой фуфайке поверх домашнего халата и калошах на пёстрых шерстяных носках чуть не до колен.

– Без отца не сирота, а полсироты, – поправила тётя Клава, – когда без матери, вот тогда настоящая сирота.

– Какой человек умер! – вдруг произнёс непримечательного, серовато-пепельного вида мужчина с щетиной на лице, стоящий почти за отворённой сенешной дверью, как бы прячась за ней. – Какой был хороший человек…

После чего умолк, словно сильно расстроился.

Он явно имел в виду Митиного отца, раз тот сегодня ночью умер. Митя посмотрел на него с благодарностью, право, жаль, что его запихнули в дальний тёмный угол, где внизу на полочке находится обувь, а сверху на кирпичиках лежат баночки с гуталином и сапожные щётки. Даже коробка с гвоздями торчит боком, как бы не свалилась ему на голову.

– Хорошие люди рано умирают, – помедлив, согласилась мама, на секунду оторвавшись от блинов и грозно глянув в тот угол, где стоял человек, – а плохие живут себе да живут, и ничего им не делается.

«Получается, что не умершие сегодня ночью – не вполне хорошие люди, – размышлял Митя, достаточно накушавшись блинчиков, – это мнение, должно быть, не слишком приятно для окружающих, от того и лица у них такие постные, а праздник ожидается большой, вон сколько блинов и кастрюля огромная киселя».

– Нет, – продолжала мама, – конечно, пил, спорить не буду, но с работы домой всегда сам приходил, собственным ходом. Сколько бы ни выпил, а до ворот дойдёт обязательно. Калитку откроет, зайдёт и у себя во дворе упадёт. На улице никогда не валялся. – И тоже утёрла глаза кончиком чёрного шарфика.

Все благоговейно молчали, не вмешиваясь и не прерывая рассказа.

– Галошу с сапога всегда на горочке терял, – уже чуть не плача вспомнила мама подробность, – втащу его в дом, уложу на диван, разую, потом иду галошу искать. И ни разу, представьте себе, галошу не унесли, всегда практически на одном и том же месте находилась.

– Кому нужна одна галоша…

– Э, вот не скажите, в наше время и одну галошу уведут – глазом не успеешь моргнуть, – уверила окружающих тётя Клава, – переворачивай блин, готов.

– Интеллигентный человек был, вежливый такой, всегда здоровался первым, – вспомнила женщина в домашнем халате и платке, завязанном узелком почему-то на лбу.

– Когда трезвый, лучшего человека не было на всей земле, – подтвердила мама, – ну, а если выпьет… то… сами знаете. А выпивал часто… почти каждую субботу чекушку брал, но это из-за болезни, прежде только в аванс и получку: работал ведь до последнего, уже ноги еле таскал, а с утра на работу всё равно идёт.

– Фронтовик же, – пояснил человек из угла, начавший разговор, – фронтовики все пьют, война приучила, после боя оно как? Еда есть ли – нет ли, неважно, а наркомовский паёк обязательно нальют, и твой, и тех, которых рядом убили. На водке отвоевали с сухарями на закусь. Я до армии в рот не брал, а в окопе куда деваться? За правое дело, за Родину, за Сталина. Привык насмерть, теперь поздно переучивать.

– Иди, погуляй во дворе, – почти в приказном порядке сказала Мите мама, даже не обратив внимания, что ребёнок ходит без чулок.

Это была удача, которой следовало немедленно воспользоваться.

Быстро натянув сандалии, он вышел во двор и остановился в кратком раздумье. Хотя солнце поднялось высоко, в воздухе присутствовала очаровательная прохлада, особо приятная после жары летней кухни.

Утренняя свежесть в отсутствии обязательных прежде на прогулках чулок и сопутствующих им пажиков, ужасно надоевших за осень, зиму и весну, радостно бодрила – хотелось проворно убежать куда-нибудь далеко-далеко. В ограде он и без того гулял сто раз в одиночку, здесь высокий, много выше роста взрослого человека забор, столбы, его поддерживающие, толсты, как стволы деревьев, и такие древние, что кое-где покрыты зелёным мхом.

А вот на улицу он в одиночку не выходил ни разу.

Щеколда калитки поддалась со второй попытки, и тут же в награду за смелость Митя получил в своё полное распоряжение огромнейшие жизненные пространства.

Утро раннее, воскресное, лучезарное сияло с небес. Жители ещё спали, окна всех домов закрыты ставнями, потому квартал целиком и полностью находился в его личном распоряжении вместе с дорогой, песчаными тротуарами, электрическими столбами, проводами и птичками, на них сидящими, огромными деревьями и заросшей травой горкой. Всё в первозданном, нетронутом после ночи виде, с чистейшим, невиданной прозрачности воздухом, который бывает здесь только до первого грузовика.

Вот что значит гулять без чулок! А в чулках да под присмотром – совсем бы другое дело.

Раздался скрежет несмазанных петель, через дом из ворот вышла открывать ставни тётя Тамара, обычно вполне благожелательно к Мите расположенная соседка, и по закону, установленному мамой, он тут же направился к ней здороваться первым. Набрал в лёгкие побольше воздуха, громко, весело сказал:

– Здравствуйте!

Тётя Тамара – весьма симпатичная тётенька с чёрными кудряшками и смеющимися глазами, приветливо улыбнулась.

– Здравствуй, что-то ты сегодня ранёхонько поднялся.

– У меня ночью папка умер.

Лицо соседки внезапно побелело, улыбка исчезла, глаза расширились и остекленели.

– Совсем умер? – переспросила она тихо.

– Умер, – подтвердил Митя, с любопытством взирая на чудесные перемены, случившиеся с лицом тёти Тамары, – похороны состоятся в два часа дня. На заводе специально уже памятник железный делают и оградку.

Последнее сообщение отбило у симпатичной соседки всякое желание к продолжению разговора. Забыв про не вполне открытые ставни, тётя Тамара вдруг резко развернулась на месте и почти вбежала в калитку, не дав Мите толком расспросить её, что делается с человеком после того, как он умрёт. Как излечивается, где и когда. Небось, лекарство дорогущее…

Надо ещё кому-нибудь рассказать, но про оградку сразу не говорить.

Случайный прохожий – небритый, с воспалёнными красными глазами и банным веником в сумке, – попался навстречу нескоро. Когда Митя поведал ему новость, он опечалился ещё в большей степени, чем тётя Тамара: долго, с непонятным уважением расспрашивал, от чего умер отец Мити, как долго до этого болел и когда будут поминки. Митя всё обстоятельно рассказал, в том числе показал, где они живут, добавив, что сегодня к ним приедет играть музыка.

– После зайду проводить, – сказал человек сам себе, – в бане помоюсь, домой схожу и как раз к выносу успею. Там, глядишь, и опохмелюсь. Как ни крути, а душа своё требует.

– Приходите, будем рады, – сказал сирота вежливо, отмечая шевеление на углу квартала возле водопроводной колонки двух фигур с вёдрами.

Дойдя до угла, рассмотрел их: очень пожилого, потертого, но кучерявого на висках, с лысым затылком человека в очках, за толстыми линзами которых не разглядеть глаз, наливавшего своё ведро, и его спутницу, худую высокую женщину в грубой робе, висевшей на ней, как на вешалке, которая горбясь потащила на плечах коромысло, обвив его тощими жилистыми руками.

Митина новость не произвела на человека у водоколонки совершенно никакого впечатления. Будто уже многие прохожие успели о том доложиться.

– Умер? Царствие ему небесное, – сказал он равнодушно, не отрывая взгляда от белой струи воды, сильно бившей в ведро.

– Его отвезут на кладбище, там он полежит в могилке, вылечится и будет опять здоровым, – счёл нужным объяснить Митя ситуацию как можно более неунывающим тоном.

– Как же он сам выберется из могилы из-под земли? – неожиданно рассердился кучерявый, выпялив на Митю злые стекла. – Сверху копать – и то лопата нужна!

Митя немного испугался и ответно рассердился:

– А вот раз – и выпрыгнет здоровенький! И уколы ему делать не надо будет, и операции резать!

Разочарованный общением с лысо-кучерявым, Митя побежал обратно к дому. В спину ему неслось:

– Выпрыгнет, как же, жди больше! Всё бы покойники из могил выпрыгивали, вот бы я на вас посмотрел тогда!

Днём с завода, где работал отец, пришла машина – привезла памятник и металлическую оградку в кузове. Памятник являл собою железную пирамиду, окрашенную краской-серебрянкой, к вершине которой приварена звезда того же серебристого цвета.

Сосед дядя Гена, живший неподалёку в доме с высоченными воротами, заинтересовавшись памятником, влез на грузовик, потрогал пальцем липкую звезду и укоризненно качнул головой, выражая отношение к халтуре. На вытянутом лице с длинными ушами возникло разочарование. Памятник был изготовлен срочно, за счёт завода.

– Охры что ли не нашли для звёздочки?

Сходив к себе домой, принёс краску, кисточку и аккуратно перекрасил звезду в красновато-коричневый цвет. А когда унёс краску, одна соседка сказала другой: «На заводе он цеховой парторг. Боится за политику партии».

Приехали невозмутимые люди с барабанами и жёлтыми тарелками – оркестр. Ни на кого не обращая внимания, они расположились прямо перед воротами на улице и начали опробовать инструменты.

Митя пристально наблюдал за происходящим. Он не мог прояснить значения памятника, имевшего значительные размеры, принимая его за некий медицинский и одновременно космический аппарат. Сможет ли отец разместиться в этой ракете? Если памятник специально изготовили на заводе для папы, какое право имеет дядя Гена мазать своей половой краской звёздочку? Или предстоит нечто совершенно волшебное?

Острыми ушами, торчащими из шапки волос, хитроватым взглядом, когда оглядывался по сторонам, производя окраску, сутуловатым горбиком спины дядя Гена напоминал ему некую загадочную колдовскую зверюшку, применяющую к целебному устройству свои непонятные дополнительные чары.

Настала пора Мите вернуться в дом, а там всё переменилось, будто по мановению волшебной палочки: исчезли чадящие огромные керогазы, вместо них на бабушкиных стульях восседали маленькие, очень важные церковные старушки в чёрных одеяниях.

Мать взяла Митю за руку, отвела в большую комнату, утром так поразившую его солнечной пустотой. Вещи здесь по-прежнему отсутствовали, зато на двух табуретах стоял длинный красный ящик, называемый гробом, к изголовью которого приставлены венки, сделанные из веток ёлки. От них в комнате сильно пахло хвоёй, совсем как на Новый год, когда дарят шоколадные конфеты, мандарины, игрушки. Митя улыбнулся приятному воспоминанию.

В гробу спал небритый отец. Лицо его было спокойным, бледным, умиротворённым. Рядом стоял стул. Распоряжался в комнате приглашённый фотограф: он усадил мать на стул, поставил Митю рядом, приказав обоим смотреть на покойного, отошёл на два шага к закрытой двери, ведущей в другую комнату, и щёлкнул два раза вспышкой. Затем с треском отворил створки дверей: соседняя комната оказалась битком набита молчащим народом. Для Мити это было полной неожиданностью. Впоследствии ему снился дурной сон: двери в комнату отворяются, а за ними плотной стеной стоит множество людей, которые молча на него смотрят.

Через распахнутую дверь они начали переходить в большую комнату, через минуту став плотной стеной у гроба. Фотограф сфотографировал их, после чего объявил: «Можно выносить для прощания на улицу».

Под звуки музыки, бьющей прямо в сердце, гроб установили в кузове машины, где уже находились памятник и оградка, после чего машина с открытыми бортами тихо поехала по улице. Все зашагали следом, Митя с матерью тоже.

В лесу на кладбище гроб сняли с грузовика, снова поставили на табуреты рядом с выкопанной в белом песке глубокой ямой. У сироты в голове зароились самые неприятные предчувствия.

Их подтвердил земляной человек с лопатой, сновавший рядом.

– Давайте кончать процессию, – сказал он нетерпеливо, – песок быстро сохнет, края в любой момент могут обвалиться. Мы, конечное дело, положили доски, но всё равно, чем чёрт не шутит.

Повсеместно стоящие в округе пирамидки с оградками, подобные той, что они привезли с собой, но здорово облупившиеся, говорили Мите, что и они оставят эти заводские изделия стоять здесь, обратно не заберут. Для чего в таком случае выкопана глубокая яма? Неужели для отца? Разве в песке вылечишься?

Мама начала плакать, другие женщины тоже всхлипывали, а Митя с подозрением разглядывал плохо одетых людей с лопатами, перекуривавших в сторонке.

Далее произошла уже совершенно бесчеловечная жестокость: отца заколотили сверху красной крышкой, прибив её ни много ни мало гвоздями, и неподобающим образом одетые мужчины в потных рубахах, под визги рыдающей музыки, опустили гроб в яму. И что самое страшное – все по очереди подходили к яме, бросая горсти песка в могилу. Песок гулко стучал в крышку. «Зачем кидаются?» Следом за данной процедурой ждавшие своего часа могильщики с лопатами быстро довершили дело, установив поверх кучи сырого песка оградку и памятник внутри неё.

Теперь он понимал, о чём предупреждал его злой дядька у колонки! Если отец проснётся там, то не сможет вылезти! Ведь его так глубоко зарыли! Да ещё прибили крышку гроба гвоздями! Отец совершенно точно не сможет выбраться, даже если выздоровеет! Митя попытался объяснить эти ставшие очевидными для него ужасные подозрения матери, но та почему-то отвернулась, не желая слушать. Митя зашёл с другой стороны, дёрнул за платье: «Ему там темно и нечем дышать, когда будем откапывать обратно?».

– Завтра, – ответил землекоп в простой рубахе с закатанными до локтей рукавами, с большим удовольствием выпив поднесённый тетей Клавой стаканчик водки: – Пусть земля ему пухом! – Ты, главное, сильно не расстраивайся, ко всему, брат, постепенно привыкнешь. Жить на земле трудно, народ с возрастом обустраивается, кто как может, а потом всех без разбору сюда сносят, и никуда не деться. Такие хреновые порядки в этом мире. Ладно, царствие ему небесное, аминь. Похоронили по-людски – уже хорошо.

Обратно идти оказалось гораздо труднее: кладбищенский песок набился в сандалии, растёр пальцы в кровь, но Митя его не вытряхивал и даже не сказал никому, потому что сам не заметил. Ему было горько.