Читать книгу: «Аист. Абсолютно правдивый роман в стихах», страница 2

9

 
Яма вышла глубиною до подмышек,
В яме аист, рядом пятеро мальчишек,
Непривычно успокоены и кротки,
У Серёжки – на щеках кривые тропки.
Всё по древним ритуалам совершали:
Горсть земли поочерёдно вниз бросали,
Над могилкой холмик сделав неумело,
Помолчали, в думы впав оцепенело.
 
 
Первым Лёвка разорвал молчанья плёнку:
– Хватит, ребя, слёзы лить по аистёнку,
Да какой бы ни была прекрасной птица,
С человеком никогда ей не сравниться!
И ещё: ведь вечной жизни нет на свете!
Или вы о том не слыхивали, дети?
Так послушайте меня, авторитета, —
Все мы будем там, где нынче птичка эта!
 
 
– Пацаны, а правда, – Лёнька встрепенулся, —
Что мы плачем, будто свет перевернулся?
Мы о птичке все потом повспоминаем,
А сейчас пойдёмте, мячик попинаем!
 
 
– Точно, парни, – Жорка шумно потянулся,
Интерес в его глазах тотчас проснулся, —
Ну, пойдём играть, а то чего-то тошно,
Я и мячик подкачал с утра нарочно.
Мы уже почти неделю не играли:
То в лесочке голубику собирали,
То – по Утру или с вечера – рыбалка,
А футбол всё мимо. Мне так очень жалко!
 
 
Сашка тоже оживился: – Слышь, Серёга,
Может, правда, поиграем хоть немного?
Позабудешь ты в игре свои печали,
Да и мы уже порядком поскучали!
 
 
Но Серёжка будто слов друзей не слышит,
На его лице узор из скорби вышит,
Взгляд упёрт в неровный холм могилки свежей,
И наивности во взгляде нету прежней.
 
 
– Слушай, Лёвка, вы идите, мы же – после,
Я побуду здесь чуток, Серёжки возле,
Ведь ему сейчас тоскливо, тяжко, плохо, —
Сашка горького не сдерживает вздоха.
 
 
Лёвка бросил лишь: – Ну, я офигеваю!
Из-за птички горю, право, нету краю!
Ладно, всё, мы за мячом и на поляну,
Ну а ты уж помогай тут истукану!..
 
 
Сашка прутики бросал в поток теченья
И искал слова для друга утешенья,
Только мысли в голове в ком ватный сбились,
И слова, те, что нужнЫ, не находились.
И себя он вдруг почувствовал ребёнком
Перед возрастом одним с ним пацанёнком.
Сашка понял: утешать того не надо,
Но втекла в него обидная досада.
На ребят, что мяч пинать умчались дружно,
На сочувствие своё, что и не нужно,
На Серёжку, не сказавшего ни слова,
И на птиц дурацких рода аистОва!
Сашка сплюнул в речку горькую обиду
И сказал, зла не показывая виду:
– Я тебя, Серёжка, очень понимаю,
Твоё горе к сердцу близко принимаю…
 
 
– Помолчи, Сашок, пожалуйста, немножко, —
Неожиданно прервал его Серёжка,
Наконец-то от могилки отвернулся
И легко, но грустно другу улыбнулся:
 
 
– Лишь тебе скажу, другие пусть не знают,
Ведь они меня совсем не понимают,
Не от дурости и злобности сознанья,
Нет, ещё не доросли до пониманья.
 
 
Сашка, слыша это всё, обалдевает,
И уж кто-кто, ну а он соображает,
Что ровесник и друган его Серёга
Стал взрослей его сегодня и – намного!
 
 
– Помнишь, Саня, мы фантастику читали
О разумных существах, что обитали
Не в глуби Вселенной, где-то в дальнем далье,
Нет, здесь, с нами, на земле, в иной реальи?
И они являлись людям постоянно,
Но в обличьи не своём, что было б странно,
А могли стать человеком, зверем, птицей,
Насекомым, даже маковой крупицей.
 
 
Сашка рот раскрыл, глаза – два синих блюда:
– Это что же, Серый, аист, он… оттуда?!
 
 
Но Серёжка лишь пожал плечами вяло,
Улыбнулся снова, но теперь устало:
– Я с ним много говорил не вслух, беззвучно,
Может, это абсолютно ненаучно,
Но я видел те слова, они сверкали
И как дивные растенья расцветали!
И понятны были мне цвета и блики,
Даже запах их – как запах земляники!
Не могу пересказать тебе за день я
Эти красочные чудные виденья!
Но поведал аист мне о светлом мире,
Где мы будем жить и где мы прежде жили,
Но не всякий там окажется, ведь это —
Мир покоя, вечной радости и света!
 
 
Сашка слушает Серёжку без дыханья,
Всё, что тот твердит, за гранью пониманья,
Но сейчас то пониманье и не надо,
Знает Сашка твёрдо, что всё это – правда!
 

ГЛАВА ВТОРАЯ. СЕРЁЖКА

«Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу, Может, кто-то, когда-то поставит свечу…» —

В. Высоцкий.

1

 
Белых пятен на планете нашей нету,
Всё на ней давно открыто и известно,
Путешественники, ползая по свету,
Описали мир подробнейше и честно.
Альпинисты покорили всё в Тибете,
В Гималаях, в Кордильерах, на Памире,
Разогнали симпатичных добрых йети,
Что спокойно проживали в горном мире.
Батискафы, толщи вод морских буравя,
Колют вечный мрак прожекторною пикой,
Население глубинное пугая,
Что ко дну прижато тяжестею дикой.
В льдах арктических тропинки протоптали,
Антарктиду – нежилую – заселили,
Всё открыли, всё увидели, узнали,
Пятна белые проворно расцветили.
Да чего – Земля! – и космос весь обшарен,
Пообщупан ультро-инфро-икс-лучами,
Всё понятно: мир иной, нет, не реален,
Коль его не можем видеть мы очами!
 

2

 
Морю этому неведомы границы,
Не достигнуты никем его глубины,
Гривы вспенивая, волны-кобылицы
Не встают тут на дыбы. Они невинны.
Не бушуют здесь тайфуны, ураганы,
Не шныряют озорно воронки-смерчи,
И не ищут удалые капитаны
С бабкой в белом роковой весёлой встречи!
Не найдёте вы пустыннее пустыни,
Чем то море, дрёмой полное до края, —
Будто кто его опутал в паутине,
Силу, скрытую в нём, сладко подавляя.
 
 
Но в любой пустыне есть оазис чудный,
Взоры, души он всегда ласкает нежно,
Только путь к нему бывает очень трудный,
Да и встреча с ним, увы, не неизбежна!
 
 
Есть оазис в океане сонном! Вот он:
Остров, тёмными скалАми обнесённый,
С островком вторым широким длинным мостом —
Будто за руки взялись – соединённый.
Но искать не торопитесь вы на карте
Это чудное природы сотворенье!
Ну да ладно, чтоб всё ясно было, знайте:
Это – мир иной, другое измеренье!
 

3

 
– Где ж ты, ветер? В кои дали унесённый?
Прилети, взъяри мир этот, вечно сонный,
Воды мёртвые завей ты бурунами,
В вал сотки их и на берег брось цунами!
Пусть скала слезами каменными всплачет,
Охнет громом, затрещит, живая, значит,
Содрогнётся от морской водицы душа,
А вода вдруг опьянеет, берег руша!
И вздохну тогда хоть раз я полной грудью
Свежим ветром, а не этой сладкой мутью,
Подавлю тоску на малое мгновенье,
Где ты, ветер?! Пусть не шквал, хоть дуновенье!..
 
 
Нет, спокоен воздух тут, не завывает,
Зря к стихии человек со скал взывает,
В этом мире катаклизмы не бывают,
Тут не люди, тут их души обитают.
Без телесности легко ведь и спокойно,
Не щекотно, не чесоточно, не больно,
Нет страданий от мороза, перегрева,
И не просит жрать пустое вечно чрево.
Да, здесь души полной мерой отдыхают,
Пусть тела их где-то гилью истлевают,
Нет о прошлой жизни в памяти намёка,
Крепко спят и страсть любви, и страсть порока!
 
 
Но и тут, в забвеньи, проблески бывают,
И тогда иные души вспоминают,
Как они в другом, привычном, мире жили,
Как любили жадно, как легко грешили!
Кто-то вспомнит, сладко вздрогнет и… забудет,
Взрыв эмоций негой лености остудит,
Он, как будто, жизнью той, телесной, нЕ жил,
Вечно здесь, в покое, душу свою нежил.
 
 
А другой, всё вспомнив, словно расцветает,
И покой его нещадно покидает,
Но приходят нетерпенье и досада —
Рай окажется ему мрачнее ада!
Всё, что было здесь прекрасно и велико,
Станет тягостно, противно, скучно, дико —
Жизнь без страсти, что взрывает в клочья сердце,
Как красивая еда без соли, перца!
И тогда он к морю спящему шагает
И бушующие ветры призывает,
Но, свирепые, лишь в нём ревут тайфуны,
Перетянутые, рвутся страсти-струны!..
 

4

 
На скале сидит Серёжка, глядя в море,
Но ни волн, ни ряби нет в его просторе,
Нет и солнца здесь, – лишь ровный свет струится, —
Но какая-то парит высОко птица.
Он за нею равнодушно наблюдает,
Вдруг – как вспышка! – что-то он припоминает!
Птица ниже опустилась, и в мгновенье
Бело-чёрное узнал он оперенье!
И тотчас же словно дождик начал капать —
Это яркими мгновениями память,
Растворив легко забвения окрошку,
Возвращалась ненавязчиво в Серёжку.
Всё, что годы (иль века?!) укрыто было,
Будто ил со дна реки в дождь летний всплыло,
Сердце, пусть его и нет, затрепетало
И по венам кровь, которой нет, погнало.
 
 
Ну, а аист опустился плавно к скалам,
Их коснулся, сжался в ком, а после стал он
Невысоким светлым парнем в белой тоге,
В сандалетах золотых на босы ноги.
А Серёжка тут заметил, что и сам он
Облачён в красивый белый чистый саван,
На руках его прозрачные браслеты,
Ноги в белые обуты сандалеты.
Но его всё это мало поражает,
Он на аиста глядит и восклицает:
– Значит, было то взаправду, не в дурмане?
И тогда не фантазировал я Сане?
 
 
– Нет, – Серёжка помолчал. – Нет, ты не странник
Из иных миров, ты – божеский посланник,
Да, я понял, наконец, ты – Ангел! Значит,
Я в раю. Но почему душа так плачет?
Здесь уют, здесь тишина и много света,
Нескончаемое, ласковое лето.
Одного же нет: блаженства и покоя!
Разве может, Ангел, быть в раю такое?
 
 
– Ты не можешь пасть в объятия покою,
Потому что нагрузил себя виною,
Но поверь, она тебя напрасно гложет —
Что ж, случается и то, что быть не может!
Не кори себя, что сделано тобою,
Предначертано всевышнею рукою,
Можно в горе слёз потоки лить печально,
Но, однако ж, всё на свете не случайно!
 
 
– Но зачем была нужна твоя кончина?!
 
 
– И для этого имеется причина.
Ты уж этим удовольствуйся ответом.
Я ж хочу тебе сказать о мире этом.
Здесь, как сам ты догадался и приметил,
Только те, кто был душой при жизни светел,
Ты не можешь тут увидеть хоть кого-то,
Но поверь уж мне, их, светлых душ, – без счёта!
Есть другой мир с нами рядом, но он тёмен,
Внешне – малый островок, внутри ж – огромен
(Впрочем, тут объём, границы – вне понятий!),
Души грешные там жаждут для объятий!
Кстати, Толька-живодёр там прозябает,
За греха сласть полной чашей получает,
Те, к кому он там попал, шустры и прытки —
На себе он ощутит свои же пытки!
 
 
Ангел, это говоря, сверкнул очами,
А Серёжка передёрнулся плечами,
Он представил, как в кровавой мгле, в чертоге,
Тольке с хрустом переламывают ноги!
И в Серёжке тут же вспыхивает жалость,
Злости нет, да ведь её и было малость.
Только Ангел мысль легко его читает:
– Каждый всё, что заслужил, – ТО получает!
Ты же хочешь знать одно: а как друзья там?
Как и чем живут, когда тебя нет рядом?
Помнят, нет ли скорбь прощания минуты,
Или сбросила легко с них память путы?
 
 
Снята с памяти последняя заплата,
И Серёжка видит: вот они, ребята,
Опускают молча в яму гроб дощатый
С ним, в его же день рожденья двадцать пятый!
 

5

 
Вспомнил всё Серёжка: смертное мгновенье
И случившееся перевоплощенье —
В первый раз его так лёгкость опьянила,
Будто чья рука вес тела удалила!
Миг ещё прошёл, и снова измененье:
Он прозрел, но необычно было зренье,
Видел он одновременно всё и всюду,
Но отнюдь не удивлён тому был чуду.
Видел он, как речка матово блестела,
А по ней плывёт безжизненное тело,
И тогда Серёжка думает спокойно:
«Это я там». И ему совсем не больно.
Нет, в нём радостная блажь и облегченье,
Что его земные кончились мученья.
Как же жизни наслажденья донимают,
Если близкие тебя не понимают!
Но ни злобы, ни презренья, ни упрёка
Нет в душе Серёжки, даже и намёка,
Ни к друзьям, что часто ранили словами,
Ни к его всегда сухой, прохладной маме.
Да, конечно, коль в резоны углубиться,
Как понять того, кто ждёт годами птицу?
Ведь любого, вон, спроси, он скажет: «Значит,
По такому дом дурной тихонько плачет!»
Даже Сашка, что Серёжке верил свято,
Относившийся к нему милее брата,
Но и тот с годами как-то отдалялся,
Знать, в нормальности Серёжки сомневался!
Он и сам порою думал: «Может, разум
Из меня со смертью птицы вышел разом?
Я ни с кем не вёл бесед в ночи до света
О прекрасном и желанном мире светлом?»
Но всегда, когда в себе он сомневался,
В нём всё тот же голос тихо раздавался,
И настолько этот голос был реален,
Что Серёжка убеждался: он нормален!
И тогда те треволненья и печали,
Что друзья, о нём заботясь, источали,
Он легко воспринимал, без раздраженья,
Своего к ним не теряя уваженья.
 
 
Но однажды он проснулся, тих, спокоен,
Зная: жизнью он своей уже не волен,
И впервые в нём покой и много света,
И он понял, что свершится скоро ЭТО!
 

6

 
Тихо выслушал Серёжка возраженья,
Что нельзя, мол, отмечать впрок дни рожденья,
И сказал спокойно, даже равнодушно:
– День рожденья этот мой, и мне так нужно!
 
 
– Ладно, парни, что кричать, – пробасил
Лёва, —
Спорить с Серым, все мы знаем, бестолково,
Хочет справить юбилей свой – ради бога,
Шизанутым и упёртым – путь-дорога!
Только если что вдруг сложится нескладно,
К нам претензий не имей, Серёга, ладно? —
Речь закончил Лёва, руки потирая,
Как Пилат, Христа к Голгофе посылая.
 
 
А Серёжка не смотрел в глаза ребятам!
Да, себя осознавал он виноватым,
И сжимало сердце жалостью и болью,
И оно, хрипя, захлёбывалось кровью!
Рассказать бы всё друзьям, душой не плача,
Но Серёжка знал: они поймут иначе,
Хорошо, коль посмеются, посудачут,
А возьмут и в дом «хи-хи» его упрячут!
Он и сам узреть не мог в чаду наитий
Даже малой части будущих событий,
Пусть он ждал их и со страхом, и с волненьем,
Но и с радостно-зудящим нетерпеньем!
Знал одно Серёжка: что бы ни случилось,
Как бы нынче жизнь его ни изменилась,
Он теперь другой – взрослее и мудрее,
И желает одного лишь: поскорее!
 

7

 
Пили весело и много, не щадили
Ни сердец, ни почек, ни в мозгу извилин!
Да не просто это пьянка, – повод важный:
Двадцать пять в год исполняется не каждый!
Пусть в один год всяк из них на свет явился,
Но Серёжкин день всех более ценился,
Ведь всегда ребят пятёрка отмечала
День рождения и отдыха начало!
 
 
Солнце яростно июньское сияло,
Алкоголь в стаканах быстро нагревало,
Водку тёплую кровь впитывала губкой,
Тело делалось смешным, улыбка глупой,
Голова Серёжки хмеля не держала,
В нём внутри всё нетерпением дрожало.
Вдруг, в груди его кольнуло очень больно,
После сделалось легко, тепло, спокойно,
А затем его неведомая сила
В направленьи речки жёстко потащила.
Ноги делали шаги помимо воли,
Но в них не было ни тяжести, ни боли.
 
 
Перед самою водою он запнулся,
На друзей, сидящих сзади, оглянулся,
Но веселье в самом пике у народа,
Нет, его не заприметили ухода.
Сашка пальцами пощипывает струны,
Выводя узор мелодии нетрудной,
Лёнька, глаз прищуря, с фальшью подпевает
Об окне, что на стене вовсю сияет;
Жорке что-то зло втолковывает Лёва,
Не давая парню вставить и полслова,
И рука его, как сабля палачёва,
Рубит воздух экономно и толково.
 
 
– Всё, покеда, друганы! – шепнул Серёга. —
Извините, что я мучил вас так много,
Что мои решали часто вы проблемы,
Исковеркав свои нервные системы!
Что со мною будет дальше, я не знаю,
Есть ли светлый мир какой, страна иная?
Буду празднен я иль дО смерти устану?
Только помнить вас, клянусь, не перестану!
Я вернусь к вам или плотью, или духом,
Пусть не видим глазом, пусть не слышим ухом,
Но, когда меня душою вы коснётесь,
Как от сна кошмарно-пьяного очнётесь!..
 
 
Плыл Серёжка на спине, раскинув руки,
Умерла природа будто: стихли звуки,
Не плеснёт волна, его не покачает…
Вот, он в синем небе точку замечает.
Точка быстро вырастает – вниз стремится,
Становясь знакомой бело-чёрной птицей!
И тогда Серёжка лёгкость обретает
И свободно, плавно к аисту взмывает!
 

8

 
Это было ощущенье вне понятий!
Во сто крат милей красавицы объятий,
Круче в тыщи раз хмельного опьяненья,
Слаще власти безграничной упоенья!
Распростившись со своей душевной болью,
Пил свободу и покой Серёжка вволю,
Он как будто с гор скалистых рухнул в пропасть,
Но не смерть нашёл, а радостную лёгкость!
Он парил, летал, уже привыкнув к чуду,
И не просто так, он сразу был повсюду,
Где угодно мог мгновенно очутиться,
Лишь о том мысль успевала зародиться!
Он летал, но не один – с сопровожденьем:
Аист рядом с ним, блистая опереньем,
Находился и держался строго, гордо,
Молчаливо. Только знал Серёжка твёрдо,
Что, конечно, никакая он не птица!
Но в кого же он когда-то обратится?
Кем он станет, сняв пуховую одёжку?
Вот одно, чего не мог узнать Серёжка.
 
 
Как ему всё в ипостаси этой ново!
Нет пространства, нету времени земного,
А над чувствами его одно главенство:
Безграничное и светлое блаженство!
Только раз, помимо воли, оказался
Он над местом, где и быть не собирался:
Сосны кроны здесь свои печально клонят,
И увидел он, что там ЕГО хоронят.
Вот друзья стоят в молчании надрывном,
Вот и мать в платочке чёрненьком, противном,
Кто-то бодренький, в костюмчике опрятном,
Говорит, каким покойник был приятным;
Вот гроб ловко в ямы чрево опускают,
А потом песочком жёлтым засыпают,
Ставят в ноги пирамидку со звездою,
Свежий холм убрав цветами и хвоёю.
По стаканам ловко водку разливают,
Молчаливо, торопливо выпивают
И жуют (в душе собою явно горды!)
С ветчиной и колбасою бутерброды.
 
 
Всё Серёжка это видит равнодушно,
Улетел бы он, но знает: тут быть нужно,
И тогда он, на друзей взирая лица,
Хочет как-то перед ними проявиться.
И тотчас же ветер холод насылает
И по небу тучку чёрную пускает,
Ну а та – ей явно здравый смысл неведом! —
Плачет скорбно, но не дождиком, а снегом!
 

9

 
Всё Серёжка это вспомнил ясно, чётко,
Боль пришла, как будто стан обняла плётка,
Но следы её объятий не на теле —
На душе его нагой рубцы алели!
Сколько лет прошло, как тут он оказался?
Он не плакал, не скорбел, не волновался,
Жизнь его была ни радость и ни мука,
Лишь бездонная, с тоской тягучей скука.
Ах, душа его отвыкла от терзаний,
Как алкаш от кайфа в годы воздержаний!
Но теперь же насыщалась с упоеньем
Скорбью, радостью, живительным волненьем!
 
 
– Как же быть?! Ведь душу я порву на части!
Помоги мне, Ангел, если ты во власти!
Хоть одним глазком взглянуть: а как там братья?
А потом плевать! Хоть к дьяволу в объятья!
 
 
– Ожидаю я давно тебя азартно! —
Прозвучал басок надтреснутый внезапно.
На мгновенье свет, как шторой, затемнился,
И, Серёжки возле, некто появился.
По обличью он как Ангел оказался,
Только голосом своим с ним различался.
Будто братья-близнецы, лишь взгляд теплее
Брата первого, второго – холоднее.
 
 
«Это дьявол? – удивлён Серёжка явно. —
Да, в фантазии людской не всё исправно,
Раз рисуем мы его ужасным монстром
С пастью страшной, при хвосте и с рогом
острым!»
 
 
– Ну, не нужно удивляться. Право, внешность
Значит так же мало, как в раю безгрешность! —
Произнёс и этим явно насладился
Тот, второй, что здесь позднее появился. —
А по сути: вы привыкли в вашем мире
Всё делить на зло-добро, мол, или-или,
В этом вы поднаторели и немало:
Бог добру, а дьявол злу у вас начало!
Ну а наша с ним душа (кивок на брата!)
И добром и злом до краешков богата,
Но различны ипостаси в мире этом:
Я – на тёмном островке, он – здесь, на светлом.
Есть ещё у нас один брат – повелитель
Ваших душ, их чистоты определитель,
Он поступки ваши все учтёт до точки
И укажет, на каком быть островочке!
Мы потом свою работу совершаем:
Память вашу возвращаем и стираем,
Нужно помнить всё, чтоб мук усилить действо,
Для покоя память – это как злодейство!
 
 
– Это точно, мы когда-то проходили,
Жизнь загробную на рай и ад делили,
Но, по правде, я до сказок не был жаден,
А к религии совсем душой прохладен.
Лишь с одною сказкой я посмел сродниться,
Эта сказка – друг нежданный, аист-птица,
Но, как только птичья жизнь так зло прервалась,
То во мне для сказок места не осталось!
 
 
– Я тебе уж говорил: так было надо! —
Светлый Ангел бросил быстрый взгляд
на брата. —
Но, однако ж, ты хотел в тот мир вернуться,
Где пришлось тебе со злобою столкнуться?
 
 
– Да, хочу, мечтаю, жаждаю. Скорее!
Мир тот, знаю, и светлее и добрее!
Там друзья, и им нужна моя подмога,
Ангел, милый, помоги мне, ради бога!
А потом сотри мне всю, до дырки, память,
Чтоб не смог я ни смеяться и ни плакать,
Жить в раю с живою памятью – мученье,
Муки ада с ним в сравненьи – развлеченье!
 
 
– Это ты сполна проверишь, обещаю, —
Тёмный Ангел прохрипел, – я не стращаю,
Но за это номинал цены ужасен!
 
 
– Наплевать! – сказал Серёжка. – Я согласен!
 
 
– Ты уже на этот остров не вернёшься
И от памяти своей не отвернёшься,
Будут в тёмном островке, тебя калеча,
Душу хрупкую ломать, как кость предплечья!
А поскольку мест тут лишних нет по блату,
То и ты своё уступишь, но не брату,
Будет занято оно подонком, вором,
Твоим недругом – Толяном-живодёром!
 
 
– Ну и пусть. – Серёжкин голос твёрд,
спокоен. —
Перед близкими во многом я виновен.
А Толян? Ну что ж, не весь же он из злобы,
Жил бы с папкой, мамкой, в нём родилось
зло бы?
 
 
– Ну, ты выбрал? – бросил Тёмный Ангел
резко. —
Нет в душе твоей сомненья, страха плеска?
Если есть, твою стереть мы можем память,
И в блаженстве здесь ты вечно будешь плавать.
 
 
– Нет, спасибо, я наплавался досЫта
В том блаженстве, больше нету аппетита!
Ну, а страх? Конечно, есть, вопрос понятный,
Но свернуть я не посмею на попятный!
 
 
– Молодец, – сжал Тёмный Ангел губы криво,
Погрозил Серёжке пальчиком игриво,
Осмотрел свои ухоженные руки. —
Если б знал, какие ждут тебя там муки!
 
 
– Выбор сделан! – подытожил Светлый Ангел.
 
 
И в глазах Серёжки словно вспыхнул факел,
После всё укрылось плотной тёплой тьмою,
И Серёжка полетел, крутясь юлою…
 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЛЁВКА

«Я твёрдо на земле стою, кой-что меня печалит…» — В. Высоцкий

1

 
Не одно тысячелетие промчало
С той поры, как Моисей взошёл на гору,
И его евреев племя ожидало
С нетерпеньем, от какого в петлю впору.
Время тает, за неделей мчит неделя,
Ждать невмочь уже! Народ взроптал устало
И, предав Творца, создал, себя лелея,
Он тельца из благородного металла.
 
 
Моисей, согбясь под тяжестью скрижалей,
Торопился, весть благую нёс народу!
Те же, всё забыв, от радости визжали,
Золотому низко кланяясь уроду!
Сжёг тельца пророк и прах его сдул в воду,
А потом дал пить её израильтянам,
Но прощенье всё же вымолил народу,
Правда, бошки пооткручивав смутьянам!
 
 
Мы умны теперь, по жизни шпарим смело,
Суеверия, незнания – не в моде!
Но одно тут странно: что ж мы озверело
Смысл не в Боге ищем, а в златом уроде?!