Читать книгу: «Скверное дело», страница 2

Глава 4

Ну, вот. – Говорил Балабуев, пересматривая фотографии, прикидывая с какой начать. – Вы, Алексей Григорьевич, должны быть кровно заинтересованы нам помочь. То, что вашего сотрудника убили, это вопиющий факт. Что при странных обстоятельствах убили – еще один. Это ведь и на вас бросает тень и на всю вашу деятельность. Я, конечно, понимаю, что вам оно ни к чему, это горькое происшествие, но вопросы неизбежны. И по нашей части и по вашей. Вы ведь в Академии Наук состоите? Извините, скажут, мы, значит, их содержим, отрываем от себя последнее, вместо того, чтобы на Канарские острова съездить за новыми открытиями, а они вот чем занимаются. И прикроют. Прикроют ваше замечательное учреждение, это я вам говорю, здание ваше старой постройки и исторического значения отдадут какому-нибудь банку. Или вообще снесут, что вернее. И не будет у вас никакой возможности себя защитить. Именно так и объяснят. Пока на вас это пятно остается. Так что вы не себя спасаете от милицейского произвола (согласитесь, вы ведь и так можете думать), а всю свою научную и трудовую биографию вместе с незапятнанной репутацией. Ведь не привлекались? Я так и подумал. Мы с вами, Алексей Григорьевич, в одной лодке сидим и вместе должны грести. И телефон мой должен рядом с вашей кроватью находиться, пока не запомните его наизусть. До тех пор, пока мы к общему удовлетворению не раскроем это дело.

Плахов молчал, возразить было нечего. А Валабуев перебирал снимки и продолжал философствовать. – Хорошо, что сейчас время такое. Народ разленился, газет не читает, телевизор не смотрит, разошелся по огородам, встал, извиняюсь, в скорбную позу, картошку копать. А когда свое удовольствие получит, что тогда? Это наше счастье, что журналисты не пронюхали, иначе звон пойдет, хоть уши затыкай. Скажите спасибо нашему руководству, что не стало информацию разглашать, пока возможно. До поры, до времени. А если откроется? Тогда всем плохо будет, и вам хуже некуда. Я ведь, если придется дело закрывать, должен буду рапорт писать, помогали вы мне или решили в стороне оставаться, и тем самым безразличие проявили к интересам следствия. Так что вы, Алексей Григорьевич, телефон мой сразу возьмите на карандаш. Я даже домашний даю, на случай срочных сообщений. Так и обозначим – круглосуточно, для вас я не сплю. Зовут меня Сергей Сидорович. Фамилия моя вам известна. Так что будем знакомы. А теперь смотрите.

И два человека, в чем-то даже близкие по виду, как люди примерно одного возраста и граждане одной страны, склонились над столом.

– Для начала давайте поглядим, кто пришел проводить Павла Николаевича в последний путь. Он в бога веровал? Веровал. А вы сами, Алексей Григорьевич? Как насчет этого? В Господа нашего Иисуса Христа? Не отвечайте, я просто так спросил. Павла Николаевича где отпевали? На кладбище? Это хорошо. Убийца в церковь может заглянуть, попрощаться, цветок возложить (они красные гвоздики предпочитают), а на кладбище чего ему ехать. Он свое дело сделал, ему отдыхать пора. И мы этого самого дорогого для следствия человека по дороге потеряем. А тут все сразу. Очень даже удобно. Я вам потом историю расскажу. Был случай. А пока смотрите, смотрите. В церкви мы не снимаем. Там не всякая пленка срабатывает, засвечивается от присутствия божественных сил.

– Правда?

– Ей богу. Я вам потом историю приведу. Грешники хорошо получаются, грешницы особенно. Добродетельные – те хуже. Расплывчато. Я у батюшки интересовался, он мне и пояснил. Голубиц, исстрадавшихся до малокровия, Господь для себя бережет, а на грешниц гневным перстом указует… Ну, да ладно. А вот вы мне скажите, что за человек был этот Павел Николаевич. Дружили с ним? В гости ходили? Пиво пили с рыбкой? Сейчас на каждом углу. Ведь в одних годах, он вам не завидовал?

– Дружбы особой не было. – Отвечал Плахов неторопливо. Видно, продумывал, чтобы не сказать напрасно. – По деловым вопросам трений не возникало. А амбиции были. – Плахов что-то вспомнил и усмехнулся.

– Я смотрю, вы что-то без энтузиазма. О покойниках, знаете, либо плохо, либо ничего. Вы, видно, решили воздержаться. А что за случай вы вспомнили?

– Не имеет отношения к делу.

– Как знать, как знать… Ну, вам виднее. А как с сотрудницами отношения? Я знаю, они у вас симпатичные.

– Ничего плохого сказать не могу.

– А кто же про таких красавиц плохо скажет. – Поддержал Балабуев. – Видно интеллигентного человека. С принципами. Только, если что вспомните или заговорит чувство, в себе не держите. Если не вы виновник (а я вам верю, верю), другой грех на себя приму и отпущу. А теперь давайте карточки смотреть. Мне матушка рассказывала, у нас в роду священники были, видно, и мне передалось. А ваши, извиняюсь, кто?

– Инженеры. В институте познакомились. А до этого, из мещан, так теперь можно определить. Ничего особенного.

– Не скажите. Для следствия, как для Господа нашего, каждый человек ценен. Пуще того. И по жизни так выходит. Но вы смотрите, смотрите.

Все фотографии были с похорон Павла Николаевича, возле открытой могилы. Сняты оперативной съемкой с разных сторон, подробно и обстоятельно. Плахов нашел себя, в фас и профиль, хоть снимали не именно его, а лица в толпе. Вот и он попал.

– У нас принято самому присутствовать. – Пояснял Балабуев. – Но я не поспел, примчался к самому концу, уже расходиться стали. Вы ничего не заметили? Нет? У ФБР выучились снимать, они нам свое преподнесли, мы им свое. Так ведь и учимся друг у дружки. Толковые ребята. Негра на носилках с учений унесли, теперь письма благодарные шлет, раньше времени на пенсию вышел. По инвалидности. Мы тут думали, что с этими письмами делать, а генерал распорядился в музей передать, как пример боевого сотрудничества. А у них, я вам скажу, ничего нет особенного. Хотите детектор лжи пройти? – Спросил Балабуев неожиданно. – Ну ладно, если возникнет такая необходимость, я вас без очереди проведу. А то взяли моду, чуть что, жен да мужей проверять, всю бумагу извели. Но результаты есть, есть результаты. Хоть ты Клинтон, хоть кто. Сам генерал свою половину после санатория приводил.

Пример показывал. Но кончилось счастливо, глазами по сторонам зыркает, а результат отрицательный. Я вам потом этот случай расскажу.

– Он все-таки чокнутый, – хотел подумать Плахов, но не успел, следователь опередил – Вот, думает, разговорился Сергей Сидорович. Не иначе, запутать хочет. А я не путаю, я сейчас на вашу, Алексей Григорьевич, искренность больше всего рассчитываю. И сообразительность. Вот это, я полагаю, жена Павла Николаевича, а теперь, значит, вдова.

– Ксения, отчества не помню.

– И не нужно. Это детки. – Палец Балабуева скользил по снимку. – Пропустим. Маленькие еще, папку по голове тюкнуть. Хоть мальчик мог… Сироты. – Вздохнул Балабуев.

– Странный он, все таки. – Подумал Плахов.

– Ладно. Давайте, быстренько пробежимся. Вы мне портретики набросаете, а потом мы плотнее займемся, кого куда. Эти девушки?

– Наши сотрудницы. Светлана и Наталья.

– Сейчас быстренько для общего знакомства. Значит, Светлана и Наталья.

– Вы же сами о них говорили. – Удивился Плахов.

– Поступила информация. А сейчас вот познакомился. Ишь, какие. Курочки. Я вам потом случай расскажу. Как думаете, насчет характера отношений? С Павлом Николаевичем?

– Не знаю, а придумывать не хочу.

– Правильно. – Неожиданно легко согласился следователь.

Странное ощущение оставалось от общения с ним (это к слову). Только успевал Плахов удивиться неожиданным рассуждениям Балабуева, да и возмутиться (пожалуй), а тот уже гнал дальше. Не торопил, не мелькал, а так, будто пчела перелетает с цветка на цветок. Туда, сюда, и собирает с каждого что-то свое.

– Эти?

– Из Института истории. Вместе с нами конференцию проводили. И в редколлегии Византийского вестника. Там их фамилии есть. Этот Кустоедов – Плахов ткнул пальцем, – оппонентом был на защите диссертации у Павла Николаевича.

– Оппонентом? Ладно, потом… Хоть оппоненты любят в портфелях рыться. Как диссертация Павла Николаевича называлась?

– Точно не скажу. Но по содержанию: – Использование полимеразной реакции для идентификации содержимого исторических захоронений.

– Это, что такое? Поясните, по русски.

– ДНК. Наследственное вещество. Состоит из генов, отдельных элементов. По ним можно установить родственную принадлежность. В том числе, по костям, как наиболее сохранному материалу.

– Как с нашей царской фамилией?

– Именно так.

– Пошли дальше. У вас с собой вашего Вестника нет?

– Есть, представьте. Мы как раз над новым выпуском работаем. Я последний с собой ношу.

– Можете показать?

– Плахов достал сумку, вытащил сборник. Делал он с некоторым удовольствием, ученый – на то и ученый, чтобы ввести желающих в храм своей науки (пусть немного высокопарно, но именно так). Но и Балабуев остался самим собой, успел вставить.

– Я смотрю, вы все с портфелями ходите. У народа примета, раз с портфелем, значит, ученый.

– Это сумка. – Уточнил Плахов. Открыл начало сборника и показал перечень фамилий на отдельной странице. Состав редколлегии. Это Павел Николаевич Кульбитин. А это я.

– Ответственный секретарь? Давайте сюда. Пока мы здесь сидим, нам копию сделают. И птичками пометьте. У вас, я смотрю, иностранцы здесь есть. – Балабуев нажал кнопку, сунулся в коридор и передал сборник.

– И иностранцы. – В Плахове проснулась профессиональная гордость. – Это лучший сборник по нашей проблеме. Его во все научные центры мира рассылают. И в библиотеки. За деньги, конечно.

– Молодцы.

– И здесь на фото они есть.

– Кто?

– Наши иностранные коллеги. Вот, вот и вот. Конференция только закончилась, и люди остались поработать.

– Это, простите, кто?

– Элизабет Дуглас. Англичанка. Она в Турции возглавляет постоянно действующую экспедицию. ЮНЕСКО оплачивает. И я там был.

– И вы?

– Трижды. И Павел Николаевич. У нас в России замечательные документы. Взаимовыгодное сотрудничество. Не можем друг без друга.

– Так, может, в рукописях все и дело?

– Но подлинники мы в музее не держим. Они в хранилище рукописей. А секретного ничего нет. Бери и работай. Иностранцы потому в Москве и задержались.

– Ясно. Видная дама – эта ваша англичанка. Элизабет. Говорите, часто общались. Мимо такой пройти трудно.

Плахов отмолчался.

– М-да. Что ж ее муж так надолго отпускает? В экспедицию. Настолько предана науке? Не в курсе? – Валабуев смотрел внимательно. – С характером женщина. Худая, но жилистая. Наверно, на солнце много бывает. Ну, ладно. А это кто такой?

– Пьер Мустафа Кудум. Француз, алжирец по происхождению. Из Сорбонны.

– Вон какой, пухленький, гладенький, шарфик надел. Цыпа. Вход со двора, наверно?

– Не понял.

– Это мы между собой. Ну, знаете, с нетрадиционной ориентацией. Избушка, избушка. Повернись ко мне задом. Какие у вас отношения?

– Рабочие. – Сухо отвечал Плахов.

– Наверно, не так выразился. – Огорчился Валабуев. – В Управлении коллега вернулся их Америки. Со стажировки. Теперь это одобряется. В биологии считается очень важно. Для соблюдения природного равновесия. Хотите, расскажу случай?

– Не нужно.

– Правильно. Это я просто так сказал. Еще кого-то можете назвать?

– По какому поводу?

– Ну, вообще. Если, например, с иностранцев начать.

– Я вам могу список предоставить.

– Если потребуется. А пока своими словами.

– Еще из редколлегии. С нами сотрудничает. Памфилас Георгис. Грек. Профессор из Афин. Но он еще до убийства отбыл.

– Это вряд ли. Раз отбыл. Но хоть бы одним глазком глянуть. Жаль, фото нет.

– Почему нет? – Удивился Плахов. – Есть. Прямо с конференции. Вот, я с собой захватил.

– Молодец. Внимательный какой. – Восхитился Валабуев.

– Они здесь с Кульбитиным. Потому я взял.

– Колоритная личность. – Одобрил Валабуев, рассматривая грека. Вот, наша жизнь. Сегодня вместе, планы строим, а завтра, увы, совсем в других местах. Только гадать приходится. А вот обстоятельства перемещения… это совсем другое дело…

– Вы, прямо, философ. – Не удержался Плахов.

– А как иначе. – Валабуев обрадовался за философа. – Нам тоже размышлять приходится. А тут еще грек. Ишь, какой. Прямо Александр Македонский. Подбородок задрал, в сторону смотрит. Воин. Грудь четвертого человека ищет, мужчины, конечно. У дамы бы ближе нашел, не стал далеко тянуться. Гордец. Фото вы мне, пожалуй, оставьте. Сохраню, как драгоценность, копию сделаю и верну. Хоть Павла Николаевича нет, а все равно верну. – Валабуев смотался к дверям и вернулся довольный – Вот и сборничек наш подоспел. Этих, что мы вспомнили, вы мне отметьте. Птичками, птичками. Пойдем дальше. Вот эта парочка. – Валабуев ткнул пальцем в грузного седого мужчину и прислонившуюся к нему молодую женщину. Бывает такое, внешность неяркая, не бросается в глаза, а лицо в памяти остается, долго там держится, как будто светит изнутри. И Балабуев это отметил.

– Русская красота. Неяркая, зато наша. Засмотришься, а потом, глядь, кошелька нет. Не иначе, как дома забыл.

– Иван Михайлович Берестов, а это его дочь Маша. – Сухо пояснял Плахов. – Знакомые Павла Николаевича.

– И ваши, нужно полагать?

– Знаком. Интересуются историей. Он – инженер или бухгалтер, вроде бы, а где, не выяснял.

– Выясним, если понадобится. А девица?

– Не такая и девица. Выглядит молодо. На лекции ходила по истории, когда они еще были. Оттуда и знаю.

– А Павел Николаевич?

– Раз пришли, значит, знал.

– Хороший ответ. Ладно, поехали дальше.

– Дальше некуда. Остальных не знаю. Вот это тетка его. Этого я встречал, когда на банкете был по поводу диссертации. Но ничего о них сказать не могу.

– И это немало. – Подитожил Балабуев. – Не удивлюсь, Алексей Григорьевич, если кто-то из этих людей знает о нашем печальном деле больше, чем мы с вами.

– Еще этого помню. Я с ним потом на поминках разговаривал. Бойкий молодой человек. То же, историей интересуется.

– Кто такой? – Балабуев вгляделся в фотографию. Человек снят был сбоку и разглядеть его было непросто. Приглаживал волосы, а на самом деле прикрывал лицо (можно было так подумать), как чувствовал, что снимают и откуда. И реакция Балабуева оказалась неожиданной. С размаха опустился на стул и застыл. Потом развернул снимок в сторону Плахова.

– Этого, кажется, знаю. Точно. Картошкин. Федя Картошкин. Репортер Криминального курьера. Молодой, но ранний. А вам он как представился?

– Сказал, что чтит Павла Николаевича и собирает биографические подробности. Кстати, на завтра и напросился. Дел по горло, но полчаса просил уделить. Значит, и в газетах появится? Если так, не приму.

– Тут думать нужно. – Балабуев был раздосадован. – Этот Федя – настырный. Будет крутиться. Он вас без внимания не оставит. Просить не могу, но советую, интересов дела не касайтесь. И вообще, осторожнее с ним. Это мы факты должны собирать, доказательства. А у них что? Журналистское расследование. Слухи. Версия. Может так, а может эдак. Они вас так расследуют, будете потом по судам ходить, опровержения писать. Погодите, вы что-то хотите сказать?

– Да, вообще то…

Балабуев был задет за живое. Обнажился неожиданно человек со всеми его страстями. – Вы эту публику не знаете. Тайна следствия… никакого разглашения… А этот. Персонаж. Фигаро. Под кровать заляжет, не шелохнется. Он вам и дальний родственник… И фронтовой друг… Мало ли кто. Знаете… Мы ведь с вами заодно… Хотим справедливость восстановить… А когда такое видишь… – И Балабуев рассерженно постучал пальцем по фотографии.

На том разговор и закончился.

Глава 5

Ресмотря на искреннее желание сотрудничать со следствием (а как может быть иначе у законопослушного гражданина), кое-что Плахов утаил. Это ни для кого не пример, и сам Плахов поступил так непонятно для себя самого. И все же утаил.

Несколько лет назад, когда тяга к ненужным для практической жизни знаниям еще сохранялась в интеллигентном обществе, Алексей Григорьевич читал курс лекций по истории Византии. Для общего развития жителей и гостей столицы (было такое обобщающее определение). Представьте себе, несколько десятков слушателей на такие лекции набиралось. Разные люди – моложе и постарше, некоторые приходили с карандашами и тетрадками, а многих отличало знание вопроса вплоть до фундаментальных трудов профессора Федора Ивановича Успенского (основателя и директора Русского археологического института в Константинополе), описавшего свой предмет так, будто с каждым из византийцев он был знаком лично. История вообще предмет очень личный, и те, кто не понимают этого, думают, что можно пройти мимо, не повернув головы, ошибаются, тогда за них это сделают другие и вложат в такую равнодушную голову свои собственные идеи и пожелания на будущее. А в будущем каждый уже сейчас пытается освободить место по факту собственной правоты. Откуда же ее взять, если не из истории?

Плахов лекции любил, таково свойство ученых – желание поделиться истиной, а заодно и себя убедить, что знание это кому-то нужно, и они не зря прожигают собственную жизнь. Трудно во всем этом дать себе отчет (и не только ученым), но люди тонкие к этому приходят, и такие вот лекции, общение с простыми людьми убеждают: да, именно так, выбор сделан правильно.

Среди постоянной аудитории глаз легко находит знакомые лица. Это известно любому лектору, а что касается Алексея Григорьевича, то именно тогда он стал отмечать среди своих слушателей молодую женщину, занимавшую одно и то же угловое место в третьем ряду, как раз напротив кафедры, с которой Алексей Григорьевич вещал, изредка поворачиваясь к экрану со слайдами и демонстрируя в свете проектора свой остроносый профиль. Святыни Константинополя пришли в упадок или, того хуже, были переделаны турками в мечети для собственных надобностей. Смотреть на все это было грустно. Выручали картинки с археологических раскопок, которые велись в Стамбуле, на которых приходилось бывать самому Плахову и покойному Кульбитину (как мы уже сообщали). На фоне этих картинок рассказ выходил не таким сухим, а если учесть, что последние дни Константинополя относились к сравнительно близкому нам времени – пятнадцатому веку, то и находки выходили не слишком древними, сопоставимыми по годам с монастырскими захоронениями, а то и просто кладбищами. Турецкое правительство давало разрешения на эти работы без особого желания, но с авторитетом ЮНЕСКО спорить было трудно. Турецкая рана не заживала – легко сказать, сокровища Трои, раскопали в местной провинции, а где они теперь – вывезли в Германию, а потом и вовсе в Россию. Смириться с этим трудно, тем более, эти страны (Германия и Россия) спорят между собой за обладание сокровищами, как будто сами турки здесь не причем. Так и говорили оскорбленным туркам от имени древних греков, которых, собственно, представлял Шлиман, разворотивший здешние холмы. Кто последний, тот и прав. Утерли туркам большой нос. Потому учет и контроль теперь велись мелочно и придирчиво, чиновник (а они были представлены в составе экспедиции) по своей природе существо именно придирчивое. Тогда в чем интерес? В самих костях и черепах, в обломках керамики, в проржавевшем металле, кирпиче, обожженном пожаром войн. Именно так. Иначе энтузиазм тружеников, роющихся в раскаленной от жары земле, невозможно объяснить. На слайдах и фотографиях это было видно. Мелькали люди, известные нам по рассказу следователю Балабуеву, и ряд других лиц, не менее интересных.

Показ таких слайдов дополнял историю трагического конца Византии. Трагедия, когда конец предрешен, интересна именно деталями, подробностями происшедшего. Языки божественного пламени вырвались из-под купола святой Софии. И тогда монахи объявили усталым, израненным, но не сломленным воинам, что Ангел Небесный – их защитник и спаситель покинул обреченный город. А утром турки пошли на последний штурм…

Обо всем этом (и о многом другом) Плахов рассказывал, глядя поверх голов слушателей, не выделяя никого особо, но и женщину не терял из вида. Она сидела, удобно откинувшись на спинку скрипучего казенного кресла (новых музей не мог себе позволить). Сидела неподвижно, почти не меняя наклона головы и брошенных на колени рук, и за этой маловыразительной позой, за отсутствием движения, Плахов не мог угадать, отношение к его рассказу. И что она делает здесь вообще.

Потом, однако, прояснилось. Сам Плахов подошел, именно с таким вопросом: нужно ли усилить качество подачи материала (хороший повод для знакомства), и женщина сказала, что все и так хорошо, но хочется больше знать об ученой жизни самого Плахова и его коллег. Есть такие люди, любят греться у чужого костра вместо того, чтобы развести собственный. Может, и не совсем так, потому что семья у Маши (так звали женщину) была в виде отца Ивана Михайловича Берестова и не больше (сами судите, какая это семья).

И жили они как-то одиноко, потому что странно представить одиночество вдвоем. Но Плахова они к себе пригласили, и он стал бывать, редко, но именно бывать без особой цели. И Маша была уже не совсем молодой, такие уже не только на лекциях, но по самой жизни садятся в углу и выманить их оттуда непросто. Да и не нужно, сама Маша именно так бы и дополнила. Не молода. За тридцать, хорошо за тридцать, как могли бы уточнить те, кто любят уточнять. Но и сорока пока нет. И это правда. Впрочем, какое удовольствие женщине даже в самом цветущем возрасте, если повода для цветения не находится. Все сама и сама, да с Иваном Михайловичем. Этого Плахов не мог понять.

Остается вопрос: пытался ли Плахов обозначить себя как мужчина. И да, и нет. Противоречие состояло в самой Маше, которая, даже проявляя склонность, не забывала пользоваться огнетушителем. Возможно, Кульбитину (Маша и с ним была знакома) везло чуть больше, хоть это всего лишь мнение раздосадованного неудачника. Впрочем, мы говорим о том, что могло быть, а на самом деле были ровные поверхностные отношения, продолжавшиеся несколько лет. Сам Иван Михайлович интересовал Плахова даже больше. Личность была не слишком загадочная (какие особенные загадки могут быть в наших людях), знай себе, покачивался в своем кресле-качалке. Но многозначительность была, что случается не часто и даже вызывает недоумение вмешательством в привычное однообразие скользящего по поверхности взгляда. Что это там? А это сфинкс, присыпанный песком, посреди пустыни. О чем-то таком человек размышляет, что-то таит в себе, не прячет, а именно таит на недоступной другим глубине. Впрочем, один раз, когда они остались вдвоем (Маша вышла на кухню за чайником), Берестов вдруг, как бы между прочим, попросил Плахова беречь дочь, помочь, если что. Просьба оказалась совершенно неожиданной, не вытекающей из разговора, и потому Плахов понял, что просят всерьез, надеясь, что он не подведет. Тут Иван Михайлович сделал правильный выбор, если только он с такой же просьбой не обращался и к Кульбитину. Но, если и обращался, тоже ничего странного.

Что Кульбитин, если вспомнить покойника? Умел нравиться женщинам, хоть это не совсем точно, а лучше так – мог произвести впечатление. Знал это, и относился к этому знанию со спокойным достоинством. При собственной жене и детях имел талант покровительствовать женщинам, и те, ощутив на себе это покровительство, чувствовали себя польщенными. Кульбитин умел устраивать дела, а Плахов нет. И, понятно, что к Кульбитину обращались. Другое дело, что неторопливость Кульбитина распространялась и на науку, а ум Плахова был живее и бойче, поэтому руководителем проекта назначили именно его. Кульбитин не обижался, теперь он (в новые уже времена) думал уйти в бизнес, и, нужно полагать, достиг бы успехов. Но так не вышло, или, если мыслить за пределами земного времени, вышло совсем по иному, задачей для Балабуева.

Вернемся, однако, к Ивану Михайловичу. Плахов бывал там нечасто (мы уже говорили, а здесь только напоминаем), но в дом этот его тянуло. И если бы Плахова спросили, кто создавал здесь уют – дочь или отец, он бы затруднился с ответом. Обстановка располагала. Было несколько икон в углу, и, опять же трудно понять, украшали они дом или служили своему главному назначению. От их присутствия, от лампы с матерчатым абажуром, низко висящей на столом, отчего большая часть комнаты впадала в полумрак, в котором тускло светилось зеркало, переговаривались между собой почти невидимые птицы, в форточку карабкался с улицы кот, цвел кактус, масса других малозначащих сами по себе бытовых деталей и подробностей отлаженного быта, вставали стеной, за которой шла своим ходом совсем другая жизнь. Где-то там, но только не здесь. Возможно, когда-нибудь потом все изменится, но какое до этого дело, важно то, что происходит сейчас. В общем, на душе оттаивало.

Несколько месяцев они не виделись. Иван Михайлович болел, Плахов ездил по экспедициям (у археологов лето – горячий сезон). Встретились они на похоронах Кульбитина. Иван Михайлович не преминул заглянуть Плахову в глаза. Он вообще умел говорить глазами, что случается не часто. И взглядом напомнил Плахову об обязательстве, беречь дочь. Как то так вышло, что Плахов это обязательство взял.

Встретились они в тот же день после разговора со следователем, Балабуев, кстати, заметил, что Плахов торопится. Женские лица подвержены переживаниям сильнее мужских, и Машино лицо годилось для примера. Была она в темных очках, волосы убраны под косынку. – Не знала, как одеться. Дождь мог быть. Вполне. Погода в сентябре переменчива. Но пока уселись на скамейку.

– Как там у Павла Николаевича? – Маша спросила. Плахов побывал на поминках. Хоть какие поминки по безвинно и непонятно кем и за что убитому. Потрясенная жена, родственники, несколько незнакомых людей и их отдел – Света с Наташей, и он – Плахов. Иностранцев решили не звать, не отвечали они нашим традициям. Знак вопроса витал. Свои поймут, а эти… Впрочем, не будем впадать в грустный тон, печаль не терпит пустых разговоров. Маша, конечно, не пошла. Объяснила, из-за отца. Приболел. Хоть он, возможно, и был бы к месту. А вот одинокая женщина… кто такая… кем приходится… В общем, не пошла.

– Но ведь вы с Пашей друзья. Близкие люди. – Плахов пытался уточнить степень близости и боялся ответа.

– Ах, оставьте. Думаете, я могла завести роман с женатым человеком? – Если она и глянула на Плахова (а ему показалось), то непонятно как из-под темных очков. Но даже если показалось, уже немало.

– Павел Николаевич нашел с папой общий язык. Папа старинными рукописями интересуется. А Паша мог показать знатокам, копии, конечно. Вот они вдвоем изучали.

– Много?

– Что много?

– Ну, часто изучали?

– Много. Последнее время особенно.

– А я и не знал. – Плахов казался раздосадованным. – Почему Иван Михайлович ко мне не обратился?

– Папа к вам лучше относится. Вы еще только приглядывались, а Паша ко мне сразу подошел. Попросил с отцом познакомить, когда узнал, что он Византией интересуется. Отсюда и общий интерес. А вы мне нравились больше. – И снова глянула на Плахова, и руку неожиданно положила, свою в тонкой перчатке на его, чувствительную к такому прикосновению. Внутри что-то такое отозвалось, и уже не стихало. – Потому я на все ваши лекции ходила, а не на Пашины. Он, кстати, обижался…

Плахов чувствовал себя польщенным. Много ли влюбленному нужно. Но задеты были интересы науки, а здесь он был точным. – Значит, у Павла были общие дела с Иваном Михайловичем? А я и не знал.

– Папа занимался рукописями. А Павел слово взял, что ни одна душа про их совместный интерес не узнает. И меня просили не разглашать. Что я могла?.. Но теперь… И мне легче, что рассказала. А то ведь нехорошо. Правда? – Заглядывала Маша в глаза Плахову. Совсем близко оказались эти глаза.

– Нехорошо. – Подтвердил Плахов, теряя голос. – А какой интерес в этих рукописях?

– Папа считает, род наш оттуда идет. И хотел найти подтверждение.

– И Павла Николаевича посвятил?

– Да, Павел был в курсе. Поэтому и слово взял. Вас опасался, боялся, что тему перехватите. Он вам, представьте, завидовал.

– Мне? В чем?

– Считал, что вы ярче, талантливее. А Павел – кто? Завхоз. С бумажками возился.

– На завхозах мир держится.

– Вы, прямо, как папа. Паша зайдет, они сядут на кухне чай пить, рукописи эти разложат, меня в комнату отправят… сколько я не просилась… ни о чем, вроде бы, всерьез не разговаривают. Мне, значит, сюрприз хотят сделать. А папа потом таблетки пьет.

– Что за сюрприз?

– Выставку специальную готовили. Вы, как будто, не знаете…

– В общих чертах. Павел говорил. Была у него идея. Я экспонаты из фонда хранения разрешил выдать.

– Вот видите. А я скульптору позировала.

– Вы? А это как же? – Плахов казался растерянным.

– Потому что к Византии имеем отношение. Папа мне всегда говорил…

– Так может… не поделили они чего-нибудь?

– Не может. Как вам такое в голову пришло?

– Со следователями общаюсь, вот и пришло. Ну, это я в шутку.

– Даже в шутку. Странная история какая-то. Знаешь, хватит об этом.

Маша перешла на ты и уже совсем неожиданно добавила. – Что это мы, как юные влюбленные? Может быть, пригласишь куда-нибудь даму?

И Плахов с восторгом согласился.