Читать книгу: «Мир короля Карла I. Накануне Великого мятежа: Англия погружается в смуту. 1637–1641», страница 4
Его двор был отражением его личности и его идеалов. Он никогда не критиковал своего отца, но очень рано убедился в несоответствии теории короля Иакова о монархии истинному положению дел, что нашло выражение в далеко не лучшем образе жизни, который он избрал. В юности молодой Карл много месяцев пребывал при испанском королевском дворе, ухаживая за инфантой. Его усилия ни к чему не привели, но он привез из Испании близкие его сердцу воспоминания о дворе и его церемониях. С началом правления Карла грубоватые шотландские шутки и пьяные развлечения, которые потешали его отца, сразу прекратились. Как и пустые разговоры и ссоры в передней и коридорах дворца. Каждый человек, начиная от комнатного слуги и до официантов в буфетной, точно знал, где ему находиться и когда и за каким столом принимать пищу, когда посещать молельню. Знал, когда встает король и когда ложится спать, когда он отправляется на конную прогулку, когда дает аудиенции и кто с полотенцем на руке стоит позади его кресла. Все формальности при дворе выполнялись строго и неукоснительно. Короля, единственного из всех европейских властителей, обслуживали, преклонив колено. И когда французский посол пожаловался, что для его жены не поставили ни кресла, ни стула – как это было принято делать для жены английского посла во Франции, – ему сказали, что во время официальных приемов ни одной леди английского двора, за исключением королевы, даже самой принцессе не позволялось сидеть в присутствии короля. При дворе короля не было вульгарной показной роскоши, ей предпочитали изысканные манеры и правила этикета.
Преобразования были всего лишь частичными и ограничивались ближайшим окружением короля. Напоминавший садок для кроликов дворец Уайтхолл представлял собой настоящую деревню: окружавшие его улицы и переулки, надворные службы просто кишели разного ранга придворными, слугами знатных фамилий и просто слугами слуг, которые жили и кормились за счет двора. Венецианский посол, критически оценивая круг ближайших к королю придворных, считал его домашнее хозяйство расточительным.
Король не замечал такого количества нахлебников и бездельников при своем дворе. Его власть над ближайшим окружением была абсолютной. Если бы не его жена-француженка, то английский двор был бы предельно аскетичен. Она же любила балы, маскарады, театральные постановки и музыку. Эти невинные забавы вносили необычайное оживление в повседневные будни Уайтхолла и Хэмптон-Корта. Не только она и король принимали участие в рождественском маскараде и часто приглашали профессиональных артистов ко двору на дни рождения короля или на пир в канун Крещения, но и сама королева, нарушая все традиции, лично посещала театральные представления.
Неистовые молодые придворные придумывали себе все новые развлечения, не обращая внимания на королевские ограничения. Они были завсегдатаями за игорными столами на Пикадилли, на конных скачках в Гайд-парке, в тавернах Вестминстера и Стрэнда, где жили литературными сплетнями. Они посещали пользовавшиеся дурной славой сады удовольствий на южном берегу реки, где, как говорили, всего лишь один ужин с Бесс Бротон или ей подобными дамами мог обойтись посетителю в 20 фунтов, не упоминая о дополнительных услугах этой леди. Однако двор тем не менее оставался центром общественной жизни и главным эталоном вкуса и манер.
Двор был также интеллектуальным центром, местом встречи талантов и ума в не меньшей степени, чем центром мод и прекрасного. Поэты и писатели – а среди них были известные личности, такие как Джон Саклинг, Ричард Лавлейс и Уильям Давенант, – собирались в парках Сент-Джеймса и Уайтхолла или в гостиной королевы в Сомерсет-Хаус, здесь они читали vers de societe1 и сатирические эпиграммы для развлечения дам.
Талант придворных писателей активно проявлялся и в культурной жизни столицы, когда в своем творчестве они обращались к драме и ставили свои пьесы в лондонских театрах. Король, исполняя роль патрона, критика и цензора, иногда высказывал свое мнение об их произведениях, к которому писатели прислушивались.
Король предпочитал поэзии музыку. Его небольшой частный оркестр исполнял во время его застолий светскую музыку, а в королевской часовне звучала высокая музыка церкви, однако некоторые его подданные считали, что в Божьем доме не должно быть места для итальянских скрипок.
Король обладал великолепной коллекцией произведений искусства, собирать которую он начал, когда еще был принцем Уэльским. Рубенс так отозвался о нем: «Принц – наивеличайший любитель живописи в мире». Его собственный прекрасный вкус и советы знающих людей позволили ему собрать в своих дворцах самую редкую и самую большую коллекцию в Европе. В ней были античные мраморные статуи и флорентийская бронзовая скульптура, изящные поделки из слоновой кости, ограненные кристаллы и искусные произведения ювелиров и медальеров. Многие великолепные работы итальянских мастеров висели на дворцовых стенах: великое «Положение во гроб» Тициана, несравненный «Триумф Юлия Цезаря» Мантеньи, «Девять муз» Тинторетто, «Брак святой Екатерины» Корреджо, портреты Рафаэля, аллегорические картины Джорджоне. Работы Бассано и представителей семейства Карраччи, Джулио Романо и Якопо Пальмы Младшего висели в простенках окон. В собрании были картины современных художников – Рубенса и Рембрандта. Король пригласил работать при своем дворе Антониса Ван Дейка, Даниэля Мейтенса Старшего, Геррита ван Хонтхорста, Вацлава Холлара, Франца Клейна, престарелого итальянского мастера Орацио Джентилески вместе с его дочерью, талантливой художницей Артемизией. В Англию в составе голландского посольства прибыл Бальтазар Гербье, миниатюрист и архитектор, неутомимый аукционист, который стал помощником и советником короля в области искусства.
Король приобрел великолепные произведения, выполненные Рафаэлем для Ватиканских шпалер, и отослал их в Мортлейк поблизости Лондона, где была расположена мастерская по производству английских гобеленов, чтобы там с них сняли копию. Одновременно он поручил Ван Дейку подготовить рисунок рамок для тканых картин. Он также сделал большой заказ в Мортлейке на изготовление гобеленов для своих дворцов. В связи с тем, что он подумывал о королевской монополии на их производство, то приобрел мастерскую для короны.
Мода на гобелены, картины и классический декор, которыми король украсил свои дворцы в Уайтхолле, Гринвиче, Оутлэндсе и Хэмптон-Корте, была подхвачена аристократами и придворными. Лорд Арунделл собрал в своем особняке множество статуй из итальянского мрамора, лорд Пембрук в своем имении Уилтон-Хаус построил знаменитую комнату, представлявшую собой двойной куб, которую декорировал Ван Дейк. Великолепные постройки поместья Бейсинг-Хаус, принадлежавшего маркизу Уинчестеру, стали легендой. Фаворит короля Уилл Мюррей у себя в Хэм-Хаус расписал потолки и стены и украсил их лепниной, некоторые росписи копировали приобретенные ранее произведения Рафаэля.
Хотя искусство было высшим наслаждением для короля, он с уважением относился к ученым и поощрял развитие науки. Среди врачей, которым он покровительствовал, был сэр Теодор де Майерн, видный представитель клинической медицины, который, возможно, спас жизнь королеве во время первых родов, и лейб-медик короля Уильям Гарвей, открывший систему кровообращения.
Многочисленные лорды и джентльмены, которые полагали, что они тоже занимаются научными исследованиями, также пытались добиться покровительства двора, частично и потому, что лелеяли надежду получить патент за свои изобретения. Лорду Герберту Чербери выделили комнаты в королевском дворце, чтобы облегчить ему доступ к документам, которые были необходимы ему для составления жизнеописания Генриха VIII. В перерывах между историческими занятиями он постоянно пытался привлечь внимание короля к своим различным «практичным» изобретениям, чего только стоила его плавающая купальня, которую он предполагал установить на Темзе. Талантливый Эдвард Сомерсет, сын старого графа Вустера, посвятил всего себя водным насосам и гидравлическим лифтам, которые предназначались для замка его отца в Раглане на валлийской границе. Когда занятия привели его в Уайтхолл, он получил поддержку короля. Сэр Фрэнсис Кинастон, придворный и поэт, получил одобрение у короля, когда решил организовать школу для молодых дворян, но не встретил понимания, когда предложил королю новый тип печей для военных кораблей. Чарльз Кавендиш, брат графа Ньюкасла, математик-любитель, который переписывался со многими иностранными учеными, несомненно, заручился согласием короля, когда неоднократно пытался убедить французского математика Клода Мидоржа и французского философа Рене Декарта переехать на постоянное жительство в мирную Англию.
Отличительными чертами английского двора были строгое соблюдение этикета, изысканные манеры и просвещенность. Это было также пристанище красоты. Благородных дам с завитыми локонами и припудренными лицами, одетых в шелковые платья различных цветов – жемчужно-белого, бледно-шафранового и розово-оранжевого, небесно-голубого и салатового, запечатлел на своих полотнах Ван Дейк. Это Люси Хей, графиня Карлайл, придворная дама, красивая и самоуверенная; это меланхоличная леди Энн Карр; это леди Мэри Вильерс, изображенная в виде святой Агнессы с ягненком и пальмовой ветвью.
Над всем этим придворным сообществом стоял король. Замкнутый по характеру, он еще больше сторонился людей из-за небольшого заикания, поэтому ограничивался лишь официальными контактами с людьми, свободно он чувствовал себя только в домашнем кругу. Даже друзей держал на расстоянии, но общался с ними регулярно и был учтивым, они прекрасно понимали эту его манеру поведения, а тем, кто сам не был лишен формальности, это даже нравилось. Он был постоянен в своих действиях и предсказуем – если кого не любил, то так и продолжал не любить; твердо придерживался своих мнений и был верен друзьям, даже когда мнения оказывались ошибочными, а друзья – ненадежными. И был полон решимости исполнять свой королевский долг.
Карл был столь же прекрасным знатоком лошадей, как и живописи. В лице сэра Джона Фенвика из Уоллингтона король имел замечательного инструктора верховой езды и опытного конезаводчика. Он разводил лучших скаковых лошадей в Англии, которые были известны во всем мире. Ловкий и легкого сложения, он был хорошим наездником. Охота была его страстью, в этом он был похож на отца, но, в отличие от него, он прочно держался в седле. Все чисто человеческое было исключено из его общественной жизни, и практически вся его жизнь протекала на виду у общества. Однажды на охоте с ним случился несчастный случай, и это могло грозить драматическими последствиями. На полном скаку его конь провалился в болото, и топь сразу же поглотила животное. Седок едва спасся, ему вовремя успели помочь слуги. Он сохранил полное спокойствие, сменил мокрое платье, сел на другую лошадь и продолжил охоту.
Но хотя король постоянно переезжал из дворца во дворец, на что обратили внимание иностранные послы, он не знал достаточно хорошо своего народа и был иностранцем для большей его части. В своих путешествиях он использовал один и тот же маршрут. Он охотился в Нью-Форесте и посещал остров Уайт, часто присутствовал на скачках в Ньюмаркете или гостил у графа Пембрука в Уилтон-Хаус. Его принимали в университете Оксфорда, и он прекрасно знал долину Темзы и свои парки, где водились олени, в Виндзоре, Ричмонде, Оутлэндсе и Теобальдсе. Один раз он совершил путешествие в Шотландию и обратно, видел пустоши Линкольншира, поднялся по 270 ступеням башни Йоркского собора, чтобы насладиться видом окрестностей, проехал мимо угольных шахт Дарема, через вересковые пустоши Нортумбрии и Лотианские холмы. Он играл в гольф на дюнах в Лейте, сумел добраться до Перта и Брикина, но, в отличие от своих предков, не охотился на оленей вместе с шотландцами из горных кланов. Никогда не бывал в Уэльсе. Ни разу не посетил Ирландию. Он инспектировал свои военные корабли в Чатеме и Грейвзенде и наблюдал из окна скромной летней резиденции, построенной им для королевы в Гринвиче, за тем, как парусники плыли через широкий эстуарий Темзы в Лондон. Но не знал названия морских портов своего королевства и фамилий моряков и купцов, трудом которых было во многом обеспечено процветание его государства. За столом Совета или в неформальной обстановке во время разговора в холлах или гостиных его дворцов он решал большое количество технических вопросов налогообложения, развития промышленности, мануфактур и судоходства, регулирования торговли и улаживал конфликты между своими подданными. Во время этих обсуждений узнал для себя много нового о производстве соли, мыла, булавок и бобровых шляп, о торговле сукнами, об импорте вина, ловле сельди, промысле устриц, о лесах, шахтах, литейном деле и стекольном производстве.
Доклады, которые Совет получал регулярно от мировых судей, информировали короля, если он хотел об этом знать, об общем состоянии страны, о росте или снижении числа бродяг, об организации обучения детей, сирот и облегчении участи бедняков-рабочих.
Король считал своим священным долгом заботиться о вверенном ему Богом народе. Но это сочеталось с его полным нежеланием прислушиваться к мнению этого народа, и он старался избегать с ним близости. Возможно, только на Пасху и на День святого Михаила король для излечения золотухи мог позволить больным простолюдинам приблизиться к себе и одним прикосновением вылечить ее. Но даже в таком случае каждый больной, жаждавший исцеления, должен был, прежде чем пройти через дворцовые ворота, представить свидетельство, подписанное приходским священником, церковным старостой и мировым судьей.
У короля не было того горького опыта, который пережил его отец, будучи еще молодым человеком. Он никогда не сталкивался с наглыми оппонентами лицом к лицу и не переживал жестокого поражения. Ни разу не встречался с опасностью, которая грозила бы всей нации и которая заставила бы его выйти в народ и разделить с ним его беды. В то время он был не только самым формальным правителем, но и самым одиноким и замкнутым в себе среди европейских королей.
Менее добродетельные монархи спасались от формальностей в объятиях куртизанок низкого происхождения, но целомудренному Карлу не нужна была никакая Нелл Гвин, которая рассказывала бы анекдоты на кокни и подсматривала бы в замочную скважину за повседневной жизнью скромных подданных. Все, что Карл знал о людях, он знал исключительно из донесений и научных заметок. Подобно многим застенчивым, педантичным людям, он обожал афоризмы и обычно делал записи на полях книг тонким и красивым почерком. Среди них были такие максимы: «Немногие из великих ораторов хорошие деятели», «Только трусы жестоки». Он больше доверял проверенной временем истине ученых мужей, чем собственному столь небогатому опыту. Ведь его каждодневный контакт с внешним миром был ограничен только кругом его двора и охотничьими угодьями. Позже он признался, при трагических обстоятельствах, что знал закон в той же степени, что и любой джентльмен в Англии. Это было правдой, но у него было слабое представление о том, что законы значат для тех, кто по ним живет.
Некоторые им восхищались, многие боялись, но не очень-то его и любили. Он не добился ни расположения, ни привязанности своего народа, ничего большего, чем простое подчинение. В узком кругу своего двора он был одним из тех, кто не допускает проявления любви, когда в отношениях нет близости. Его слуги знали, что он человек пунктуальный, справедливый и уравновешенный. Прошли годы, и уважение дворцовой обслуги переросло в любовь, но произошло это не из-за его доброго к ним отношения. Несчастье, постигшее его, растопило лед их сердец. Во время его правления очень немногие сочувствовали ему лично как человеку; эта нерассуждающая человеческая привязанность облегчает тяготы службы и смягчает авторитарность власти.
Все же король был способен на глубокую и нежную привязанность, когда затрагивались его тайные чувства. Его любовь к жене, хотя любовь пришла не сразу, теперь стала самым сильным переживанием в его жизни.
Королева Генриетта Мария была по поведению и темпераменту противоположностью своему мужу. Их брак начинался с бурных проявлений недовольства с ее стороны и ответной, едва ли не жестокой холодности со стороны короля. Она была на девять лет младше его и стала его женой в пятнадцать лет; она была еще девочкой, подвижной и обожающей танцы. Он осуждал ее детские забавы и был крайне недоволен тем, как вели себя французы из ее свиты, которые поощряли такое ее поведение. Они были отосланы назад, и обливавшийся слезами ребенок был оставлен на милость сурового мужа и властного фаворита герцога Бекингема. Три несчастных года она жила всеми заброшенная и покинутая; и только после смерти Бекингема в 1628 г. она в первый раз забеременела.
Она не была сильной, ее позвоночник был немного искривлен. Ее первый ребенок, мальчик, прожил всего несколько часов; и, когда она поднялась с постели, цвет ее молодости уже увял. У нее изначально были неправильные черты лица, длинный нос и выдающиеся вперед зубы. Теперь очарование ее молодости ушло, хотя ее кожа цвета слоновой кости, даже потерявшая свежесть, и блеск ее больших ясных глаз все еще вызывали восхищение.
Ее изменившаяся внешность ничего не значила для Карла; после смерти Бекингема он сразу переключил все свое внимание на жену. Он полюбил ее со всем прямодушием, присущим тем, кто дарит свое чувство лишь двум-трем людям, но дарит им полностью. Ставшая любимой, молодая королева вновь расцвела, ее жизнерадостность, очарование и умелый портной скрыли все ее недостатки. Она понимала, что не красавица, но заставила свет думать, что ею является. Танцы, вызывавшие недовольство короля, теперь были разрешены, и ее ум и веселость сделали двор мужа таким, каким она всегда желала его видеть. Год за годом ее влияние на мужа росло, он просил ее совета по каждому вопросу и жалел, что не может сделать ее членом своего Совета. Только в вопросах веры между ними не было взаимопонимания, поскольку она была преданной католичкой, а он принадлежал к англиканской церкви.
Королю и королеве было достаточно общения друг с другом, и они не были заинтересованы в прибавлении семейства. Но принцы и принцессы рождались регулярно, принося большие страдания королеве. К детям были приставлены няньки и воспитатели, которые о них заботились. Но хотя дети изредка и сопровождали родителей на майских празднествах и присутствовали на дворцовых пирах и Ван Дейк изобразил на картине королевскую чету, как-то неловко держащих двоих из них, ни король, ни королева не чувствовали себя в детской как дома. Должны были пройти годы, прежде чем они, уже разделенные, открыто выказали свою любовь к детям.
У короля был ко всему вдумчивый и взвешенный подход. Королева же реагировала на события стремительно, но поверхностно. Ее муж, как и все тугодумы, восхищался ее быстрым умом, и его, как многих сомневающихся и колеблющихся людей, поражала ее способность моментально находить решение, каким бы импульсивным и непродуманным оно ни было.
Достижения были значительными, но они оказались поверхностными. Утверждение, что английский двор «превратился в самый прекрасный двор в мире», не имело никакого отношения к нерешенной проблеме государственного управления.
Глава 2. Вера и внешняя политика
Король, как и многие серьезные мыслители его времени, твердо верил, что хорошее правление должно основываться на истинной вере. Первым важным условием для этого было, чтобы народ верил правильно и поклонялся Богу надлежащим, наиболее приличествующим Ему образом. Каким именно образом могла научить только церковь. К несчастью, раскол в Римско-католической церкви и народное сектантское движение с его сотнями различных спорных толков чрезвычайно усложнили в XVII в. понимание того, какое верование и какой образ поклонения были правильными.
Подавляющее большинство подданных короля, каких бы доктрин они ни придерживались, каким бы ни было их образование и их интересы, были людьми искренне верующими. Они не сомневались в бессмертии своих душ и верили, что Христос умер, чтобы искупить грехи людей. Некоторые из них помнили об этом постоянно, большинство – только в воскресенье, и совсем немногие, возможно, вспоминали об этом не больше одного-двух раз в год. Но это было основной истиной и в их жизни, и в их смерти. От уголовного преступника, идущего на виселицу с улыбкой на лице и с покаянными словами на устах, вплоть до аристократа (которых окажется скоро очень много в таком положении), поднимающегося по ступенькам лестницы на эшафот, все они встречали смерть с непреклонной верой в будущую жизнь. Аристократ вместе с последним вором разделял твердое убеждение, что сам Сын Божий ради искупления грехов человеческих прошел тем же самым путем. Умереть без этой надежды, умереть, как говорили, в «отчаянии», было ужасным делом.
Желание верить и способность верить были равным образом сильны. Это было верно, за небольшими исключениями, для всех подданных короля, несмотря на разницу в благосостоянии, воспитании, образовании, разделявшую их.
Среди подданных Карла были самые образованные и просвещенные умы Европы и самые недалекие. Ведущие ученые в университетах Оксфорда, Кембриджа, Сент-Эндрю в Абердине и недавно основанном Тринити-колледже в Дублине ничем не уступали лучшим ученым мира. Теология доминировала в учебных программах университетов, но преподавали также классические языки, философию, историю Древнего мира, математику и медицину. Фрэнсис Глиссон вел лекции по анатомии в Кембридже; он поддержал новую теорию Уильяма Харви о кровообращении, которую яростно критиковал шотландский ученый Александр Росс. Не удовлетворившись вызовом, брошенным Глиссону и Харви, Росс набросился на итальянского астронома Галилея, надеясь, что сотрет его в порошок, с ироническими комментариями в книге под длинным названием «Земля – это не блуждающая звезда, таковой она является только в блуждающих умах последователей Галилея».
Лондон был центром научной деятельности. В Грешам-колледже преподаватель астрономии Генри Геллибранд изучал магнитное поле Земли и объяснил, что такое магнитное склонение. «Барбер Сёрдженс компани» построила анатомический театр по чертежам Иниго Джонса, проводимые здесь публичные лекции привлекали широкую аудиторию. Иногда готовили обеды для слушателей; однажды после одного такого обеда представитель «Барбер Сёрдженс», к своему огорчению, обнаружил пропажу серебряных ложек.
Изучением анатомии и естественных наук занималось множество людей, как профессионалов, так и любителей. Сэр Кенелм Дигби работал над обширным трудом «Природа человеческих тел», в котором он обсуждал, наряду с другими вопросами, какая часть животного организма сформировалась первой, могут ли животные думать и «каким образом живительные токи посылаются из мозга в определенные части тела, безошибочно находя себе путь». Томас Браун, известный врач из Нориджа, собрал большое количество научных данных для книги, в которой собирался рассмотреть и правильным образом объяснить невиданное множество распространенных суеверий и грубых заблуждений в интересах научной истины. В Йоркшире не по летам развитой юноша Уильям Гаскойн вел постоянные наблюдения за звездами и усовершенствовал телескоп. Не прошло трех лет, как был опубликован посмертно труд врача и естествоиспытателя Моффета Insectorum sive Minimorum Animalium Theatrum («Театр насекомых»), положивший начало энтомологии.
Математики продолжали в одиночестве заниматься своими вычислениями. Джон Нейпир, сидя в родовом замке близ Эдинбурга, открыл новую эпоху своей публикацией первой таблицы логарифмов. В другом шотландском замке сэр Томас Уркхарт, родом из Кромарти, размышлял в своей эксцентричной манере над практическим применением тригонометрии и пытался создать универсальный язык. Математик Уильям Отред опубликовал учебник арифметики Clavis Mathematicae («Ключ к математике»). Джон Уилкинс, занимавшийся математикой в Кембридже, отвлекся на время от своих расчетов, чтобы поразмышлять, насколько пригодна для обитания Луна. Он подумывал также над изобретением прибора, который мог явиться прообразом телефона. Также в Кембридже молодой Сет Уорд занимался решением геометрических задач. Но его учебник был предназначен только для школяров. В купеческих бухгалтериях клерки продолжали использовать счетную доску абак для подсчетов денежных сумм, лишь немногие пользовались простейшей логарифмической линейкой, созданной Джоном Нейпиром, или, как ее называли, «костями Нейпира».
Древние языки Востока и древности Британских островов интересовали многих ученых. Уильям Беделл, епископ Килмора, ведущий гебраист своего времени, посвятил себя, с тех пор как он переехал в Ирландию, изучению ирландского языка и начал переводить Ветхий Завет на ирландский. Абрахам Уилок, преподаватель арабского языка в Кембридже, который знал также и персидский, трудился над переводами трактатов Беды Достопочтенного на современный английский язык. Эдвард Покок, профессор арабского языка в Оксфорде, получил годичный отпуск для научных занятий и отправился в опасное путешествие в турецкие владения на поиски древних манускриптов в библиотеках греческих и сирийских монастырей.
Люди путешествовали не только в одном направлении; христианские беженцы из турецких владений иногда добирались до Англии. Критский ученый Натаниэль Канопис был приглашен в Оксфорд архиепископом Лодом, где он распространял свое учение и смешил своих коллег тем, как он готовил черного цвета напиток из жареных кофейных ягод.
Ученые устраивали библиотеки в университетах и у себя дома и упорно работали, в одиночку или в коллективе, над вопросами истории, археологии и этимологии, которые прежде не рассматривались. Это было время, когда впервые появились большие словари, новые монументальные научные труды, когда были заложены основы для будущих исследований в различных отраслях науки. Итальянско-английский словарь Джона Флорио; французско-английский словарь Рэндала Котгрейва; испанско-английский словарь и этимологический словарь на 11 языках Ductor in linguas, The Guide into Tongues («Доктор языков», «Путеводитель по языкам») Джона Миншеу (Minsheu) стояли на полках библиотек всех просвещенных людей Англии. Всем был известен фундаментальный труд историка Уильяма Кемдена Britannia («Британия»). Уильям Дагдейл занялся изучением церковной истории Англии, самым известным из его научных трудов стал Monasticon («Монах»). Генри Спелман издал первый том своего словаря юридических терминов. Додсворт, Арчер, Дьюс и другие пошли по стопам Роберта Коттона и Уильяма Лайла в исследованиях по истории англосаксов, о которой рассказывают названия населенных мест, в изучении истоков английского языка, обычаев и законов страны.
Случайный путешественник из любопытства мог свернуть со своего основного маршрута, чтобы увидеть огромный кромлех «Длинная Мег и ее дочери» в Камберленде. Все, кто переходил границу, останавливались, чтобы внимательно рассмотреть поросший травой большой бастион, который называли Стеной пиктов или Валом Адриана. Манил путешественников и Стоунхендж; Иниго Джонс утверждал, что его возвели древние римляне, но другие ученые оспаривали его мнение. Посетителей пещер Вуки-Хоул обычно поражало их удивительное эхо.
Лондон был городом книготорговцев и печатников, которые были прихожанами собора Святого Павла. Продавцы книг обычно выставляли свой товар на лотках напротив своих книжных лавок, книги, как правило, были открыты на самом интересном месте повествования. Все печатные издания проходили государственную регистрацию. В 1637 г. вышли в свет комментарии Томаса Гоббса к трудам Аристотеля, переводы Амвросия Медиоланского, Симмаха, Вергилия, Марциала и Петрарки. Также появились практические пособия, такие как The Complete Cannonie («Идеальный канонир») и The Husbandman's Practice («Советы земледельцу»). Вышли книги по навигации, медицине, акушерству, а также пьесы Джона Флетчера, Томаса Хейвуда и Джеймса Шерли. Появилось новое издание такого фольклора, как The Wise Men of Gotham («Готэмские умники»), сказки о Дике Уиттингтоне и «Старый дедушка Коль», а также новый перевод Апулея «Золотой осел», переведенное на английский язык «Руководство к благочестивой жизни» святого Франциска Сальского.
В пристанище литераторов Лондона «Дьявольская таверна», где их встречал Бен Джонсон в новом модном пабе «Роза» в Ковент-Гардене или в «Глобусе», где настенные росписи представляли Аркадию, молодые столичные джентльмены и гости из провинции обсуждали недавно появившиеся книги и пьесы. В сельских поместьях собирались общества образованных мужчин и дам, спорили о вопросах веры и философии, читали вслух свои сочинения, пели и танцевали под легкую музыку вёрджинелов и небольших, издававших низкие звуки органов, которые стали модными во многих домах. Некоторые собрания приобрели большую известность, создав себе имя. Так, в усадьбе Грейт-Тью собирался кружок сэра Фолкленда, в письмах современников описывались прелестные поместья и особняки, такие как Пенсхерст лорда Лестера, Сайон-Хаус лорда Нортумберленда, Комптон-Виньятс лорда Нортгемптона, Болсовер лорда Ньюкасла.
В простых домах ученых, священников, горожан и джентльменов гость мог насладиться доброй беседой, и ему обязательно показывали какую-нибудь редкую или антикварную вещь. Ректор Итона сэр Генри Уоттон, будучи в преклонном возрасте, часто принимал у себя своих друзей, чтобы поговорить о живописи и литературе, полюбоваться на венецианские полотна, которые украшали стены его дома, и осмотреть диковинный «шестиугольный кристалл, приобретенный в Ретийских Альпах». Его друг Исаак Уолтон, лондонский торговец скобяными изделиями, вел со своими гостями беседы о литературе и тихих радостях рыбной ловли. Лондонец Сэмюэль Хартлиб собирал вокруг себя тех, кого интересовали вопросы образования, философии и новых методов ведения сельского хозяйства. Уильям Отред, когда он был викарием в Олбери, организовал для учеников математический кружок, но время от времени он удалялся на два-три дня в свой кабинет, отказываясь от пищи и общения, чтобы решить внезапно овладевшую его воображением задачу. Поэт Уильям Драммонд, ведя уединенный образ жизни в поместье Хоторнден, затерянном среди холмов Лотиана, обсуждал вопросы поэзии и политические проблемы со своими домашними и друзьями. Поэт Генри Кинг, декан Рочестерского собора в графстве Кент, сочинял стихи, писал проповеди и собрал богатую библиотеку, которую завещал кафедральному собору.
