Читать книгу: «Фронтовые будни артиллериста. С гаубицей от Сожа до Эльбы. 1941–1945»

Шрифт:

От автора

Я не писатель. Поэтому не ждите от меня описания ярких картин природы, романов, повестей и захватывающих детективов. Хочется рассказать лишь о делах людей, которых я хорошо знал и которым полностью доверял, а также об эпизодах, свидетелем или участником которых во время войны мне довелось быть.

Великая Отечественная война нашла широкое отражение в тысячах художественных произведений. Однако не все еще сказано, если у людей, родившихся после войны, возникают, например, такие вопросы:

– Что делали солдаты, когда не было боевых действий?

– Встречались ли на фронте воры?

– Как кормили солдат?

– Было ли на войне страшно?

– Кричали ли во время атаки «За Родину, за Сталина»?

Эти вопросы не выдуманы. Их действительно задавали и продолжают задавать фронтовикам. В большинстве художественных произведений и кинофильмов ответов на них нет. А иногда авторы просто не хотят говорить правду. На первый план они обычно выдвигают героику войны, душевные переживания, дружбу и другие высокие моральные качества солдат. И это действительно было главным в те годы. Но нельзя же представить себе войну без колоссального физического труда, без голода, холода и вшей, без малообразованных и грубых командиров, без воров и водки, короче, без всего того, что было на самом деле. И еще нельзя забывать о том, как жили тысячи людей, эвакуированных с Запада, где шла война.

Большинство современников мало знают о не столь отдаленном прошлом страны, скрытом идеологическим покрывалом. Поэтому у меня и возникло желание без прикрас и политических пристрастий честно показать, как жилось в военные годы простым советским людям, не отягощенным солидным наследством и не имеющим «волосатой руки», помогающей делать карьеру.

Надеюсь, что книга будет интересной не только любителям истории, но и молодым людям, моим внукам и правнукам.

В канун войны

Что было, то было. Родня

Я родился в семье революционеров. Дед и бабушка по материнской линии активно участвовали в политической жизни страны и за заслуги перед Октябрьской революцией были удостоены персональных пенсий. Однако так уж вышло, что мое раннее детство совпало с одним из самых трагических периодов ХХ века, когда к «врагам народа» – шпионам, вредителям и прочим предателям – было отнесено около 10 процентов населения, включая грудных младенцев. А среди интеллигенции, военачальников, крестьян и лиц некоторых национальностей (калмыков, чеченцев, евреев, крымских татар и других) эта цифра была много больше.

Не избежала этой напасти и наша семья. Первым был арестован отец, а потом в Сибирь сослали и мать. Так случилось, что большую часть своей довоенной жизни я прожил с бабушкой, отдававшей все свои силы моему воспитанию.

Вскоре после того, как мы остались одни, нас выселили из квартиры. Помог младший сын бабушки дядя Боря. У него была комната в коммунальной квартире, в которой мы прожили около года, в течение которого он находился у жены. Но все равно жить было трудно, бабушкиной пенсии не хватало, и приходилось на всем экономить.

Напротив нашего дома находился продовольственный магазин, в котором торговали круглыми сырками с изюмом. Наверное, кто-нибудь из стариков еще помнит полукопеечную монету грош. А в те времена такой сырок стоил 2,5 копейки. Но из-за недостатка таких монет продавцы часто не давали сдачи. И бабушка, чтобы не потерять гроша, покупала два сырка, хранить которые без холодильника (а в то время их не было) было рискованно.

Летом бабушкин младший брат, работавший главным инженером на строительстве дороги на озеро Рица, пригласил нас на Кавказ. Его семья занимала в Гаграх целый этаж большого дома, ранее принадлежавшего известному врачу, эмигрировавшему после революции за границу. Позже в этом доме снимали кинофильм «Веселые ребята».

Теплое море с медузами, пальмы, мандариновые сады, цветущие магнолии, горы с крутыми зелеными склонами, а по ночам за верхней дорогой вой шакалов. Все это оставило неизгладимый след в моей памяти. И еще одно – скарлатина. Из того времени я хорошо запомнил добрые глаза толстой врачихи, которая приходила в палату по нескольку раз в день и с грузинским акцентом уговаривала меня, что я хороший мальчик. Помнятся также жиденькая манная каша и чудесный овощной суп на курином бульоне, ежедневно приносимый бабушкой.

По дороге домой в Москву мы на несколько дней заехали в Днепропетровск, где я познакомился с прабабушкой, дедом (бабушкиным мужем), ее старшим сыном дядей Мишей, его женой и дочерью Шурочкой – моей двоюродной сестрой.

О деде Льве Минухине ходили многочисленные байки. Рассказывали, например, что как-то раз ему надо было сесть в переполненный трамвай. В те годы вагоны не имели автоматически закрывающихся дверей и при большом скоплении народа люди висели на ступеньках. Дед схватился за поручни и пытался удержаться на подножке, но трамвай тронулся, и он вынужден был остаться на остановке. А в его руке оказалась палка с золотым набалдашником, и дед до следующей остановки бежал, чтобы вернуть палку ее владельцу. Много разговоров было и о его склонности к собирательству. В семье это вызывало постоянные нарекания, так как коллекции хранились в углах комнаты, под кроватью, везде создавали беспорядок и всем мешали. В то же время дед в любую минуту мог принести баночку, какой угодно формы, костыль, сковородку прошлого века и многие другие вещи, потребность в которых иногда возникала. Но самая интересная семейная легенда касалась известного во всем мире музыканта Иегуди Менухина, которого дед считал своим родственником. Правда, одна буква в фамилии не совпадала, но это объяснялось транскрипцией при переводе. Так ли это, осталось неизвестным.

Судьба этой семьи сложилась печально. Дядя Миша был коммунистом и работал на каком-то заводе. В начале войны при приближении немцев к Днепру его пригласили в райком партии и предложили остаться в оккупированном городе для организации подполья. Он согласился, но вскоре вместе с дедом они были схвачены фашистами и расстреляны. А потом стало известно, что в боях за Крым погибла и его дочка, добровольно ушедшая на фронт.

Вернувшись в Москву, мы с бабушкой несколько месяцев жили у ее старшей сестры на Страстном бульваре, напротив издательства газеты «Известия».

Муж бабушкиной сестры был видным революционером. Он лично знал Ленина, в двадцатых годах учился в Лондоне и практически всю жизнь работал одним из руководителей Госплана СССР. От первого брака у него был сын Сергей – красный командир, друживший с моими родителями. Во время Гражданской войны он попал в плен к Колчаку и был расстрелян. Когда я родился, мне дали имя в память об этом человеке.

После революции зарплата высоких руководителей была ограничена «партмаксимумом», то есть не должна была превышать среднего заработка рабочего. Позже это правило отменили, а партийные и государственные чиновники высокого ранга помимо больших окладов начали получать солидные суммы в конвертах. Однако дядя Семен до конца своей жизни, а умер он в 1936 году, не отказывался от «партмаксимума». По этому поводу его жена жаловалась бабушке: «Мы имеем прекрасную квартиру (две комнаты в большой коммуналке), прикреплены к хорошему магазину (где жены ответственных товарищей отоваривали продуктовые карточки), у нас есть казенная дача (комната площадью 12 квадратных метров с террасой в доме на четыре семьи), но у нас никогда не было денег.

Однажды после ареста одного из своих друзей, дядя Семен пришел домой и как бы про себя тихо сказал:

– Последний из могикан.

Тогда я не понял, о ком он говорил и что имел в виду. Но последним из могикан – смелых и честных людей – конечно же был он.

К маме в ссылку в небольшой городишко Ишим, больше смахивающий на деревню, мы с бабушкой приехали в начале лета. Мама работала там на молочном заводе лаборанткой и снимала комнату в обычном деревянном доме с сараем и большим огородом. Хозяин работал печником и неплохо зарабатывал, а его жена баба Настя занималась домашними делами.

Иногда мама приносила с работы полуторалитровую крынку сметаны, которая стоила 15 копеек, а бабушка в целях экономии сама сбивала масло. Зная положение своих жильцов, хозяйка всячески старалась помочь: бесплатно снабжала нас картошкой и овощами, а меня постоянно поила парным молоком.

Однажды вечером хозяин не вернулся домой. Обеспокоенная баба Настя о чем-то поговорила с соседкой, собрала узелок с продуктами и побежала в районное отделение милиции. Видимо, она о чем-то догадывалась.

Три дня бедная женщина с утра до вечера бегала между тюрьмой, милицией и ОГПУ, а вечером, усталая и расстроенная, ни с чем возвращалась домой. Было ясно, что муж арестован, но за что и где он находится, ей не говорили.

На четвертый день во двор вошли трое военных. Дома были только мы с бабушкой. Старший попросил у нас лопату, и все трое пошли в огород. Покопав немного у стены сарая, они перешли метра на два и снова взялись за лопату. Сначала им попалась какая-то гнилушка. Они потрясли ее, но потом отложили и опять начали копать. Потом из ямы вытащили бревнышко. Старший потряс его возле уха, что-то сказал, и все трое пошли во двор. На крыльце они разложили газету и аккуратно начали расщеплять принесенное полено большим ножом. Бревнышко раскололось, и из него высыпался десяток желтеньких бляшек – золотых дореволюционных червонцев. Затем военные составили протокол и зачем-то попросили бабушку его подписать. Потом попрощались и ушли. А вечером вернулся и сам хозяин.

Из его рассказа мы узнали, что кто-то куда-то написал донос, его арестовали, накормили селедкой и не давали пить. А после того, как он рассказал, где спрятано богатство, золото изъяли и его выпустили.

Все кончилось хорошо: доносчик получил моральное (а может быть, и материальное) вознаграждение, государство пополнило свою казну, хозяин вволю напился холодной колодезной воды, баба Настя успокоилась, а мы радовались за хозяев, которые были просто хорошими людьми.

Ишимская зима для меня оказалась тяжелым испытанием. Я много болел, а мама несколько раз просила начальство, чтобы ее перевели в более теплое место. Наконец такое разрешение было получено, и мы начали готовиться к переезду в Алма-Ату.

Южный город встретил нас ласковым солнцем и почти летним теплом. От болячек у меня не осталось и следа. Поселились мы в небольшом доме на окраине города. Вдоль улицы в арыках постоянно текла вода. Других источников водоснабжения не было. Здесь я поступил в первый класс, но заканчивать его пришлось уже в Москве, так как маму снова забрали, и мы с бабушкой вынуждены были покинуть этот славный город.

После возвращения в Москву бабушка, как и раньше, поселилась на Страстном бульваре, а меня пригласила в себе старшая сестра отца, у которой было два сына. О судьбе старшего – Ильи я расскажу позже, а в то время ничего интересного в ней не было. Проживая у тети, я подружился с еще одним моим двоюродным братом Эдиком, сыном средней сестры отца. Мы часто встречались и весело проводили время. Спустя несколько лет бабушка по папиной линии повезла нас на летние каникулы в деревню Мишуково Смоленской области, где жила ее приятельница. Там мы работали в колхозе прицепщиками и на заготовке сена, за что получили почетные грамоты. Но самое интересное произошло потом. В первые месяцы войны я, в составе пехотного полка, на Центральном фронте проходил через ту деревню. Большинство домов было разрушено, а на их месте торчали обгоревшие трубы. Большинство людей ушли в близлежащие леса и жили в землянках. Мне очень хотелось рассказать обо всем увиденном своим братьям, но тогда я не смог этого сделать, а позже рассказывать было некому. Эдик погиб на третьем Украинском фронте, а младший брат окончил войну в прожекторной части, женился, а потом скоропостижно скончался.

В 1934 году у родителей закончились сроки отбывания наказаний, и им разрешили поселиться вблизи Архангельска. Туда же приехали и мы с бабушкой.

Наша семья – теперь уже папа, мама, бабушка и я – почти год прожила на берегу Северной Двины в нескольких километрах от города.

Сначала здесь меня удивил местный говор с поменявшими места буквами «ц» и «ч». Так, в разговоре жителей нашего поселка можно было услышать, например, такие слова, как «пецка», «единича», «горцича» и т. п. Сначала это звучало странно, но потом я привык.

Еще обращало на себя внимание отсутствие замков. Уходя на работу или по делам, люди не запирали дома, а лишь иногда подпирали дверь колом.

Сын хозяйки работал на траулере и, когда возвращался домой, обычно привозил огромную красную рыбину, солидная часть которой доставалась нам. Попытка мамы заплатить за нее всегда кончалась одним и тем же – хозяйка молча махала рукой и уходила.

Однажды осенью, когда река уже стала, а снега еще не было, вместе с ребятами из школы я отправился на другой берег Северной Двины за клюквой. Возвращаясь назад, мы увидели, что после прохода ледокола нас отделяла от дома полынья шириной не менее двадцати метров. Двое мальчишек ловко прыгнули на проплывавшую мимо льдину и благополучно преодолели препятствие. Я же в нерешительности стоял на месте. Тогда один из старших парней взял меня за руку, и мы вместе прыгнули на следующую льдину. Неуклюже пытаясь выскочить на противоположную кромку льда, я поскользнулся и очутился в ледяной воде. Парень мгновенно оказался рядом, схватил меня за воротник шубейки и двумя взмахами свободной руки выгреб к ребятам, которые помогли выбраться. Благодарность моих родителей была воспринята парнем и его матерью как оценка самого обычного поступка. Они не только отказались от вознаграждения, но и поделились с нами клюквой, так как моя корзинка уплыла.

И так во всем. Архангельские поморы были честны, доброжелательны и всегда готовы помочь ближнему, даже рискуя собственной жизнью.

В начале следующего лета родителей снова арестовали и отправили на Колыму. Больше мы никогда не виделись. Лишь полвека спустя я получил официальный документ, в котором было сказано, что их дело прекращено за отсутствием состава преступления и они реабилитированы.

На Хитровке

Хитровка (кто не знает и не читал Гиляровского) – район старой Москвы в двадцати минутах ходу от Кремля. Когда-то там была площадь с Г-образным Хитровым рынком, сквериком и общественным подземным туалетом. Потом рынок и сквер снесли, а на их месте построили школу, через несколько лет преобразованную в трамвайный техникум. Оставшаяся за этим зданием небольшая площадка получила громкое имя площадь Максима Горького. Теперь она вместе со смежным проездом называется Хитров переулок. Двухэтажные дома около рынка раньше использовались в качестве ночлежек, а огромный двор представлял собой как бы центр этой самой Хитровки. Здесь жили мои родственники и несколько школьных товарищей. А я прожил на противоположной стороне переулка ровно тридцать лет и два года, почти столь ко же, сколько прожил старик со своею старухой у самого синего моря.

Жители больших старых городов, наверное, много бы выиграли, существуй наука об адресах. А уж в Москве специалисты-адресологи всегда имели бы кусок хлеба.

Дом номер 8, в котором я жил, представлял собой два двухэтажных кубика примерно одинаковой площади, но разной планировки. В одном из них имелось всего две квартиры: номер 4 на первом этаже и номер 42 на втором. В противоположном доме их было одиннадцать. Квартиры номера 1–3 и места общего пользования находились на первом этаже, а номера 5—12 – на втором. Остальные квартиры (номера 13–41) располагались в двух домах под номерами 4 и 6. Сейчас они называются строениями.

Вот и попробуйте с ходу разобраться в этой домоквартирной путанице, а уж об объяснении ее логики и говорить нечего. Здесь без адресологии никак не обойтись.

Мы с бабушкой проживали в квартире номер 42 и занимали комнатку размером 9,5 квадратных метра, а общее число постоянных жильцов в разные годы составляло от четырнадцати до семнадцати человек.

Из мест общего пользования в квартире имелись кухня, малюсенький туалет и кладовка с лестницей на чердак. На кухне площадью около 12 квадратных метров, включая закуток, где хозяйки стирали белье, располагались большая печь, отапливаемая дровами, и тумбочки каждой семьи. Пищу готовили на примусах и керосинках, отчего кухня была изрядно закопчена и пропахла керосином. Позже вместо печи установили две газовых плиты, и копоти стало меньше, а запах исчез. Однако свободней не стало. По-прежнему, чтобы пройти в туалет, приходилось буквально протискиваться между несколькими хозяйками, постоянно торчавшими на кухне.

Наиболее частыми поводами для квартирных баталий служили выполняемые поочередно расчеты за газ, электроэнергию и общий телефон.

За газ платили по счетчику в зависимости от времени использования конфорок каждой семьей.

Сложнее было с дележом электричества. Для этого следовало обойти все комнаты, записать мощность лампочек и электроприборов и со слов хозяев оценить продолжительность их использования.

Многие годы телефон в Москве считался высокой привилегией. (Современному молодому человеку этого не понять.) Но так было. Перед войной в течение нескольких лет плата за его использование исчислялась по количеству исходящих звонков. Для их учета на стене рядом с аппаратом висел большой лист бумаги, на котором каждый звонивший против своей фамилии отмечал дату звонка. А кое-кто из соседей после звонка выходил из комнаты и как бы невзначай проверял, сделана ли запись. И если ее не было, возникал повод для очередного столкновения. К счастью, позже был установлен единый тариф, общая сумма делилась на число проживающих, и телефонные неприятности прекратились.

Несмотря на тесноту и разнохарактерность, соседи жили относительно дружно, что в московских коммуналках встречалось не так уж часто.

Первым, кто научил меня ругаться по-еврейски, был сосед Шурик Тучинский. Он учился в той же школе, что и я, но был на год старше. Их семья занимала двадцатиметровую комнату и в нашей квартире была самой большой: тихий бухгалтер Марк Исаевич, его шумная жена тетя Циля, старший сын Наум, уже отслуживший в армии, Шурик и маленькая Розочка.

Окна их комнаты выходили на узкий Подколокольный переулок, по которому ходил трамвай. Поэтому дети обычно играли во дворе, который хорошо просматривался из окна нашей комнаты. Иногда тетя Циля с разрешения бабушки приносила свой табурет, взбиралась на него и, высунувшись из форточки, кричала дочке:

– Хозочка! Кашки хочешь?

За несколько лет до войны Тучинские переехали на новое место в большую квартиру, и я иногда бегал их навещать. Решил проведать бывших соседей и после войны. Передо мной сидел глубокий старик с ничего не выражающим потухшим взглядом, непривычно тихая тетя Циля и мило улыбающаяся красивая девушка. На вопрос о ребятах тетя Циля молча протянула две похоронки. Рядовой Александр Тучинский погиб под Вязьмой, а его старший брат – в Польше.

В комнату Тучинских после их отъезда вселился грек Канделаки – мужчина высотой под два метра, косая сажень в плечах. Он изредка приходил ночевать, аккуратно оплачивал коммунальные услуги и не вызывал никаких нареканий. Потом куда-то уехал на год, а вместо него поселился новый сосед, тоже большой и тоже спокойный. До возвращения грека все было хорошо, но когда он вернулся, между мужиками начались скандалы, часто кончающиеся драками в коридоре. Тогда все выбегали и грудью защищали телефон, к которому каждый из дерущихся старался прижать противника. После длительного судебного процесса комнату разделили на две. Вернувшись из армии, я застал в них уже две новых семьи.

Больше всех в нашей квартире мне нравилась семья Новожиловых. Симпатичны были все: милейший инженер Владимир Иванович, его интеллигентная жена Ксения Ивановна, ее мать баба Катя и сынишка Боря. Нельзя сказать, что зять и теща жили дружно, но оба они были изрядно глуховаты и не слышали взаимных упреков и насмешек.

Боре исполнилось шесть лет, когда ему подарили детский бильярд. Несколько дней он с удовольствием гонял блестящий шарик, стараясь попасть в лунки. Потом игра ему надоела, и он… проглотил шарик. Все всполошились. С работы примчалась Ксения Ивановна и с перепуганным сыном побежала в ближайшую поликлинику. Рентген подтвердил диагноз – шарик в животе. Врач успокоил мать и велел ей вести наблюдение. Квартира замерла. На другой день пришла радостная весть: шарик вышел.

А еще через день, Боря тихо сообщил мне, что опять проглотил шарик. Я не сразу оценил положение, а когда понял, рассмеялся и посоветовал мальчику никому об этом не говорить. Боря вырос, стал большим парнем, а судьба шарика на этот раз осталась неизвестной.

Большинство хитрованцев имели прозвища. Это, вероятно, было вызвано необходимостью конспирации воровской братии и сокрытия настоящих имен. В середине тридцатых годах эта привычка в основном исчезла, и прозвища, потеряв начальное значение, превратились в привычку, удобную в дворовом общении. В большинстве случаев они отражали имена и фамилии или внешность человека. Так, Никифорова звали просто Ника, а Ахметова и Краснова – Ахмет и Красный, Косой имел дефект глаз, а Заяц – торчащие уши.

Один уже немолодой мужик имел прозвище Кабан. Настоящее его имя давно забыли, но он удивительно напоминал это животное. Приплюс нутый нос и маленькие глазки на круглом лице, почти полное отсутствие шеи, коротенькие руки и ноги, солидный торс без признаков талии и рост не более 160 сантиметров. С Хитровым рынком была связана вся его жизнь. Говорили, что в молодости он был главой местной воровской шайки – грозой торговок. Местная милиция его хорошо знала и не чуралась использовать в своих целях. Когда же рынок закрыли, Кабан вскоре умер.

Помимо прозвищ, понятных по своему происхождению, некоторых наделяли именами, возникшими неизвестно откуда. Одного парня звали Дюлик. Высокий, с гордо поднятой головой и всегда аккуратно одетый, он держался особняком, но на свое прозвище не обижался. Казалось, оно ему даже нравилось. Дружил он с Косым, которого постоянно таскал на художественные выставки, а Третьяковку и Пушкинский музей знал не хуже собственного двора. Главным развлечением, которому Дюлик отдавал много времени, было рисование. Свои картины он часто выставлял на рынке прямо за воротами дома. Иногда их даже покупали. Это доставляло ему огромное удовольствие, и не столько от выручки, сколько от признания его способностей.

В первые месяцы войны Дюлику не было и шестнадцати лет, но все ночи он проводил на крыше, защищая дом от немецких зажигалок, а когда бомба попала в соседний дом, вместе с пожарными участвовал в его тушении, за что получил благодарность от брандмейстеров. Потом он исчез. Говорили, что он на фронте был разведчиком. Так ли, мы не знали. Но в конце сороковых вернулся совсем другим человеком. От прежнего осталась только походка с высоко поднятой головой. Теперь его почти не видели трезвым. На что он жил и чем занимался, во дворе не знали. Единственный его приятель погиб, а остальные особенно и не интересовались. Через несколько лет один из старожилов нашего двора рассказал, что видел на Рогожском кладбище сравнительно свежую могилу с табличкой, на которой было написано настоящее имя Дюлика – Кузнецов Александр Иванович и даты: 1925–1951.

Моим самым близким дворовым приятелем был сын дворника Ахат. У него были замечательные руки, и он постоянно помогал отцу поливать улицы, убирать снег и выполнять многие другие работы. Как-то раз я ему помог, и мы посадили три дерева. Одно из них растет до сих пор. Вместе с Ахатом мы гоняли голубей, и наша стая была хорошо известна на Хитровке. Парень хорошо учился, был на фронте, окончил институт, а потом неожиданно куда-то исчез, и наше общение прекратилось. Только через много лет я случайно встретил его сестру, которая рассказала, что брат живет в Америке, но как он туда попал и чем занимается, она не знает. Примерно в то же время один из моих тогдашних приятелей как-то, между прочим, сказал, что видел Ахата в военной форме с зелеными погонами Госбезопасности.

Еще во дворе жила девчонка со странным прозвищем Мама Рыжая. Ни мамой, ни рыжей в то время она не была, а ее настоящую мать, молодящуюся блондинку, уважи тельно звали тетя Катя, так как она работала секретарем в домоуправлении. Во время войны Мама Рыжая училась в каком-то закрытом заведении, потом получила квартиру в другом конце города, исчезла из нашего поля зрения и про нее забыли. Как она прожила лихие сороковые и послевоенные пятидесятые, никто толком не знал. Но кое-что все-таки стало известно.

Однажды, уже после войны, на работе меня попросили съездить в управление цензуры и получить разрешение на публикацию пригласительного билета на юбилей нашего академика. Зайдя в здание, я нашел нужный кабинет, постучал и, не услышав ответа, заглянул в него. За столом сидела полная женщина в очках и разговаривала с посетителем. Я сразу же закрыл дверь и стал ждать. Через некоторое время посетитель вышел, а дама позвала:

– Заяц, заходи.

Я оторопел. Заяц было мое хитрованское прозвище. Давно уехал оттуда, забылось и оно. Глупо улыбаясь, я в упор смотрел на женщину.

– Что, не узнаешь? – спросила она. – А помнишь Хитровку?

И сразу же в памяти всплыл наш двор, и все стало на свои места. Несколько минут мы вспоминали довоенное время и наших ребят. Между прочим, Мама Рыжая упомянула и Ахата, с которым вместе училась, и, как мне показалось, его исчезновение для нее не было неожиданностью. Потом цензор мельком взглянула на приглашение, прямо на фотографии академика размашистым почерком поставила магическое слово «Разрешаю» и расписалась. Вот так судьба решила напомнить мне о девчонке, которую когда-то во дворе звали Мамой Рыжей.

Жизнь на бабушкину пенсию не была легкой. Я ходил в штанишках и курточке, перешитых из старых вещей, подаренных родственниками. И едой меня не баловали. Ко всему этому я привык. Но вот велосипед мне очень хотелось приобрести. А для этого нужны были деньги.

Как-то зимой один из моих школьных приятелей предложил заработать на уборке снега. После занятий пошли договариваться. В наши обязанности входило сгребание снега с тротуара и с середины улицы и перебрасывание его через высокий забор в садик. За два дня тяжелой работы каждый получил по 30 рублей. Для меня это была огромная сумма – более трети бабушкиной месячной пенсии. Купив немного конфет, остальные деньги я отдал в семейный бюджет. Бабушка радовалась, но почему-то была грустной и даже всплакнула. За зиму я еще несколько раз убирал снег. И хотя работа была тяжелой – болели все мышцы, – получать деньги понравилось, и я начал активно искать новые заработки.

Весной, опять же с этим парнем, мы взялись покрасить крышу пятиэтажного дома. На этот раз управдом нас надул. Не говоря уж об опасности – приходилось привязываться веревкой к трубе, работа оказалась очень трудоемкой. Обычной кистью надо было дважды покрыть краской более 1000 квадратных метров крыши. И когда мы получили свои 100 рублей на двоих, особой радости не было. Обида – вот главное, что мы испытали.