Читать книгу: «Небесная канцелярия. Сборник рассказов», страница 4

– Правда?! – издевательским тоном вопрошал Рыжий. – Нет, ты серьезно? Классно сработали, подогнав попрыгунье этого коллекционера юбок! Ничего более умного придумать не могли, чем сосватать отъявленного бабника девке, у которой два суицида за спиной! Прям любовь всей ее жизни! Тут Нострадамусом быть не надо, чтобы понять весь идиотизм таких плодов праведного труда. А организация романтического вечера на мосту, что на окраине? Уж им-то хорошо было известно, чем может дело кончиться! Навели пафоса: багровый закат, речка, птички… Тьфу, павлины жопохвостые!

– Они делали свою работу, – вновь утвердительно сказала Училка.

– А я – свою. Пусть грязную и страшную, но не менее важную! – гордо ответил Рыжий. – И я не виноват в том, что кто-то оказался слеп и глух к маякам судьбы!

– Словом, все накосячили, – подытожила прения Училка.

А Аня? Ане было не до их спора. Она все стояла и думала, как же так может быть, чтобы она, совсем неглупая девочка, не могла понять этих знаков? Ведь сейчас все было понятно, все видно, как на ладони! Почему же еще полчаса назад все не казалось таким очевидным?! Очевидно важным, что могло бы сохранить ей жизнь.

Спор утих и в коридоре воцарилось безмолвие. Училка что-то писала, Рыжий, положив толстенную Анину папку на стойку, принялся с увлечением ковыряться в портсигаре, настойчиво пытаясь извлечь оттуда очередную вонючку. Аня молча стояла, терзаемая горестными думами. Все чего-то ждали…

Томительное ожидание внезапно было прервано Училкой.

– Предписание! – командным голосом сказала она, протягивая Рыжему какую-то бумагу.

Но Рыжий самозабвенно продолжал отлавливать непослушную сигарету из портсигара, не обращая внимания на, по-видимому, важную бумагу.

– Предписа- НИ-Е! – повторила Училка.

Аня поняла, что это предписание – и есть ее приговор. Она скрестила пальцы, как скрещивают пальцы учащиеся в надежде вытянуть счастливый билет. Ей очень хотелось все вернуть вспять! Очень хотелось жить. Жить и радоваться удивительному дару небес. Она силилась вспомнить хоть какую-то молитву, в надежде на то, что кто-то сверху, кто вершит и ее судьбу, будет к ней благосклонным. Но в голове, как на зло, ни одной молитвы не вспомнилось, даже «Отче наш».

Тогда Аня принялась молить Всевышнего о пощаде и милосердии. «Боже, будь ко мне милосерден!» – в мыслях все повторяла и повторяла она.

– Милосерден?! – Рыжий встрепенулся, словно его кипятком обдали. – МИЛОСЕРДЕН?!

Он резко отдернул руку, уже было протянутую за Аниным приговором.

– Да как ты смеешь просить о милосердии?! Ты, погубившая двоих невинных детей своими преступными поступками! Ты, обрекшая своих родных на безутешное горе, которое нельзя оплакать или забыть! Ты, отвергшая высший дар Его!

– ПРЕДПИСАНИЕ! – едва ли не кричала Училка, стараясь достучаться до благоразумия Рыжего в надежде восстановить запланированный ход событий.

Но праведный гнев рыжего наставника уже нельзя было унять. Голос Рыжего, прежде противный, хрипловатый, превращался в грозный глас судьбы, сокрушающий все надежды на спасение.

– Ты просишь о милосердии того, кто и без того излишне милосерден к тебе! Его милости хватило на то, чтобы вновь и вновь давать тебе шанс прожить жизнь. Но ты растоптала его бесценный дар! Ты, Его глупое, никчемное создание, раз за разом разрушала Его гениальный труд, труд миллиардов лет эволюции! Ты даже не можешь понять, сколь милосерден Он был к тебе, позволяя тебе, ничтожной твари, просто умереть, а не провести остаток дней в мучениях, став беспомощной калекой! Он снова и снова одаривал тебя своим милосердием, своей любовью, которая снова и снова оставалась неоцененной! Ты резала, душила и бросала с моста Его любовь, Его милость, Его величайшее благородство! Даже сейчас, вместо того, чтобы смиренно принять свою участь, ты вымаливаешь Его милосердие, которого ты не заслуживаешь!

– Не тебе решать! – четко и твердо сказала Училка, все еще надеясь на предопределенный ход дела.

– Нет! Не в этот раз! МНЕ РЕШАТЬ! – грозно ответил Рыжий, быстро схватил Анину папку со стойки, резво отскочил и трижды постучал по портсигару.

Коридор за стойкой заволокла тьма. Это была не просто темнота, которая случается каждой ночью в комнате, если выключить свет. Это была Тьма! Своими черными глазами Тьма смотрела на Аню, испепеляя ее душу! Она неотвратимо надвигалась на нее, грозясь вот-вот поглотить несчастную девушку в ночнушке и тапочках. Поглотить и погрузить в свое лоно забвения.

Училка отпрянула вглубь стойки и как-то съежилась, словно мышь, завидев кота.

Тьма остановилась буквально в паре шагов от стойки. Из Тьмы вышел высокий, статный господин, одетый в изумительно элегантный темный френч. Он размеренным, важным шагом направился к Ане. В нем во всем: и одежде, и прическе, и движениях читалось его высокоблагородное происхождение. Встреться он Ане среди людей, она бы непременно посчитала его каким-то принцем голубых кровей, наследником престола славной страны и человеком, который, пожалуй, может все. А кем он был здесь? Сам Дьявол? Вполне. А уж если и не Дьявол, то явно особа, приближенная к таковому. Даже Училка, надменно-пренебрежительно относившаяся к Рыжему, в знак уважения приопустила голову, едва слышно прошептав: «Бедная девочка».

Рыжий, видимо довольный собой, закурил наконец добытую из портсигара сигарету.

Проходя мимо стойки, темный господин коснулся пальцем предписания, брошенного Училкой поверх стопки папок. Листок бумаги, Анин приговор, которой вполне мог огласить ее помилование, тут же превратился в прах.

Он приблизился к Ане и посмотрел на нее абсолютно черными глазами. Даже склеры глаз были черными. Они были настолько черными, что даже не блестели, как глаза обычных людей, а вглядывались в Аню своей зияющей чернотой. Темный господин протянул руку ладонью вверх к Рыжему, а тот положил на ладонь темного господина Анину папку. Темный господин, ничего не говоря и не отводя взгляда от Ани, стал покачивать рукой, как качается чаша весов, словно взвешивая судьбу несчастной.

В коридоре воцарилась гробовая тишина, изредка прерываемая потрескиванием и шипением сигареты Рыжего. Училка стояла молча в глубине стойки, не смея пошелохнуться. Рыжий с довольной ухмылкой спокойно наблюдал за происходившим. Темный господин все качал и качал рукой, по-видимому, оценивая все обстоятельства дела. А Аня? Аня стояла в полном ужасе и бессилии перед своим судьей и палачом. Она ждала чего-то ужасного, чего даже придумать нельзя. Всем своим видом она напоминала приговоренного к обезглавливанию на плахе, который безо всякой надежды ждет запоздалого взмаха топора.

Наконец темный господин, видимо взвесивший все «за» и «против», вернул папку Рыжему, развернулся, не говоря ни слова, и величественным шагом удалился во Тьму, которая поглотила его так же бесшумно, как и породила. Тьма отступила вглубь коридора и рассеялась, оставив после себя облачко темного дыма.

Рыжий подошел к стойке, за которой уже сидела и что-то писала Училка, словно ничего и не было, положил Анину папку поверх стопки таких же безликих папок-судеб и направился к Ане.

– Цену уплачено! – сказал он Ане голосом человека, выполнившего свою работу и получившего за нее достойную оплату.

Затем он залез в карман плаща и извлек оттуда какое-то колечко.

– Это тебе подарок, – с этими словами Рыжий взял левую руку Ани и надел на безымянный палец кольцо. Аня совсем не сопротивлялась, пребывая в каком-то гипнотическом состоянии, как кролик перед удавом. И лишь взглянула на подарок. Это было колечко, подаренное ей мамой ко дню двадцатилетия. То колечко, которое она зачем-то одела в ту злополучную ночь.

– Носить его тебе до скончания дней. Свидимся.

Рыжий щелкнул пальцами и Аня погрузилась в полный мрак и беззвучие.

Рваными обрывками бумаги сознание начало возвращаться к Ане. Вместе с сознанием к Ане пожаловала жуткая боль. Безумно болела голова, так и норовя взорваться в любой момент. Дико шумело в ушах. Глаз было не открыть. В горле было что-то, что вызывало сильный дискомфорт. Видимо трахеостомическая трубка. Болела грудь. Безумно болела и жгла спина, словно бы Аня лежала на раскаленных гвоздях. Болел живот, особенно внизу. Очень болели пальцы левой руки, в особенности безымянный. А ног Аня совсем не чувствовала, будто бы их не было.

Появившийся слух, все еще слабый, сквозь шум в ушах стал улавливать чей-то негромкий разговор.

– … а ему-то за что все это? Едва успел с ней тут разобраться, с врачами решить да лекарства накупить, как тут же жена.

– А что жена?

– А что? А ничего! Умерла жена. Сердце разорвалось от горя. Не вынесла она того, что дочь ей учудила. Как узнала, что ее полоумная с моста сиганула, так сразу сюда с мужем прилетела. Поначалу еще ничего, молодцом держалась. Все с мужем к ней рвались, к этой очумелой. Их-то, само собой, к ней не пустили, тяжелая. Пока муж с Михалычем говорил, она в коридорчике тихонько обмякла и на пол опустилась. Кинулись не сразу, не до нее. А как кинулись – уже поздно. Качали, качали, а все без толку. Вчера схоронил.

– Ишь ты, как оно бывает!

– Ага.

– А чего рука то у нее по локоть в гипсе?

– А то ты не видела?! У нее ж, когда со скорой на каталке катили, палец чуть ли не оторванным болтался. Я приметила. На одной коже висел. Говорят, кольцом ударилась, когда падала. Вот то кольцо ей палец и срезало.

– А колечко то на ней было?

– Не, не было. Может выпало по дороге, может там, в реке осталось.

– А бойцы со скоряка умыкнуть не могли?

– А черт их зна…

Сознание вновь покинуло Аню, так и не дав ей дослушать разговор каких-то двух неизвестных ей женщин. И Аня опять погрузилась во мрак и беззвучие, туда, где нет ни боли, ни печали, ни мрачных дум, ни надежд. И где нет, собственно, ее самой.

***

Смена подходила к концу. Усталый врач тяжелой, шаркающей тапочками походкой, вышел из большой платы с несколькими койками, отгороженными друг от друга наспех сооруженными ширмами. Он тихонько закрыл за собой дверь с вывеской «Интенсивная терапия», оставив за закрытой дверью тревожные писки мониторов, стоны больных и еще один трудный день обычного врача-реаниматолога. А там, за дверью, остались те, кто все еще не терял надежды на спасение, отчаянно борясь со смертью, и те, кто, утратив все силы, готовились покинуть этот мир.

В коридоре его ждала медсестра с какими-то бумагами в руках. Опять придется заполнять все эти формы, бланки и прочую совсем не врачебную ерунду.

– Вот ведь как бывает, Любушка, – врач тихонько начал разговор с медсестрой, – мы, вроде, провели большую работу, можно сказать, с того света вытащили.

– Да вы вытащили, Михал Михалыч! – перебила его медсестра.

– Все мы вытащили. То, что она жить будет – факт. Стабильна, хоть все еще и тяжелая. Но как жить? Инвалидное кресло и болеутоляющие ей до конца жизни обеспечены. Детей иметь не сможет. Да еще в добавок с матерью такое приключилось, словно кара небесная. Вот нужна ли ей такая жизнь? Уж не лучше ли было …

– Да Господь с вами, Михал Михалыч! Что вы такое говорите?! – прервала его медсестра. – Не мы-то с вами ее с моста столкнули. Мы же…, вы же такую работу проделали! Вы жизнь ей подарили! А уж какая она у нее дальше будет – не нам решать, чай, люди обычные, не небожители.

– Вот сколько работаю, Любушка, а все не перестаю удивляться превратностям судьбы. Всякое повидал. А все никак не привыкну. Заматереть, что ль, никак не могу?

– Мягкий вы человек, Михал Михалыч! – ласково сказала медсестра. – Вы им частичку души своей широкой отдаете, жизнью делитесь. Так вот раздадите себя полностью, а самому ничего не останется. Бросьте вы эти думы! Отдохнуть вам надо.

– Да, отдохнуть… – устало ответил врач.

– А насчет этой попрыгуньи вы не переживайте. Все, что можно было сделать – уже сделано на славу. А дальше… Дальше ее черед по жизни идти.

Врач устало кивнул. А медсестра, сама того от себя не ожидая, вдруг сказала:

– Фея ночной реки…

И они оба неспешным шагом пошли прочь от двери с табличкой «Интенсивная терапия».

Электрик от Бога

На окраине города, в общем-то, не такого большого, чтобы считаться мегаполисом, но и не такого маленького, чтобы быть селом, поселился один мужичок. Там, на окраине, все еще стояли небольшие домики, тихонько бытовавшие в тени замков нуворишей, небольшие огородики, домашняя скотинка и прочие милые прелести, совсем не присущие суетливому городу. И, как водится в местах не суетных, все не суетные жители в округе прекрасно знали друг о друге почти все. Не то, что город со своими людскими муравейниками, где соседи, прожив полвека напротив, друг дружку в лицо не знают.

Мужичок тот домик небольшой прикупил. Справный, небольшой домик с огородиком. Лет пяток назад прикупил и переехал туда с семьей. Хороший мужичок. И семья хорошая. Шрам у мужичка был, через все лицо змеей вился…

Нет. Пожалуй, начнем не с этого.

Еще один апрельский день, стартовавший истошным ревом будильника на последнем издыхании, близился к завершению. Простые работяги, золотыми руками рождавшие такие нужные вещи для всего народа, потихоньку заканчивали свои дела. Производство готовилось к отдыху.

С самого утра, примчав на работу, на удивление без перегара и опоздания, славный труженик, электрик Анатолий Петрович, быстро сменил привычный «прикид» обычного гражданина на одеяние трудового героя.

Классик писал: «Бесконечно можно смотреть на три вещи: горящий огонь, бегущую воду и на то, как работает другой человек». Поскольку в цеху сегодня ничего не горело и не текло, Петрович с самого утра принялся с интересом наблюдать за трудовым подвигом своих коллег. К объектам же своего труда Петрович предпочитал приступать после обстоятельного обдумывания. Ведь электричество – штука обстоятельная и заниматься им нужно только по обстоятельствам, то есть когда припечет. А чтобы никто, в особенности начальник цеха, не мешал суровым думам об обстоятельном, Петрович всегда носил с собой моток проводов, перекинутый через плечо. На любой вопрос о пути и цели следования, Петрович смело отвечал: «Я это сейчас там…». В пылу производственного подвига никто не разбирался, что такое «это», где оно и когда случится это «сейчас».

Начальника цеха на горизонте не было, и Петрович, поскрипывая стулом, безнаказанно искрил мозгами, наслаждаясь сказочным зрелищем чужой деятельности.

День был просто прекрасен! Во-первых, это была пятница, что само по себе уже праздник. Во-вторых, получка, нет так давно любезно выданная Гавриловной, все еще оттопыривала карман, открывая широкие перспективы на выходные. И, в-третьих, сегодня, в этот знаменательный день, праздновал свой день рождения наладчик Пяткин. Трудовой коллектив был прекрасно осведомлен об этом памятном событии и уже с самого утра готовился к поздравлениям. Чего нельзя было сказать о Пяткине.

С самого утра Пяткина поразила коварная болезнь, названия которой медицина пока не придумала, а смекалистый народ окрестил «жаба». Пяткин удумал совершить непозволительный поступок: утаить радость своего рождения от трудового коллектива. Трудовой коллектив из того самого смекалистого народа прекрасно знал, как бороться с этой хворью. И Пяткин, доставая свою новую, едва ли не недельной давности робу из ведра с мазутом, горько сожалел о задуманном.

Излечившись от коварной хвори, Пяткин пулей мотнулся мимо проходной за «сидором» и принялся кропотливо организовывать скромный банкет, грозивший скрасить конец трудового дня обычных работяг. Местом проведения банкета была выбрана коморка в углу цеха, которая, казалось бы, для этого специально задумывалась. Все, что происходило в этом маленьком помещении, было надежно скрыто от посторонних глаз «потустороннего» начальства.

Трудовой день подошел к концу и все, включая Петровича, устремились к праздничному столу, норовя занять место поближе к источнику пищи. Да будет праздник!

Где-то посередине празднества, когда селедка уже была съедена, а тарелка с бутербродами грозилась обнажить дно, в цеху раздался «потусторонний» крик начальника цеха. Раскатываясь эхом по просторному помещению, голос начальника сильно походил на грозный глас Сатаны из самих глубин ада.

– Петрович! Петро-ооович, твою мать!

Петрович, понимая всю серьезность положения, быстро опрокинул стопарь, протолкнув его шпротиной, и тяжело вздохнул. Как заправский танцор с цветком в зубах, Петрович метнул в рот массивную ветку укропа и бодрым, слегка сбивающимся шагом, устремился к трудовым свершениям на благо человечества.

– Да ты, …………, опять синий, Петрович! – справедливо заметил начальник цеха.

Петрович, открыто выступавший против расизма, тут же выдвинул протест против цветовой дифференциации людей. Увы, протест принят не был.

– Ты мне что две недели назад обещал, паршивец эдакий?! – продолжал чихвостить начальник цеха. – Правильно! Разобраться со щитком!

– Так я того, этого… – принялся оправдываться Петрович.

– А вчера на складе готовой продукции пропал свет. По твоей милости, балбес искрометный! Понимаешь?

– А я-то к свету при чем? – непонимающе ответил Петрович.

– Не понимаешь? Ты вообще что-то понимаешь?! Щиток… свет… – медленно, едва ли не на пальцах стал объяснять разгневанный начальник цеха, – ты же, гад проспиртованный, его еще две недели назад грозился сделать!

– Так я и сделал! – возразил Петрович, вспоминая, как он давеча самоотверженно ковырялся в этом лабиринте проводов.

– Да ладно?! Ты, верно, запамятовал, забулдыга подворотний?! Так я тебе напомню, что ты тогда сказал, накрутив черта лысого в щитке. Ты, как ты выразился: «принял экстренные меры по временному восстановлению энергоснабжения производства из материалов, имевшихся в наличии». Так вот, твое «временное восстановление» накрылось медным тазом, не выдержав проверку временем.

Начальнику цеха очень запомнилась фраза Петровича. Не столько своей содержательностью, сколь тем, что рождена она была именно из уст электрика, человека, измученного невыносимыми условиями бытия.

– Так я того…

– Короче, Петрович, резво шуруй и восстанови мне свет на складе. И не временно, а так, чтобы твои внуки увидели! Иначе я тебя уволю к чертям собачьим и уже уволенного повешу посреди цеха на этом твоем мотке проводов. Будешь болтаться в назидание преемникам!

Перспектива быть уволенным, пугавшая Петровича даже больше, чем суд Линча, придала усталому электрику жизненных сил и Петрович, прихватив ящик с пыльными инструментами, отправился сражаться со злополучным щитком. Начальник цеха уже давно грозился уволить нерадивого электрика, но замены ему так и не мог найти. Толковые парни не очень обольщались той зарплатой, что сулил им коварный скупердяй. А менять Петровича на «Петровича» – гиблое дело. Уж лучше то зло, с которым ты хоть как-то знаком.

По дороге, заскочив на склад, Петрович воочию убедился в абсолютном отсутствии света. Склад был погружен в зловещую тьму, изредка озаряемую фонариком сторожа. Более того, света не было даже в коридоре, где, собственно, и размещался злополучный щиток. А путь доблестному воину с электрическими неполадками преграждали какие-то ящики и прочий хлам, которые, как на зло, свалили здесь грузчики-лиходеи. Водрузив модный фонарь на голову, Петрович смело двинулся вперед, к месту трудовой славы.

Спотыкаясь и матерясь по пути, Петрович наконец-то добрался до искомого объекта обстоятельного труда. Да, давненько они не виделись! В том, что торчало из стены, сложно было узнать щиток. Конструкция из висящих макаронами проводов и искрящих соединений, в темноте коридора больше напоминала убранство новогодней елки, чем электрический щиток. И с этими «временными мерами» двухнедельной давности что-то надо было делать.

Решение было принято мгновенно: поменять двухнедельные конструкции на сегодняшние, не утрачивая концепции «временности». Петрович давно себе грозился перебрать к чертовой матери этот щиток. И не только его. Но чертова мать, видимо занятая иными заботами, не давала своего согласия на упорядочивание хаотичного движения электронов. И, тем более, сегодня, вечером, в пятницу. Крутить электрику до полуночи в преддверии выходных было грехом, похлеще чем копать компостную яму в разгар Шабата для махрового хасида.

Было бы совсем неплохо обесточить щиток. Во всяком случае, того требовали нормы ТБ, с которыми Петрович был хорошо знаком. Но чтобы это сделать, нужно было пробраться дальше, по темному и захламленному коридору. А, по подсчетам Петровича, времени до конца последнего пузыря практически не оставалось. И он, славный электрик и верный товарищ в сплоченном трудовом коллективе, рисковал остаться у пустого корыта, выполняя требования этого самого ТБ. Совершенно недопустимо!

Самоотверженно зарывшись в искрящих проводах, Петрович начал колдовать. И первое заклинание удалось ему на славу: в коридоре появился свет. «Верной дорогой идете, товарищи!» – подбодрил себя Петрович и продолжил дальше.

– Ты бы щиток обесточил, Макклауд! – послышался голос начальника цеха, стоявшего неподалеку в уже озаренном коридоре.

– Да все путем, ща будет… – бравурно ответил Петрович, пытаясь разжевать ветку укропа, по жесткости ничем не уступавшую верблюжьей колючке.

Каждый настоящий электрик хоть раз в своей жизни должен за руку поздороваться с током. А Петрович был самым, что ни на есть, настоящим. И моменты этих крепких рукопожатий вспоминал без особой радости, памятуя о том, что ручканье с электричеством ничего хорошего не несет для человека из плоти и крови. Но, хвала небесам, все обходилось легким испугом и испорченными штанами. Однако не сегодня…

Дурной глаз начальника цеха сыграл-таки свою злополучную роль. Высунув язык для большей сосредоточенности, Петрович смело копался во внутренностях щитка. И конец работе вроде уже был виден. Но тут… Петрович внезапно ощутил хорошо знакомый и весьма не долгожданный прилив энергии по телу. Приняв асану, доселе неизвестную йоге, Петрович с прикушенным языком и выпученными глазами застыл подле щитка, помигивая фонариком на многострадальной башке.

Начальник цеха, лицезревший весь этот театр абсурда, быстро схватил попавшийся под руку дрын и наотмашь, что было дури, лупанул Петровича, воплотив еще одну заветную мечту этим пятничным вечером. Петрович, как подкошенный, рухнул на пол, не выпуская искусанного языка из зубов.

Для Петровича же события развивались несколько по другому сценарию. После первого удара судьбы, Петрович ощутил второй, куда крепче первого. Его, словно бильярдный шарик, гонимый кием, что-то пнуло под зад. Да так, что он, с прикушенным языком и фонарем на голове, будто супергерой со стрингами поверх лосин, лихо устремился вверх, рассекая по пути облака и грозясь протаранить небесную твердь. Петрович даже не понял, как оказался в длинном светлом коридоре, вроде того, что был в заводоуправлении.

В нескольких шагах от него была большая стойка, вроде той, что выбили себе «продаванцы» из отдела продаж. Им, видите ли, клиентов надо обслуживать! А то, что славный электрик до сих пор ходит неприкаянным, без своего кабинета и кожаного кресла, их не интересовало. Хапуги!

Возле стойки стоял какой-то рыжий гражданин, по виду очень напоминавший автослесаря Могорыча. Могорыч был чрезвычайно творческим человеком и мастером с поистине золотыми руками. И, как любой творческий человек, Могорыч чудил не по-детски. Он мог смело прийти в гараж после недельного запоя, совершенно не озаботившись несанкционированным прогулом и отчаянно «забив» на свою гигиену. Но золотые руки Могорыча удерживали завгара от необдуманного поступка. В пылу творческого порыва Могорыч смело мог поставить на колеса то, что уже лет пять, как было списано завгаром на металлолом. Неопрятный внешний вид и специфический запах гражданина у стойки совершенно не смутил Петровича, лишь придав большую схожесть с уже знакомым персонажем. Чтобы не путаться, Петрович сразу окрестил стоявшего Рыжим. В его жизни и одного Могорыча было с лихвой.

– Ты бы язык отпустил, – спокойно сказал Петровичу Рыжий.

Петрович разжал зубы и израненный язык, как побитая собака, уполз глубоко в рот.

– А ты, как я погляжу, не из тех, кто опасностей боится. Смелый. Не каждый смертный решится крутить электрику под напряжением. Ты случаем машину не водишь?

Петрович покачал головой из стороны в сторону. Израненный язык мстил Петровичу адской болью и наотрез отказывался произносить слова.

– Жаль. Было бы забавно посмотреть на «мистера-тормоза придумали трусы»… – задумчиво продолжал Рыжий. – У тебя с техникой безопасности как? Ты ее вообще учил?

Петрович одобрительно хрюкнул.

– А чего тогда щиток не обесточил? – укоризненно спрашивал Рыжий.

Петрович лишь виновато пожал плечами.

– Ладно, смертничек, сейчас дождемся вердикта сверху, а там будем решать, куда тебя затулить, – вяло сказал Рыжий и, указывая на гражданку, что сидела за стойкой, добавил: – как только матушка соизволит выдать нам предписание по твою душу, – и Рыжий картинно поклонился гражданке за стойкой.

Гражданка за стойкой своей важностью и бюрократической выправкой очень напоминала Петровичу их кассиршу, Раису Гавриловну. Дважды в месяц Гавриловна становилась едва ли не самым главным человеком на производстве. Ну, пожалуй, вторым после главного инженера. В день аванса и день получки. В эти дни Гавриловна шла на работу с высоко поднятой головой, предвкушая сладостную власть над простыми работягами, дармоедами и даже начальником цеха. Гавриловна смело могла захлопнуть окошко кассы перед самым носом очередного просящего, чтобы пару часов погонять чаи в бухгалтерии. И спорить с ней было совершенно бесполезно! Даже опасно. Можно было смело отправиться в конец очереди, к тем, чьи «зарплатные ведомости пока отсутствовали». Ни шоколадок, ни цветов Гавриловна не принимала, оставаясь стойкой к попыткам подкупа должностного лица, что еще больше поднимало ее авторитет в глазах трудящихся. Вот Кассирша, как она есть!

Кассирша что-то усердно писала за стойкой, не обращая внимания на Рыжего и Петровича, ожидавших от нее чего-то.

Чего ждал Рыжий, он, по-видимому, знал, только не говорил. А вот чего парился Петрович, он понять никак не мог. Как и того, куда он попал и что ему за это будет.

В минуты томительного ожидания к стойке подошел какой-то паренек, одетый во все светлое. Он и сам был светлым. Соломенные волосы модной прической ниспадали ему на плечи, сливаясь своей светлостью с таким же светлым одеянием. Паренек в светлом выглядел, как маляр, только что закончивший белить потолок. Только, в отличие от маляра, пахло от паренька не побелкой и краской, а чем-то очень-очень приятным.

– Воспитываешь? – спросил он у Рыжего.

Рыжий ленно кивнул головой.

– И как? – не унимался Маляр.

– Хочь, тебе дам на воспитание? – отрезал Рыжий.

– Спасибо, у меня своих орлов хватает! – ответил Маляр и принялся с интересом наблюдать за тем, что будет происходить далее.

Время тянулось бесконечно долго. Петрович уже попрощался со своей последней электричкой, прекрасно понимая, что уже к этому времени боекомплект весь, до капли, был отстрелян и прямо сейчас не вяжущего лыка Пяткина боевые товарищи торжественно проносят через проходную. Перспектив вскочить в последний вагон не было никаких.

– Слышь, Толян, ты бы дышал через раз и не в мою сторону, – пренебрежительно сказал Рыжий, – мне еще работать, знаешь ли.

Петрович втянул голову и стал выдыхать себе в робу, наполняя внутренности рабочей одежды дивными ароматами укропа, не переваренной шпротины и огненного зелья.

Наконец Кассирша протянула какую-то бумажку Рыжему, обозвав ее строгим голосом «предписанием».

Рыжий лениво взял бумагу из рук Кассирши, мельком бросил на нее взгляд и удивленно сказал Петровичу:

– А ты везучий!

Петрович так и не понял, в чем состояло его везение, потому что тут же обнаружил себя на больничной койке. Очень болел язык и большой палец на руке.

Следующим утром с перебинтованным пальцем и заштопанным, распухшим донельзя языком, Петрович был торжественно отправлен домой, как пациент, не представляющий никакого интереса для больницы.

Тем же вечером дома, лежа на продавленном диване, Петрович был погружен в тяжкие думы. То, что его долбануло током, он прекрасно понимал. Не впервой. Но вот что это такое было после? Что-то подобное с ним пару раз случалось в жизни, когда он имел неосторожность «зажечь огни» с Могорычом. Неделя беспробудного запоя у Петровича обычно венчалась задорно скачущими медведиками, нарисованными на обоях, бубнящими чертями, нагло растаскивавшими остатки закуси и манящими русалками, бередившими животные инстинкты еще о-го-го мужика. Из всего этого Петрович заключил, что с ним стался глюк и он отловил галюны на почве крайней усталости и нестерпимых побоев электротоком.

В перерывах между думами незадачливый электрик пытался носом выкурить сигарету. Из-за того, что язык, ополчившийся на коварство хозяина, нарочито не вмещался в рот и нахально выпирал, сомкнуть губы вокруг курева не представлялось возможным.

К концу второго дня к еще безмолвному Петровичу пожаловал сам начальник цеха. Начальник цеха культурно подивился необычному виду своего сотрудника, в душе наверняка не раз взоржав как сивый мерин. Заботливый руководитель торжественно объявил, что Петрович своим героическим поступком заслужил неделю больничного. И клятвенно пообещал отпуск летом, если его любимый электрик подпишет акт о поражении электротоком за пределами завода. Отпуска летом у Петровича не было очень давно, и он любезно согласился подписать коварную бумагу, одобрительно икнув при этом.

А третьего дня Петровича ждал визит его трудовых товарищей. Они завалились к нему в крохотную однушку шумной ватагой во главе с уже вышедшим из комы Пяткиным. Вот уж кто не стал лукавить, так это верные товарищи, всегда готовые подставить плечо помощи своему соратнику по труду. Вволю нахохотавшись и настебавшись, парни стали поздравлять Петровича со вторым днем рождения. А уж если такая оказия приключилась? Да, законы трудового коллектива надо чтить! И не важно, первый это день рождения или двадцать пятый. Благо дело, арсенал парни прихватили с собой, избавив Петровича от необходимости на пальцах изъясняться в ближайшем магазинчике. Хорошо, хоть Могорыч был настолько занят очередными поисками истины, что проведать Петровича никак не мог. Иначе больничный электрика автоматически продлился бы еще на пару недель.

Спустя неделю бодрый и радостный Петрович наконец приступил к своим служебным обязанностям. Ноготь на большом пальце причудливо цвел разными красками, а язык, уже примирившийся с хозяином, болел все меньше и меньше. Жизнь налаживалась.