Читать книгу: «Маршалы Наполеона. Исторические портреты», страница 4

Пока неупомянутым оказался только один маршал. Князь Понятовский, мечтательный чернобровый поляк, не принимал участия в войнах республики. Он ждал своего часа в Варшаве, пока боевой клич «Liberte, Egalite, Fraternite»⁶ не сменился на громовые раскаты «Vive l’Empereur!»⁷.

Глава 3
Итальянская весна

«Так что же за перспективы он нам всем обещает?» – в восторге и недоумении написал Мармон в конце первого акта итальянской драмы ранним летом 1796 года.

Действительно, что же это за перспективы? Энтузиазм Мармона типичен для волны доверия, которая прокатилась по шеренгам той армии оборванцев, которую Наполеон Бонапарт использовал, чтобы поставить весной этого года печать своего гения на историю. Непосредственно впереди предстояла блистательная череда побед, формирование новой аристократии, принадлежность к которой зависела от заслуг, а не от рождения, и создание империи, двору которой по элегантности, остроумию и красоте предстояло сравниться с двором державы, освещаемой палящими лучами Короля-Солнца сто лет тому назад.

26 марта Наполеон, только что вернувшийся после своей легкой победы над мятежниками в Париже, имел в Ницце серьезную беседу с четырьмя дивизионными генералами. Эти четверо командовали сбродом из разутых и склонных к мятежу людей. А через тридцать три дня, 28 апреля, генерал-артиллерист сумел покрыть себя бессмертной славой, и его славу разделил каждый солдат из этого ставшего армией сброда – от начальника штаба Бертье до самого молоденького барабанщика. Приходится ли удивляться, что Мармон писал о «блистательных перспективах» и, обозревая летние события, добавлял: «Да, мы сделали превосходную вещь!»

Что же такого выдающегося было в итальянских кампаниях? Почему они стали вершиной наполеоновской легенды? Да, они были блестяще задуманы и стремительно проведены, но ведь республиканские армии уже неоднократно одерживали стремительные и впечатляющие победы, демонстрируя превосходство своей тактики над хитроумной тактикой врага. При Вальми волонтеры просто посрамили военное наследие Фридриха Великого. Французские гусары галопом промчались по льду Голландии и, угрожая саблями, захватили голландский флот. Карно, организатор побед Французской республики, однажды повел волонтеров против профессионально подготовленных армий Габсбургов, неся на трости свою шляпу, ворвался в австрийские траншеи и спас республику за один час. Подвиги такого рода совершались в истории революции на каждом шагу, и на первый взгляд трудно понять, почему прожектор истории с такой яркостью высветил именно итальянские кампании. Ответ состоит именно в той фантастической скорости, с которой они были проведены.

Действительно, до этого времени в течение всей истории военного искусства с ее самых ранних дней военные кампании были очень медленным и кропотливым делом; они почти всегда ограничивались летними месяцами и время от времени завершались ожесточенным столкновением между не очень умело управляемыми воинскими контингентами. За армиями XVIII века следовали гигантские обозы и так называемые сопровождающие лица. Скорость марша была очень низкой, и войны обычно вырождались в череду длительных осад. По общему согласию командующие приостанавливали военные действия, когда наступала плохая погода или их армии переходили на зимние квартиры.

Наполеон за месяц изменил общепринятый способ ведения войны, и австро-сардинской коалиции, противостоявшей ему весной 1796 года, первой пришлось пасть под ударами молота современной войны. А через месяц с момента первого выстрела сардинцы запросили сепаратного мира. Французы вошли в Милан, и Наполеон стал хозяином Северной Италии. За восемнадцать месяцев французские армии стали доминирующей военной силой на Итальянском театре, а на день заключения мира Вена уже была в пределах их досягаемости. Для наблюдателей первая итальянская кампания была столь же ошеломительной и ужасающей, как волна нацистского Blitzkrieg⁸, прокатившаяся по Нидерландам в 1940 году.

Из двадцати шести будущих маршалов активную роль в этой и последующих итальянских кампаниях сыграли десять. Четверо из них оказали особенное влияние на своего главнокомандующего и на войска, но все десять так или иначе проявили себя на поле брани.

Жесткий, привыкший вести себя по-солдатски, пожилой Серюрье участвовал в кампании на ее первых этапах, однако его здоровье уже не отвечало очень жестким требованиям, предъявлявшимся новым способом ведения войны. Вскоре он уехал – но не ранее, чем Наполеон дал ему рекомендательное письмо для парижского правительства, в котором лестно отзывался о его полководческих дарованиях. Серюрье был смел и надежен, и Наполеон не забыл его, когда начал подыскивать людей, которые могли бы олицетворять славу первых дней республики.

Ожеро, вступающий в сороковой год своей жизни, видимо, тоже должен был оказаться слишком пожилым для нового способа ведения войны, однако на практике он показывал неоспоримые примеры обратного. Крепкое, закаленное тело Ожеро отвечало всем требованиям, и генерала можно было видеть в самой гуще каждой схватки, изрыгающего бездну ругательств, подхваченных им во время службы в русской и прусской армиях. Из-за роста и взрывного характера его прозвали Le Grand Prussien⁹. Этот бывший камердинер то и дело водил своих людей в самое пекло и, если его спрашивали о совете, всегда твердил одно и то же: «Нападать! Нападать! Нападать!»

Он спас армию при Кастильоне. Когда Наполеон оказался там перед лицом противника, сильно превосходящего его в численности, его нервы на момент дрогнули, и он решил созвать военный совет. Большинство из присутствующих настаивало на отступлении, и Наполеон был склонен согласиться с ними. Но в конце концов он обратился за советом к Ожеро, и тот, конечно, рекомендовал ему наступать со всем имеющимся у него количеством штыков. «Если нас разобьют, вот тогда и будем говорить об отступлении, – заявил он, – да меня и убьют в этом случае. Так о чем же мне беспокоиться?» Наполеон принял точку зрения Ожеро, приказав перейти в наступление, вылившееся в блестящую победу. Он никогда не забывал смелость этого авантюриста. В последующие годы Ожеро начал разделять с Ланном его свойство то и дело попадать в какие-нибудь неприятности, и на него часто приносились жалобы. В таких случаях император терпеливо выслушивал жалобщика, улыбался, а затем отпускал его со словами: «Ну ладно, он, конечно, ужасный человек, но все-таки подумайте, что он сделал для нас при Кастильоне?»

Однако было бы ошибкой полагать, что внешний лоск и стремление блюсти свое офицерское достоинство вполне соответствовали культуре речи и вспыльчивости Ожеро. Он был человеком целиком сотканным из противоречий. Тогда как железный Даву был всегда плохо причесан и небрежно одет, но безупречен в вопросах дисциплины, Ожеро, опрометчивый и агрессивный, неизменно вступал в битву хорошо одетым, ухоженным и даже припудренным. Но в гораздо большей степени он вскоре стал известен благодаря заботе о своих солдатах, в особенности о раненых. Правда здесь в том, что он был солдат, и ничего больше, чем солдат, и каждый гран своей нервной энергии он отдавал своей профессии. Он мог повести людей в атаку, разбить врага в схватке, а потом заняться массой административных мелочей, которые выпадают на долю командиров высокого ранга. Один молодой офицер, служивший адъютантом у шести маршалов, без колебаний охарактеризовал Ожеро как командира, наиболее близкого к его идеалу, и как маршала, в наибольшей мере обращавшего внимание на нужды населения, попавшего в зону военных действий.

Составляя одно из своих первых донесений о характере и профессиональных качествах своих дивизионных генералов, Наполеон назвал Массена человеком с величайшими способностями. Его уверенность в своей оценке подтвердили девятнадцать лет войн, последовавших за первой кампанией. Массена можно выделить как единственного маршала, первоклассные военные дарования которого наиболее близко приближаются к дарованиям Бонапарта. В первой итальянской кампании его планы и приготовления оказывались идеальными. К каждой возникавшей проблеме он прикладывал свой холодный, в какой-то мере обезличенный ум и каждый раз находил правильное решение. При Риволи, одном из самых важных сражений, он, упорно защищаясь на угрожаемом левом фланге, сделал для победы французов больше, чем кто-либо другой; за свой вклад в достижение победы в этой битве он получит титул герцога де Риволи. Но безупречный на поле брани Массена думал не только о военной славе, но и о некоторых других вещах. Когда Наполеон принял командование армией в марте, одним из его первых дел был выпуск прокламации, которая, в сущности, разрешала грабеж, и бывший контрабандист тотчас же понял намек. Основы своего колоссального состояния он заложил именно в Италии. Как он их создал, какой город, городок или запуганные граждане вручили ему свои средства, никому не известно. Массена никогда ничего об этом не сообщал, и о деньгах никто не мог вытащить из него ни единого слова, если только это не было слово «поп!»¹⁰, когда его, например, просили пожертвовать по подписному листу. К концу итальянских кампаний Массена был уже богатым человеком, и, несмотря на жестокие финансовые потери, ему было суждено стать еще богаче. На поле брани он дрался как лев и на деле доказал свои высокие боевые качества как дивизионный генерал. Вместе с тем он не видел никаких причин тому, чтобы его вознаграждение сводилось только к славе. «Слава, – размышлял он, – прекрасная вещь. Но ведь ее не положишь в банк!» Массена интересовала звонкая монета, а отнюдь не популярность, создаваемая победными реляциями. Этой весной каждую атаку пехоты возглавлял Жан Ланн, бывший ученик красильщика, храбрость которого быстро принесла ему славу и прозвище Роланда французской армии. Изящный, коренастый, маленький гасконец, умевший ругаться так же отчаянно, как Ожеро, и умеющий обходиться с людьми так же эффективно, как Массена, уже успел продемонстрировать какую-то удивительную нечувствительность к ранам, которые уложили бы любого другого на целый месяц. При Лоди он первым форсировал реку Адда под градом картечи. Бертье и Массена следовали в непосредственной близости от Ланна, но именно Ланн первым ударил по бегущим австрийским артиллеристам.

Несколько позже Ланн попал на глаза Наполеону еще на одном осыпаемом ядрами мосту. При Арколе прямо в позиции противника врезалась деревянная мостовая, соединявшая верхние части дамб. Она защищалась артиллерийской батареей, и французы попытались ее захватить. Под огнем пушек, стрелявших прямой наводкой, растаяло уже три французские колонны. Тогда вперед бросился сам Наполеон с трехцветным флагом в руках, и гренадеры устремились на штурм в четвертый раз. Ланн уже дважды был ранен в предыдущих схватках, и его раны еще не зажили, но он настоял, чтобы его выпустили из госпиталя, и оказался близко от Наполеона как раз в тот момент, когда наступающие французские колонны заколебались. Устремившись вперед, чтобы прикрыть своего главнокомандующего, Ланн получил третью рану. Его отправили назад в госпиталь, но он был вознагражден: Наполеон отметил его храбрость в своих донесениях, и с этого момента будущее гасконца было обеспечено.

Еще одним человеком, заработавшим себе имя в течение этих месяцев, стал начальник штаба Бертье. В наши дни совершенно немыслимо, чтобы начальник штаба вступал с противником в рукопашную, но Бертье участвовал в каждой битве, с саблей в руке соревнуясь в храбрости с Ланном и прочими, – каждый из них хотел первым пробиться через огневую завесу. Однако свои основные лавры Бертье заслужил не на поле боя, а за штабным столом, согнувшись над картами и устанавливая с помощью циркуля и карандаша кратчайшее расстояние между двумя точками или рассчитывая количество солдат, необходимое для проведения рискованной фланговой атаки. Наполеон внимательно присматривался к нему и решил, что именно такой человек необходим честолюбивому полководцу. Он не уставал похваливать и подбадривать его, а поскольку Александр Бертье был человеком, очень ценившим похвалы, между маленьким начальником штаба и его главнокомандующим установились тесные отношения, основанные на взаимном уважении.

В спокойные дни этой кампании у Бертье сложилась еще одна, более романтическая связь. Когда французы с триумфом входили в Милан, встретить их поспешили две самые известные женщины Северной Италии: Грассини, славившаяся своим чудным голосом, и мадам де Висконти, славившаяся своей красотой. Обе пытались соблазнить завоевателя, но ни одной из них это не удалось – Наполеон был слишком привязан к своей жене, Жозефине. Грассини решила поберечь свое время, и лишившийся со временем иллюзий Наполеон смягчит ее сердце через три года. Висконти же выбрала второе по значимости лицо. Она заметила, что начальник штаба Бертье влюбился в нее по уши с первого взгляда, и она стала его любовницей. Интрига длилась настолько долго, что стала предметом расхожих шуток во всей армии. В будущем мы еще кое-что услышим о мадам де Висконти. Возможно, что верность Бертье объясняется комплексом его физической неполноценности. Маленький, не обладающий представительной внешностью человек, он никак не мог освоиться с мыслью, что самая прекрасная женщина Италии предпочла его всем этим красавцам рубакам из свиты завоевателя. Она была не просто прекрасна; ей было суждено сохранять свои классические черты еще долго после того, как лица ее современниц станут старушечьи дряблыми и морщинистыми. Ее же лицо по-прежнему будет веселым и смеющимся. Она очень любила пользоваться своим несовершенным знанием французского, порой произнося по-французски какие-нибудь совершенно неподобающие вещи, а потом принося извинения с милой наигранной конфузливостью и объясняя свою оплошность незнакомством с языком. Конечно, никого не удавалось провести этими извинениями, но, когда она подавала свои risque¹¹ реплики, присутствовать при этом хотелось всем. Об ее очаровании свидетельствует, в частности, то обстоятельство, что ни одна из ее писавших дневники современниц не зафиксировала в них что-либо такое, что могло бы бросить тень сомнения на ее красоту.

Был ли Бертье влюблен до безумия или нет, но признаки эпохи он мог различать достаточно четко. Еще в самом начале кампании он заметил Массена: «А мы, похоже, собираемся делать историю!» А через несколько недель он, кивнув в сторону Наполеона, бросил: «А здорово было бы стать вторым после него!» И после первой же победы Бонапарта Бертье решает стать «вторым после него». Он никогда не ставил под сомнение решения Наполеона, подобно Ланну, и никогда не порицал его, как это мог делать Ожеро. Другими словами, что бы ни совершал Наполеон, в глазах Бертье он всегда оставался прав, даже если события говорили об обратном. Терпеливый, кропотливый и точный в каждом движении своего пера, он ходил в тени своего патрона, пока она еще была яркой. А потом он ушел и, вероятно, убил себя. Есть только одно письменное свидетельство того, как Бертье не одобрил одно из действий, совершенных его начальником и абсолютно не относящихся к событиям на поле брани. Когда Жозефину наконец убедили прекратить посещать балы и банкеты и поехать к своему супругу в Италию, истосковавшийся по женской ласке Бонапарт начал обнимать ее на глазах своего начальника штаба и секретаря. Бертье был приведен этим обстоятельством в замешательство и частным образом жаловался, что тогда он «вынужден был, улыбаясь, стоять рядом и быть свидетелем некоторых супружеских вольностей». Было бы любопытно узнать, насколько эти «вольности» граничили с распущенностью.

В течение этого этапа кампании адъютантом при Бертье состоял тщеславный сын трактирщика Мюрат. В данное время он еще не имел репутации великолепного командира и старался укрепить свой авторитет, завоеванный им в результате стремительного захвата важных для обеих сторон пушек в День картечи. Как кавалерийский офицер, он был бесстрашным, быстро соображающим и невероятно вульгарным. В Италии он встретил свою будущую невесту, младшую сестру Наполеона Каролину, самую остроумную и самую вероломную в семействе Бонапарт. Мюрат был весьма импозантным мужчиной, и Каролина согласилась на его предложение, но Наполеон, уверенный после Лодийского моста, что фортуна будет благоприятствовать ему до конца, не спешил одобрить этот брак. «В конце концов, он всего лишь сын трактирщика», – бросил он, забыв, что его собственная семья выстаивала за супом очередь перед зданием марсельского муниципалитета. Однако Жозефине все-таки удалось уговорить его согласиться на брак, в чем ему потом пришлось раскаиваться всю жизнь, поскольку Каролина никогда не переставала настраивать своего тщеславного и пустого мужа на приобретение все большей и большей власти, пока в конце концов не подтолкнула его к прямому предательству. Тем не менее в описываемое время и еще в течение нескольких предстоящих лет Мюрат мог поздравлять себя с наличием блистательного чутья: он вошел в семью Бонапарт, что дало ему превосходство над прочими коллегами, принесло ему корону и искреннее отвращение последних.

В итальянскую весну в центре внимания оказался еще один незаметный молодой человек. Бессьер, бывший цирюльник из Лангедока, уже успел забыть свое донкихотство, проявленное им при защите короля Людовика во время штурма Тюильри парижскими толпами в 1792 году, и теперь по меньшей мере по видимости был убежденным республиканцем. На поле битвы при Риволи капитан Бессьер был произведен в майоры и в дальнейшем продвигался по службе так же быстро, как и Мюрат. Через семь лет он уже был герцогом. Вероятно, он никому и никогда не говорил о том, что, как роялист, был на волосок от смерти, но вместе с тем он заслужил титул, дававшийся короной, более чем любой другой маршал. Ведь он единственный из них пролил кровь, защищая монарха.

Еще одним человеком, который мог поздравить себя с даром предвидения, во время этой кампании стал артиллерист Мармон. Среди множества полководцев, окружавших Наполеона, он был единственным, который мог ссылаться на дружбу с великим человеком еще в юные годы. Еще до того, как в гавани Тулона прогремел первый выстрел, и задолго до того, как Наполеон получил благодарность от парижских политиков за разгон бунтующих толп, Мармон назвал его другом и ввел в родительский дом. Это было, когда их гарнизоны стояли в Бургундии. Несмотря на ту репутацию, которую он заработал в дальнейшем (а ни один маршал не имел более отвратительной), нет никаких оснований думать, что он оказал эту любезность одинокому молодому офицеру в расчете на будущую карьеру. Он был осторожным и хладнокровным человеком, но в годы своей молодости искренне восхищался своим блистательным и мрачноватым другом. Оценивая первые победы Франции, в своих прогнозах на будущее он заходит дальше, чем кто-либо другой, и, что еще более интересно, очень правильно оценивает настроения, царящие во французской армии в то время, когда ее несла на себе волна побед. «Мы были словно большая счастливая семья», – пишет он, оглядываясь на те триумфальные дни, когда каждый из тех, кто находился вокруг него, был молодым, исполненным рвения и многое обещавшим. Он уже никогда не был таким счастливым, как в те дни, но за это он должен был винить только самого себя. Мармон не относился к тем людям, которые полностью отдают себя одному делу или же ставят на службу одному человеку. Такие люди встречаются нередко, но лишь немногим из них пришлось уплатить цену, которую уплатил Мармон.

Когда самые жаркие схватки миновали, в Италию прибыл еще один полководец. Это был бывший старший сержант Бернадот, умнейший «выжидатель» века, а быть может, и всех веков и народов.

В те дни Бернадот командовал Рейнской армией, сформированной, снаряженной и экипированной гораздо лучше, чем жестоко сражающаяся и не менее жестоко грабящая население Итальянская. До прибытия в Италию в сентябре 1797 года Наполеона он никогда не встречал. По понятным причинам его солдаты и офицеры испытывали некоторую зависть к славе Итальянской армии, и вскоре между теми и другими начались самые свирепые ссоры. Бернадот даже вызывал Бертье на дуэль, а вообще жертвами дуэлей в это время стало триста пятьдесят человек, и лишь тогда это идиотское соперничество было прекращено. Бывший журналист Брюн, сам – достаточно горячая голова, временно командовал дивизией Массена, когда началась многолетняя распря между ним, когда-то написавшим учебник по военному искусству, чтобы доказать, что он в любой момент может стать прославленным генералом, и горбоносым гасконцем, просто отказывавшимся попасть под чары Бонапарта. Именно здесь Бернадот посеял семена раздора в «счастливом семействе». Никто особенно не заботился о его карьере, и своим быстрым продвижением в дальнейшем он обязан скорее не своим талантам, а тому, что женился на бывшей любовнице Наполеона, прелестной маленькой брюнетке Дезире Клари. Пройдет пятнадцать лет, прежде чем Наполеон поймет, что нельзя безусловно доверять человеку только потому, что ему удалось жениться на близкой ему в прошлом женщине.

Бернадот не долго служил в рядах Итальянской армии. Он, в частности, раздражал ветеранов-республиканцев, настаивая на замене обращения гражданин на прежнее Monsieur¹² и издав приказ, приведший к еще одному вызову на дуэль, на этот раз от разъяренного Брюна. Ожеро поддержал Брюна, но Наполеон не позволил дуэли произойти. Только он один был в состоянии понимать, что приближается время, когда вежливость будет уважаться более, чем фанатизм. В конце концов Бернадот решил, что он слишком устал от всех этих препирательств и что его подлинный талант лежит в области дипломатии. Он был аккредитован в Вене в качестве французского посла, но большого успеха на этом поприще не имел. Толпа австрийцев, ощущающих себя униженными вследствие сокрушительных поражений Австрии на поле брани, решила, что может снискать империи лавры, разорвав на куски французский триколор на здании посольства, и Бернадот, смелость которого ни у кого не вызывала сомнений, защищал флаг с саблей в руках на ступенях своей официальной резиденции.

Так прошла легендарная и блистательная весна, и через короткое время люди, потрясавшие континент, начали пьянствовать, развратничать, драться на дуэлях и болтать о политике на зимних квартирах и биваках, дожидаясь, пока снова не придет время сражений. В Париже Директория, унаследовавшая власть свирепого Конвента, оказалась перед лицом новой вспышки контрреволюции, и ее члены начали осматриваться по сторонам в поисках человека, достаточно сильного и решительного для того, чтобы дать Франции стабильное и способное оздоровить страну правительство, в котором страна нуждалась хотя бы для того, чтобы забрать плоды революции из карманов остановивших гильотину негодяев.

Когда был сброшен тиран Робеспьер, никто не удивился больше, чем люди типа Тальена и Барраса, вдруг увидевшие себя в роли героев и спасителей отечества, и самые умные из них решили извлечь из этого максимальную пользу. Без Наполеона их бы вышвырнули самое большее через год, но его победы помогли им удержаться в седле. Однако оно оказалось довольно скользким. Роялисты, бабувисты, террористы, да и просто честные люди устали от правления толпы и непотизма, и все вместе, причем каждая группа по-своему, пытались сместить правительство. Если бы Наполеону захотелось воспользоваться своей популярностью после итальянских побед, он мог бы, войдя в Париж, тотчас же объявить себя военным диктатором. Однако он решил прийти к власти легитимным путем, и в данное время довольствовался тем, что водил за нос оппортунистов в Директории. Они обменивались вежливыми письмами, заверяя друг друга в нерушимой верности республике. Однако Наполеон уже решил, что Францией будет править он, но Директория, возглавляемая Баррасом, решила оставаться у власти, пока это возможно. Одни из директоров пришли к этому решению потому, что им еще можно было делать деньги, а другие, как патриот Карно, потому, что были искренними республиканцами.

Накануне сражения при Лоди директора направили Наполеону послание с приказом разделить командование Итальянской армией со стариком Келлерманом, победителем при Вальми. Наполеон заскрежетал от ярости зубами, но, сдержав себя, написал Директории, что, поскольку, как он уверен, Келлерман будет командовать армией так же удачно, как и он сам, делить командование между двумя генералами было бы самоубийством. Пока директора придумывали ответ, Наполеон занял Милан, и вопрос о его смещении с должности командующего отпал сам собой.

Между тем Бонапарт очень внимательно следил за событиями в столице, и от его глаз не ускользало почти ничего. Когда обстановка в Италии несколько разрядилась, он послал в Париж Ожеро, чтобы выяснить, не организуют ли роялисты военный переворот с целью восстановления Бурбонов на престоле.

Такого рода задачи были очень по душе «солдату удачи». Когда директора спросили его, зачем он прибыл в Париж, он с совершенно невинным видом ответил: «Я? Чтобы уничтожать роялистов!» Директора поверили ему на слово и предоставили полную свободу рук. Ознакомившись с обстановкой, Ожеро пришел к выводу, что ему необходимы деньги для подкупа представителей всех политических направлений, и тотчас же послал к Бонапарту курьера за авансом. Тот направил ему нужные средства, но сделал при этом замечание по поводу натуры Ожеро, которое должно бы войти в историю как пример чрезвычайно заниженной оценки: «А этот Ожеро – лихой малый!» – заметил он, и можно только гадать, не было ли у него какой-нибудь задней мысли при выборе эмиссара.

Однако ему не нужно было беспокоиться. Свое дело Ожеро знал. Он хорошо расставил людей, не жалел шампанского и вскоре принялся выкорчевывать корни заговора. В считанные часы опасность была ликвидирована, и спасенные директора снова оказались в седле. Им оставалось править еще два с половиной года, пока Наполеон не сочтет, что пришел момент покончить с шествиями, фракциями, политическими клубами, болтовней и прочими крайностями, свойственными революции. Никто не смог бы спланировать события с точностью Наполеона Бонапарта, и он доказал это осенью 1797 года, возвратившись в Париж после длившегося восемнадцать месяцев отсутствия.

Вел он себя очень скромно. Никто бы не подумал, что он переполнен гордостью за свои успехи, и даже такие интриганы, как Баррас и Талейран, были озадачены. Это был полководец, слава о гении которого разнеслась до Москвы и Лиссабона, человек, которому только что миновало двадцать восемь лет, которым восхищался каждый честный гражданин и которого боготворил каждый рядовой во всех армиях республики. Куда бы он ни отправился, вокруг него теснились приветствующие его толпы народа. Бонапарта и его очаровательную жену (которую он столь очевидно обожествлял) чествовали везде, где бы они ни появлялись, однако он не подавал ни малейших признаков понимания того, что государственная власть просто дожидается, когда он ею овладеет. Его пытались обхаживать нервничающие политики; он же оставался вежливым и преисполненным к ним почтения. Когда он проезжал по улицам Парижа, люди, стоящие на тротуарах, приветствовали его, но он принимал их приветствия ничего не говорящим поднятием руки. Его узкое болезненное лицо, обожженное итальянским солнцем, оставалось бесстрастным; одет он был в обычный мундир. Отсутствие в нем какой-либо парадности давало основания думать, что он – единственный из воевавших в Италии генералов, который жил там исключительно на жалованье и военное довольствие, оставляя всю военную добычу простым солдатам.

Позиция Бонапарта имела колоссальный успех. Люди любили его за скромность и умеренность. Вот – человек, считали они, который мог бы не только спасти, но и перестроить Францию. Это – как раз то, что он хотел им внушить. Подобно эстрадной звезде XX века, он выбрал роль, которою заставлял публику желать большего.

Куда бы Наполеон ни поехал, его всегда сопровождала небольшая группа близких друзей. Бертье, правда, еще находился в Италии, не в силах вырваться из объятий мадам де Висконти, но большинство прочих ветеранов делили триумф с победителем. В группе выделялись кавалерист Мюрат, намеренный поучаствовать в предполагаемой акции Наполеона, да и войти в его семью; Ланн, который мотал деньги с беспечностью человека, который знает, что следующая пуля может достаться ему; Мармон, уже воспринявший намек со стороны человека, которого он поддержал, и еще несколько лиц, завоевавших себе славу и богатство в городах Пьемонта и Ломбардии. Теперь пошли разговоры о вторжении в Англию, и Наполеон отправился на побережье изучить этот проект на месте. Париж ждал. Франция ждала. Ждали Англия и остальная Европа.

Наполеон принял решение. Вторжение в Англию без превосходства на море было обречено на провал. Надо было предпринять какое-то иное, непрямое нападение на Англию. Почему бы не подкосить врага, перекрыв его торговые пути на Восток?

Директора пришли в восхищение. Одним махом они избавлялись от человека, который мог бы сесть на их место, произнеся всего лишь одно слово, и теперь отправлялся на войну, которая не только увеличит их престиж, но и доставит богатства, сравнимые с теми, которые им дала Италия. С радостной миной они извлекли уже разработанный план десанта в Египет и, получив одобрение Наполеона, принялись собирать средства на его финансирование.

К счастью, этот вопрос мог быть решен очень просто. В швейцарских кантонах идея революции занимала умы кое-кого из политиков, и автор учебника по стратегии Брюн был направлен в Швейцарию, чтобы поддержать этих приверженцев свободы и равенства. Когда он вернулся назад, швейцарская казна была пуста. Брюн хорошо усвоил, что быть генералом республики – это нечто большее, чем писать о том, как водить в бой пехотные роты, построенные в идеальные шеренги.

Почти вся добыча от рейда в Швейцарию была отдана на финансирование египетской кампании, но в самый последний момент проект чуть было не провалился. Из Вены прибыл Бернадот, сообщивший об оскорблении, нанесенном французскому флагу. Корабли-разведчики доносили, что англичане и русские собираются высадить десант на северном побережье. Возмутился Рим, и толпа разорвала на части одного французского генерала. Было похоже, что завоевание Италии приходилось начинать снова. Наполеон же, видимо, решил стать вторым Александром. Он уселся за стол и написал угрожающее письмо Австрийскому двору. Бертье же был послан утихомиривать Рим, и тотчас же вслед за ним (поскольку гений штабного искусства был нужен Наполеону для новой кампании) отправился Массена, потиравший руки при одной мысли о кучах золота, скрытых в священном городе. Англичане, царь и Габсбургский дом, со своей стороны, прослышав о восточном проекте Директории, решили выждать месяц-другой. Они хотели быть уверенными, что, когда они возобновят нападение на Францию, люди в сапогах-скороходах будут уже далеко.