Читать книгу: «Надежда умирает последней», страница 3

Глава 4. Спасти любой ценой!

Мишель лежал на спине. Его неподвижный взгляд был устремлён в потолок, но мысли оказались сосредоточены и ясны. Рядом с изголовьем кровати больного на деревянном стуле, опираясь руками на колени, сидел Ганц. Немец был так же неподвижен и сосредоточен, как и француз. У фон Баркета вообще не было привычки нервно расхаживать из стороны в сторону и теребить вещи – он предпочитал сосредотачиваться и раздумывать в неподвижном состоянии.

С момента, как Ганц и дворецкий перенесли Мишеля в спальню, прошло около четверти часа, которые молодые люди провели в полном молчании, обдумывая дальнейшие действия.

– Тебе нужно выезжать в Серс немедленно, – наконец подал голос Сентон. – Нельзя терять ни минуты.

– Ей очень плохо, да? – подняв голову и обратив взор на брата любимой, спросил немец.

– Да, – тихо ответил Мишель и прикрыл глаза. – Я это чувствую буквально кожей. Она в отчаянии.

– Лени ждёт меня?

– Нет, она уже потеряла надежду и сдалась. Боюсь, что у тебя очень мало времени, как бы ты не опоздал, Ганц…

– Ты думаешь, что постриг…

Фраза осталась неоконченной – фон Баркет не смог произнести рокового слова.

– Очень надеюсь, что ещё нет, – вновь открыв глаза, ответил Мишель и повернул лицо к другу. – Поторопись, Ганц. Если ты опоздаешь, исправить уже ничего будет нельзя. Если очень постараться, то чужой брак можно аннулировать даже в католичестве, а вот вернуть Христову невесту к мирской жизни намного сложнее…

– Еду! – решительно поднявшись, заявил немец. – Сейчас же выезжаю и на рассвете я буду уже у монастыря.

– Будь осторожен, пожалуйста, – приподнявшись с кровати, предостерёг друга Сентон. – Это не шутка – стоять поперёк дороги католической церкви…

Ганц кивнул, вспомнив, что с некоторых пор Мишель откровенно задумался перейти в веру своей матери и стать гугенотом. А последние события, пожалуй, лишь укрепят молодого француза в таком решении, подумалось немцу.

– Верь мне, Мишель, друг, я спасу твою сестру и свою невесту любой ценой!

Распрощавшись с семьёй барона Бель Эра, фон Баркет поспешно пришёл на свою конюшню, оседлал мерина и помчался к монастырю святой Маргариты. В голове молодого человека вертелась одна-единственная фраза: «Я спасу её! Спасу любой ценой!»

Едва Ганц покинул дом будущих родственников, Анриетта де Сентон со свечой в руке поднялась в комнату сына.

– Мишель, мальчик мой, как ты себя чувствуешь? – заботливо спросила женщина, присаживаясь на краешек постели и ставя огарок на прикроватный столик.

– Плохо, матушка, – хмуро признался юноша. – Просто отвратительно.

– Да что же это такое? – протянув руку ко лбу сына, прошептала баронесса.

Но Мишель перехватил ладонь матери и, глядя ей в глаза, твёрдо произнёс:

– Нет, не то. Мои физические страдания – пустяк по сравнению с душевными, матушка. Я так корю себя, что не могу сесть верхом и помчаться спасать Ленитину вместе с Ганцем! Угораздило же меня уродиться таким немощным!

До боли сжав кулак, Мишель стукнул им по простыне. Мать поймала руку сына и погладила её:

– Я знаю, мальчик мой, знаю, как тебе тяжело, когда Ленитины нет рядом и ты не слышишь её звонкий смех.

– Надо спасти Ленитину. Надо её спасти, а я торчу тут, как пень!

– Скажи мне, что у тебя сейчас болит? – касаясь лба сына, спросила баронесса.

– Меня всего ломает, матушка, – признался Сентон. – Все кости ноют. Кажется, начинается лихорадка…

– О, мальчик мой, – прошептала женщина и обняла Мишеля. – Я пошлю за доктором.

– Матушка, – горячо зашептал молодой человек, глядя в пустое пространство комнаты позади матери и не выпуская мадам де Бель Эр из своих объятий, – матушка, помолитесь за меня… Я не знаю, как мне дальше жить со своими недугами. Я так хочу помочь сестре, но не в силах даже на ноги встать! Это смертельная мука, и моя душа не выдержит такого испытания. А Вы – мать! Ваше слово сильнее любого заклятья. Помолитесь обо мне, матушка…

– Я каждый день молюсь за тебя и Ленитину Богу, сынок, – прошептала баронесса. – Я верю, что всё наладится. Ганц сумеет вернуть нашу девочку, и мы скоро снова будем все вместе.

– Надо спасти Ленитину, матушка, – перебирая оборки на воротнике Анриетты де Сентон, монотонно повторил Мишель. – Спасти любой ценой…

Пока ждали доктора, у Мишеля начался жар. Молодой человек впал в беспамятство и снова погрузился в болезненный омут, который отнимал у него все силы: и душевные, и физические. Болезни с самого рождения, боль изо дня в день, страдания души и тела – всё это настолько осточертело Мишелю и так его ослабило, что наследник барона готов был продать душу дьяволу, только чтобы снова ходить и стать, как все, – здоровым.

«Если не судьба – лучше смерть, чем такая жизнь», – размышлял калека. Но сейчас, когда Ленитине грозила беда, он не мог себе позволить расслабиться. «Сначала они с Ганцем поженятся, а потом можно и умирать!» – решил для себя в этот день Мишель. Очаровательная Ленитина всегда побуждала его бороться за здоровье, цепляясь за жизнь. Поэтому Сентон сходил с ума от одной мысли, что он может потерять сестру. От подобных дум молодого человека охватывало дикое желание соскочить с кровати, выбежать на улицу, сесть на горячего жеребца и – как есть, в лёгкой рубахе и кюлотах¹¹ – умчаться навстречу ветру.

Но ноги не подчинялись.

Жестокий и беспощадный жар, охвативший слабое тело Мишеля, становился всё сильнее и юноша уже не мог ему сопротивляться. Всю ночь его сильно лихорадило. Кровопускание и холодные компрессы не помогли. В бреду Сентон повторял лишь две фразы: «Спасти, спасти Ленитину… Спасти любой ценой…»

Мгла стояла непроницаемая. Холодный ветер рвал верхушки деревьев, обрывая жёлтые листья. Мелкий дождь назойливо стучал по крышам, изредка переходя в короткий, но сильный ливень.

Перед отъездом Ганц получил от барона де Бель Эра конверт, который теперь лежал за пазухой и отсчитывал удары молодого сердца. Горячий конь нёсся сквозь мокрую липкую стену к монастырю святой Маргариты, и ничто не могло его остановить.

Душа фон Баркета трепетала. Он был бледен и едва сдерживал свои эмоции в узде. Дико хотелось кричать, и за это молодой человек себя ненавидел. «Нельзя поддаваться панике, нельзя раскисать раньше времени! – сам себе приказал немец и, крепче стиснув зубы, пришпорил мерина. – Я верну её! Верну во что бы то ни стало!»

На развилке Ганц взял вправо, свернув с большой дороги на узкую лесную тропку, чтобы срезать путь. Да и дождя в лесу было значительно меньше – кроны деревьев не пропускали водные потоки, хлынувшие на землю с небес, словно слёзы вдов, потерявших мужей в многолетней войне, опостылевшей всей Европе. До Серса оставалось совсем немного. Но не успел немец преодолеть и мили, как перед ним словно из-под земли появился всадник в тёмном плаще, несущийся прямо на фон Баркета. Жеребец незнакомца вздыбился и дико заржал. Ганцу пришлось остановиться.

Двое мужчин преградили друг другу путь.

– Эй, сударь, уступите дорогу! – рявкнул незнакомец из тьмы. – Я очень спешу!

– Я спешу не меньше Вашего! – огрызнулся Ганц. – И от моего промедления может зависеть жизнь одной девушки!

– А от моего промедления зависят жизни сотен людей, еретик! – процедил сквозь зубы всадник, уловив немецкий акцент в речи молодого человека, и пришпорил коня.

Ганцу ничего не оставалось, как потянуть своего мерина за поводья, заставив отступить в заросли. Холодные влажные ветки противно шлёпнули по лицу и залезли за воротник. Мокрые потоки дождевой воды мгновенно растеклись по телу, пробиваясь сквозь одежду. Фон Баркет почувствовал, что копыта животного заскользили по слизкой, скомканной у обочины земле, цепляясь друг за друга. Конь едва устоял. Раздалось жалобное ржание.

«Дьявол!» – прорычал немец, пригибаясь к шее мерина, и злобно оглянулся на незнакомца, которого и след простыл.

Молодой человек, аккуратно работая коленями и поводьями, попытался заставить коня снова выйти на лесную тропку. Он нехотя подчинился, но приказа перейти на рысь всё равно ослушался. Фон Баркет понял, что мерин не хочет скакать в ту сторону, откуда примчался незнакомец, словно боится чего-то. Немцу потребовалось немало усилий, чтобы подчинить животное своей воле.

В результате природной упёртости, не желавший задержаться на пару секунд, чтобы уступить дорогу другому всаднику, фон Баркет потерял несколько драгоценных минут.

Во дворце епископа было тихо. В окно мерно барабанил дождь. В комнатах мирно потрескивали камины. Узкие стрельчатые окна кабинета, выложенные затейливыми витражами, были созданы для того, чтобы напоминать посетителям, куда они пришли. Дубовый стол, крепкий секретер с бумагами, за многие годы пропитавшимися запахом ладана, напольные канделябры, в которых коптили крохотные свечи, потрескивающие от каждого дуновения сквозняка, портрет Папы Урбана VIII и бархатные портьеры – вот и всё убранство малинового кабинета, в котором епископ Сентонжский по своему обыкновению принимал посетителей. Другой разговор, что ножки для стола и стула в виде львиных голов с разинутыми пастями вырезал лучший итальянский мастер, каждое движение которого стоило целое состояние. И что канделябры оказались полностью литыми из золота, а не покрытыми золотой краской, знать кому-либо вовсе не обязательно. Даже рама для портрета Папы Римского, инкрустированная бриллиантами и рубинами, являлась уникальной работой еврейского мастера-ювелира – лучшего во Франции. Всё убранство дворца, с виду скромное, на деле обошлось провинции в кругленькую сумму.

Епископ Сентонжский сидел в кресле с высокой спинкой, прикрыв глаза и отведя назад голову. Бело-фиолетовые одежды подчёркивали старость священнослужителя, оттеняя каждую морщинку на его лице. Седые коротко стриженые волосы едва выбивались из-под пилеолуса¹², не закрывая больших остроконечных ушей, которые очень плохо вязались с общим видом священника.

Вошёл немолодой мужчина в длинном мокром плаще, из-под которого виднелся кавалерийский мундир, и сделал галантный поклон. Это был тот человек, который преградил дорогу фон Баркету часом ранее.

– Добрый вечер, шевалье, – размеренно произнося слова, поздоровался священник, не открывая глаз. – Как обстоят дела в Пуату?

– Всё под нашим контролем, монсеньор. Я только что оттуда и могу сообщить из первых рук, что мужские монастыри поставляют нам преданных воинов, а женские вдохновляют их на подвиги. Также мне стало известно, что в Леже и Сенте появились два новых мецената, которые по первому Вашему требованию готовы вложить деньги в кампанию против Испании.

– А Ла-Рошель? – не открывая глаз, осведомился епископ.

– Ла-Рошель спокойна как никогда, монсеньор, – с поклоном ответил кавалерист. – В ближайшее время она не станет нам помехой. Гугеноты присмирели, словно ягнята, лишившись большинства своих лидеров.

Седой епископ открыл глаза и внимательно посмотрел на посетителя.

– Что слышно о Нантской вдове?

– Ничего, Ваше Преосвященство. После Рокруа¹³ как в воду канула. Её войско разбило лагерь близ побережья, но никаких указаний присоединяться к французской армии от графини не поступало. Говорят, она по-прежнему занята личными счётами с убийцами мужа и не вмешивается в политику.

– Ей мало смерти Майенского? – не меняя интонаций, задал риторический вопрос епископ. – Что ж, пусть вдова занимается вдовьими делами. Сделайте так, чтобы эта добрая весть всегда была именно таковой, шевалье.

Кавалерист поклонился, понимая приказ епископа без пояснений.

– Вы сегодня же отправитесь с депешей к моему племяннику, – вынимая из ящика стола холщовый мешочек и бумажный свёрток, произнёс священник. – Вот пакет и деньги на дорогу. Передайте на словах, что я желаю видеть его лично и как можно скорее. Пусть оторвётся от своих сердечных дел и приедет ко мне. Я уже стар, и хочу попрощаться с маркизом до того, как предстану перед Всевышним.

Кавалерист снова почтительно склонил голову и аккуратно сгрёб вещи со стола.

– Я могу идти, монсеньор?

– Идите, шевалье.

Глава 5. Подруги

Ленитина открыла глаза и поняла, что она всё ещё находится в той отдельной келье, где потеряла сознание несколько дней назад. С удивлением девушка почувствовала, что голова её легка, а мысли светлы. Воспитанница поняла: болезнь отступила.

Присев на кровати, мадемуазель де Сентон огляделась и сосредоточилась, чтобы вспомнить, что с нею произошло. Но половина событий последних дней словно выпала из памяти брюнетки. Лишь одно Ленитина помнила, как «Отче наш» – мать Мадлон безапелляционно решила упечь её в монастырь. «О Боже, как это несправедливо! – к собственному удивлению по-французски, а не на латыни¹⁴, взмолилась Ленитина, вмиг сложив ладошки вместе и обратив взор к распятию в углу. – Ты ведь не допустишь этого, Господи! Зачем тебе я? У меня в сердце живёт любовь к земному мужчине – тебе не нужна такая невеста!»

Видел бы кто её сейчас со стороны, залюбовался бы, как на искусное творение великих мастеров. Во время молитвы лицо красавицы всегда становилось ангельски-чистым и одухотворённым. И французские мысли, обращённые к Богу вместо латинских стихов, ничуть не испортили этого впечатления – просьба девушки была абсолютно искренней.

Разговор с Создателем прервали тяжёлые шаги в коридоре. Ленитина вмиг съёжилась и забилась в угол кровати. Снова – противный скрежет замка́, и тяжёлая дверь вновь с отвратительным скрипом открывается, чтобы впустить аббатису в келью затворницы. Мать Мадлон вошла медленно, лениво передвигая своё тучное тело.

– Элена-Валентина де Сентон! – грубо позвала она девушку, но Ленитина промолчала. Тогда аббатиса повторила призыв: – Элена-Валентина де Сентон!

Ответа вновь не последовало.

– Ты уже поправилась, мне это сообщили, – проговорила мать Мадлон. – Собирайся – через два часа нас ждёт Его Преосвященство. Он благословит тебя.

Воспитанница подалась вперёд, издав истошный крик:

– Но матушка!

– Молчи! – оборвала девушку аббатиса. – Неужели ты по сей день не покорилась воле Бога?!

– Но я не могу стать монахиней, матушка!

– Можешь, ещё как можешь! – твёрдо сказала женщина и схватила затворницу за запястье.

Ленитина задрожала всем телом от страха, смешанного со злостью.

– Через четыре дня ты будешь уже далеко и от Серса, и от мирских забот. Поэтому сегодня я разрешу тебе проститься с подругами, – словно смягчившись, произнесла аббатиса и отпустила руку девушки.

– Спасибо, матушка, – едва выдавила из себя Ленитина, чувствуя, как кровь отлила от сердца.

– Благодари за это маленькую Фантину. Она за тебя очень хлопотала. Соскучилась. А я не могу отказать сиротке. Вставай!

Девушка нехотя подчинилась.

– Сейчас пойдёшь с сестрой Сабриной до пансиона, заодно приведёшь себя в порядок, переоденешься. Но не мешкай! Через два часа епископ ждёт нас!

Развернувшись, монахиня направила своё тучное тело к выходу и даже не удосужилась запереть дверь. Сентон тяжело перевела дух. Через мгновение на пороге появилась сестра Сабрина.

– Как ты себя чувствуешь, Элена-Валентина?

– Не знаю, – пробурчала Ленитина и взялась одной рукой за щёку. – Я очень хочу уйти… Уйти отсюда навсегда!

– Так пойдём скорее, – обняв воспитанницу за талию, ласково проговорила монахиня.

– Нет, ты меня не поняла! – упрямо качнула головой красавица, и светлое покрывало сползло с её чёрных кудрей на плечи, обнажив голову. – Я хочу вообще покинуть это место! И монастырь, и пансион! Я хочу домой!

Прекрасный, но такой измученный взгляд Ленитины с мольбой обратился к монахине. Но сестра Сабрина отрицательно покачала головой:

– Что ты такое говоришь, ангелочек мой? Что за мысли перед постригом? Это всё от лукавого!

Мадемуазель де Сентон предпочла не тратить время на пустые разговоры с доброй, но недалёкой Сабриной и отправилась под её конвоем в пансион.

Воспитанницы по своему обыкновению сидели в классе. Одни шили, другие вышивали, третьи просто болтались без дела, расхаживая из угла в угол. За окном весь день лил противный мелкий дождь, и от этого на душе каждой скребли паршивые кошки.

Классная дверь почти бесшумно распахнулась, и на пороге появилась Ленитина в измятом и замызганном балахоне. Воспитанницы на миг замерли. За месяц, проведённый после возвращения из дома за монастырскими стенами, девушка заметно похудела и побледнела.

Сестра Сабрина молча закрыла дверь, предпочитая не мешать пансионеркам.

– Лен… – со слезами на глазах первой прошептала златокудрая Маркиза и сделала шаг к подруге. – Феечка, как ты истощилась!

В тот же миг остальные соскочили со своих мест и окружили Ленитину. Добрые возгласы девочек слились в единый гам, как звонкие ручейки сливаются в шумный горный поток, и Сентон не могла разобрать, о чём именно подруги её спрашивают. Когда страсти вокруг возвращения затворницы улеглись, в комнате раздался низкий грудной голос Маргариты:

– Лен, мы сделали всё возможное, чтобы твои родители почувствовали неладное в послании аббатисы. Не нужно быть пророком, чтобы догадаться, что именно она им написала.

– Спасибо, девочки, – мягко улыбнулась Ленитина. – Но я уже потеряла всяческую надежду на спасение. Мать Мадлон слишком жёстко готовила меня к мысли, что мне больше не видать свободы.

– Лен, не надо так говорить, – приблизившись к подруге и взяв её за руку, проникновенно произнесла Бофор. – Не сдавайся, слышишь? Ещё не всё потеряно. Ты всегда можешь сказать «нет» даже у алтаря.

Мысленно Маргарита отметила, что даже месячное заточение и ежедневное давление со стороны аббатисы не навредили ангельской красоте Ленитины. «Она действительно неземная, но это не повод закрывать её в монастырь! – сама себе сказала Бофор. – Она слишком хороша, чтобы не достаться мирскому мужчине. Бог этого не допустит! Такие женщины должны становиться счастливыми матерями, а не Христовыми невестами».

– Да кто ж меня слушать-то будет?.. – грустно ответила Ленитина, и уголки её губ нервно вздёрнулись. – Мать Мадлон не собирается соблюдать традицию проверки временем. Я и новицией-то не буду… Сразу – в монашки.

Маргарита заметила, что в уголках глаз подруги блеснули слезинки. Анжелика, стоявшая рядом с Ленитиной, по-сестрински обняла её за плечи и тяжело вздохнула, после чего подвела затворницу к плетёному креслу, которое обычно занимали учителя, и усадила в него.

Все девушки, словно привязанные, последовали за старшими и окружили мадемуазель де Сентон. Фантина обратила взор за стекло, где бушевал дождь, и задумчиво произнесла:

– Нет, мать Мадлон не отступит от своего решения.

– Она фанатична, как инквизиция… – тихо добавила зеленоглазая Веточка.

– Эта Пресвятая Гаскония! – рыкнула Шалунья и сжала маленькие сухие кулачки. – Ненавижу её! Как можно быть такой бессердечной?

– Она кого угодно с потрохами сожрёт, – кивнула Шпионка.

– Но Бог не оставит тебя, Лен, – поглаживая подругу по плечу, проговорила Анжелика. – Верь в это. Я думаю, твои родные или жених уже едут сюда.

– Ах, Мирча, если бы это было так! – вздохнула Ленитина. – Но сидя взаперти, я потеряла уже всяческую надежду ещё хоть раз просто увидеть их…

– Не сдавайся, Ленитина, – отрицательно качнула головой Марго. – Сдаваться нельзя даже в бою. А у нас всего лишь заговор.

Две слезинки скатились по белым щекам мадемуазель де Сентон. Затворница вытерла их ладошкой и хмуро произнесла:

– Родители уже стары, а Мишель болен… Мне становится жутко от мысли, что они сейчас страдают из-за меня…

– А Ганц? – напомнила Мирча. – У тебя же есть Ганц! И его никакие письма Гасконии не убедят в том, что ты его разлюбила.

– О, мой Ганц – настоящий мужчина. Так хочется надеяться на чудо. Но у меня всего час остался до решения участи… Мать Мадлон сказала, что сегодня меня благословит местный викарий¹⁵… А это уже начало конца!..

– Ты любишь своего жениха? – не унималась Анжелика.

– Я? – подняла на подругу взгляд Ленитина.

– Да, любишь ли ты Ганца? – повторила вопрос подруги Маргарита. – Любишь так, чтобы ради него пожертвовать всем? Веришь ли в то, что он так же сильно любит тебя?

Сентон перевела взор своих прекрасных карих глаз на Бофор. Во взоре подруги Маргарита без труда прочитала утвердительный ответ. Но язык Ленитины не повернулся говорить вслух о чувствах при таком количестве «зрителей».

– О таком сокровенном не болтают всуе, девочки, – только и произнесла дочь Бель Эра и залилась краской, вспомнив невинные объятия жениха, которые пьянили её, словно старое вино, минувшим летом, когда она месяц была дома.

Они безумно соскучились друг по другу, и обоим стоило большого труда заставить себя расстаться ещё на полгода.

– Минуту назад ты сказала, что потеряла надежду, – строго произнесла Маргарита. – А что есть Любовь? Любовь есть растворение в другом человеке в ожидании лучшего. То есть вера в него и надежда на помощь Господа. И потому она спасает. Спасает всегда.

– Ты права, конечно, Марго… – прошептала Ленитина. – Я сдалась рано.

И, действительно, как она могла думать о том, что милый её сердцу Ганц спокойно воспримет весть о постриге и не попытается разнести пансион матери Мадлон в пух и прах только для того, чтобы освободить свою ненаглядную и уже вполне законную невесту? Слова Маргариты подбодрили девушку, и Ленитина заметно воспрянула духом. И крепко задумалась о возможности оттянуть время постижения.

Едва печать раздумий легла на лицо мадемуазель де Сентон, делая его необыкновенно одухотворённым, Маргарита Бофор вновь отметила про себя: «Нет, эта прекрасная девушка не должна стать монахиней!»

– Аделис! – позвала она Шалунью.

– Я?

– Расскажи, что у тебя на уме.

– Значит так, Лен, слушай меня! – подсаживаясь рядом и высоко задирая длиннющий подол балахона, деловито выдала мадемуазель де Су. – Сегодня ты идёшь к епископу в Серс только на благословение и причастие. Не подавай вида, что тебе что-то не по сердцу, и тогда урсулинка не будет тебя вновь запирать. Ей нужна покорность. У нас появится три дня форы – это Анна наверняка выяснила. Раньше тебя в монастырь Женевьевы всё равно не повезут – Пресвятая Гаскония ждёт какого-то важного человека, который будет тебя сопровождать. Не сама же старуха с тобой поедет, ей-богу. Так вот, за это время Фантина отпросится у Гасконии в город. Она ей не откажет, боится, что Маркиза нажалуется сестре, и та больше не будет присылать в дань храму золото мешками, – Аделис откровенно расхохоталась выведанным шпионкой Анной страхам аббатисы. – В Серсе Фантина найдёт извозчика, который приедет в назначенный час к монастырю, и после вечерней мессы ты сможешь ускользнуть! Гаскония, конечно, поднимет крик и нажалуется в епископат, да нам будет уже всё равно. Не пойман – не вор!

– Спасибо, Аделис, – едва слышно прошептала Ленитина. чувствуя, как комок подкатывает к горлу. – Но не надо так рисковать.

– Вот ещё! – возразила Веточка. – Не бойся, мы с тобой!

В церкви Серса было много людей. Но ряса и каменная физиономия аббатисы способствовали тому, что они с Ленитиной очень быстро протиснулись сквозь толпу к алтарю.

Помолившись на распятие, мать Мадлон потянула девушку за собой и скрылась в подсобном помещении. Поднявшись по крутой лестнице, монахиня и воспитанница оказались на втором этаже храма. Немного пройдя по гулкому коридору, аббатиса грубо втолкнула Ленитину в одну из комнат. Помня заветы Аделис, Сентон перестала сопротивляться и покорно исполняла все приказы своей мучительницы. Невозможно было не заметить, что настоятельнице такая перемена пришлась весьма по душе. Мать Мадлон буквально торжествовала, уверенная, что она смогла сломить дух сопротивления в юной аристократке.

Три часа Ленитина должна была провести в полном одиночестве, готовясь к разговору со священником, причастию и благословению. После этих обрядов аббатиса планировала снова забрать мадемуазель де Сентон в монастырь святой Маргариты.

Ленитина осталась одна. Три часа показались бедняжке вечностью… Мысли её лихорадочно скакали и носились по кругу, не позволяя сосредоточиться ни на чём. Начиная одну из привычных молитв, Ленитина внезапно отбрасывала её, перескакивала на другую, а то и вовсе решалась обращаться к Богу по-французски – второй раз за сегодняшний день!

Заученные фразы не шли на язык, словно замирая при попытке высказать их вслух. Сердце не принимало латинские постулаты, а от понятных и простых слов, подкрепляемых обычными «спаси и сохрани», становилось легче на душе и высыхали слёзы. В такие минуты девушку накрывало забвение, и она не понимала, что ещё ей нужно сделать и что от неё вообще требуется.

Единственное, чем могла утешить себя затворница, – это воспоминаниями о семье и любимом. Иногда Ленитине даже казалось, что ещё мгновение и жених распахнёт дверь её темницы! Но, увы, это были лишь иллюзии – плод воспалённого воображения юной воспитанницы.