Читать книгу: «Традиции & Авангард. №1 (8) 2021», страница 3

Порядки в больнице были строгие, как и полагается. Вечером, с четырех до половины седьмого, то есть между тихим часом и ужином, родственники могли навещать больных. В большом вестибюле, сразу у главного входа, вдоль стен стояли ряды свинченных между собой фанерных кресел с откидными сиденьями, как в кинотеатре. Больные выходили к посетителям сами, хотя от поминутно хлопавшей входной двери сильно тянуло холодом. А вот пройти в палату к лежачему больному было непросто. Пропускали только близких родственников, по одному и при условии, что у них есть белый медицинский халат и сменная обувь, а женщинам полагалась еще и обязательная косынка на голову. Обувь и косынка были делом нехитрым, но взять белый халат было решительно негде – в магазинах они не продавались. Оставалось искать знакомых врачей и просить ненужный халат у них. Или искать таких знакомых, у которых уже был в семье тяжелобольной и они как-то проблему халата решили. Если ни тот, ни другой вариант не получался, халат можно было позаимствовать прямо в гардеробе больницы, но их там было всего два или три, а посетителей много. И порой, просидев в очереди за халатом до конца приемных часов, родственники просто оставляли передачи, так и не увидевшись с теми, кого пришли навестить. Хотя «просто оставить» передачи тоже было нельзя. Их нужно было с кем-то передать.

Леле сразу нашлось поручение, и лучшего занятия она и представить себе не могла: это же так здорово, когда можно помочь! Ее пропускали в любое отделение, в любую палату, потому что она несла передачу или важное сообщение, что к такому-то пришли. Прямо дипломатическая миссия.

Вернувшись с очередного «задания», Леля вдруг увидела в вестибюле свою маму. В черном пальто с белым норковым воротником и в черной каракулевой шапочке с такой же норковой отделкой, она стояла, заметная, яркая, с раскрасневшимися от мороза щеками, и озиралась по сторонам, пытаясь понять, как быть дальше и как вызвать сюда Лелю. Увидев дочь, мама изумленно расставила руки в стороны:

– О! А как это ты сама сюда выскочила?

Леля подбежала к ней, поцеловала в щеку:

– Привет! Ну, у нас здесь миссия.

– Какая еще миссия? А это что на тебе? – мама указала на мужской свитер с полосками на груди.

– А это мне один парень одолжил, пока мне теплые вещи не принесут.

– Что за парень?

– Лежит тоже в нашем отделении.

Леля хотела рассказать маме все-превсе, что с ней здесь происходило за эти сутки, но маму в первую очередь интересовало ее здоровье и пункция.

– Тебе сделали эту ужасную процедуру?

– Сделали. Мам, вот ты знаешь, где находятся гайморовы пазухи?

– Ну как где? Вот здесь, – чувствуя подвох, с нажимом ответила мама, показывая место рядом с носом.

– Вот и я так думала! А они находятся в самом центре головы! Как косточки в яблоке – в самой середине! И вот представь, туда, в голову, засовывают сначала длиннющую проволоку, а потом толстую иголку с вот такенным огромным шприцом! И там, внутри, в голове, у тебя что-то хрустит. А потом…

– Ужас какой! Это больно?

– Да не больно, не в этом дело! Замораживают сначала. Но это жутко, мам!

– Бедный ребенок!

Лелина мама была человеком эмоциональным, поэтому все чувства сразу же отражались на ее лице, и сейчас его исказила гримаса неподдельного ужаса и сострадания.

– Ну, такое лечение, доченька, ничего не поделаешь.

Но Лелина мама была человеком собранным и дисциплинированным, поэтому, выразив ужас, она перешла к следующему пункту:

– Скажи, как вас здесь кормят?

Мама принесла теплую водолазку, которую можно было носить под халат, и любимый Лелин спортивный костюм с белыми полосками на вороте и манжетах. Не «Адидас», конечно, но все равно клевый. А из лакомств принесла рулет с маком, который испекла бабушка. Приемные часы подходили к концу, и посетителей в вестибюле становилось все меньше.

– Лелечка, лечись, доченька, слушайся врачей и не носись по больнице, – наказала на прощание мама.

Когда дверь за ней закрылась, Леля в задумчивости постояла еще немного и уже собралась идти к себе в палату, как вдруг за руку ее тронула полная немолодая женщина лет пятидесяти в синем пальто с цигейковым воротником и в сером пуховом платке:

– Девушка, а мне в кардиологию можете передать?

Она только что вошла, разминувшись в дверях с Лелиной мамой и впустив в вестибюль новую порцию морозного воздуха. У женщины был крупный вздернутый нос, отчего ее лицо казалось задорным, но светлые, словно выцветшие, голубые глаза под набрякшими веками смотрели печально и тревожно. Из-под платка выбились светлые пряди, а над верхней губой блестели мелкие капельки пота. До конца приемных часов оставалось всего несколько минут, очевидно, женщина очень торопилась, чтобы успеть.

– В кардиологию, на третий этаж. Дымову Андрею в пятую палату передайте, пожалуйста! – Женщина протянула Леле холщовую сумку, бока которой топорщились округлостями невидимых яблок, ребрами твердых пачек печенья и гладким силуэтом стеклянной банки.

– Да, я знаю, где это. Давайте передам. Вам сумку принести обратно?

– Да, спасибо, – кивнула женщина. Она быстро оглянулась, потом, не сводя глаз с Лели, одной рукой нащупала позади себя сиденье и, откинув его, грузно уселась в фанерное кресло. – Я тут посижу, подожду.

– Тогда пусть вот это рядом с вами пока постоит, – пристроила рядом с женщиной свой пакет Леля и через ступеньку помчалась вверх по крутой лестнице так, что ее несчастная гайморова пазуха заныла и внезапно заболела голова. Холщовая сумка оказалась довольно тяжелой, и Леля сбавила ход.

– Я к Дымову, – сказала она, запыхавшись, постовой медсестре, – вот, передачу несу.

– Давай быстренько, – подбодрила медсестра.

Постучавшись, Леля открыла дверь пятой палаты. Она не была такой огромной, как их восьмиместная седьмая. Здесь стояло только две кровати, и Леля сразу поняла, кто ей нужен. Тут и спрашивать было нечего. На кровати справа от двери, подсунув под спину подушку, сидел парнишка и, положив на согнутые колени альбом, что-то в нем рисовал. Светлая волнистая челка косо падала на лоб, а крупный вздернутый нос был точно таким же задорным, как у матери.

– Это вам, наверное, передача? – просунувшись в дверь, все же спросила Леля. – Вы Дымов? Андрей?

Парнишка поднял на нее светло-голубые грустные мамины глаза:

– Да, я. – Он отложил альбом, откинул одеяло и спустил босые ноги с кровати, но не успел встать – Леля уже поставила передачу на его тумбочку.

– Там ваша мама внизу ждет, я обещала ей сумку обратно принести. Выгрузите все, ладно?

Парнишка, не вставая с кровати, пересел поближе к тумбочке.

– Да, сейчас.

Леля с удивлением заметила, что двигается он неторопливо, как дедушка, а на его тумбочке стоит граненый стакан с остро заточенными простыми карандашами. Выгружать продукты сидя было неудобно, но парнишка почему-то не вставал. Не спеша выложил на тумбочку мешок с галетами и пряниками. Осторожно вынул и поставил рядом банку с малиновым вареньем. Достал пачку вафель. На самом дне сумки и правда лежали яблоки. Парнишка начал неловко выкладывать их по одному, и пара яблок, соскочив с тумбочки, покатилась по полу – одно к окошку, а другое прямиком в сторону соседней койки, на которой кто-то дремал, отвернувшись к стенке и выставив из-под одеяла бледное плечо в майке-алкоголичке. Леля метнулась вперед и вбок, ловко ухватила одно яблоко и, не вставая с корточек, повернулась, вытянула руку и схватила другое. Парнишка улыбнулся:

– Ты прям как Гретцки.

– В смысле? – растерялась Леля.

– Ну, хоккей не смотришь, что ли? Форвард, Уэйн Гретцки, очень быстрый, молния.

– А-а-а-а, – протянула Леля, – точно! Хоккей у нас папа смотрит. Помыть?

– Да нет, я сам потом помою. – Он протянул ей пустую сумку. – Скажи маме, что у меня все хорошо, пусть не волнуется.

На первый взгляд парнишка показался Леле пухлым, но теперь она увидела, что руки и плечи у него совсем худенькие, а пухлое только лицо, и под глазами большие коричневатые тени.

– Скажу, конечно. А ты что, только простыми карандашами рисуешь? – Леля тоже перешла на «ты», и так правда было лучше.

– Это я к вступительным готовлюсь, мне рисунок сдавать.

– А куда поступаешь?

– В училище, на худграф. Я вообще акварель люблю, но сюда же нельзя краски. – И он печально, как Пьеро, обвел рукой палату.

Леле было жутко любопытно посмотреть, что он рисует, но просить показать альбом было неудобно. И потом, там внизу ждала его мама.

– А ты сам вниз не выходишь, не разрешают?

– Неа, – Андрей отрицательно качнул головой, – не разрешают.

– А почему?

– Да я обратно по лестнице сам не зайду…

Леля решила, что он так шутит. Лестницы, конечно, тут крутые, она сама запыхалась. Но не настолько же, в самом деле.

– Ладно, ты выздоравливай! – махнув холщовой сумкой, улыбнулась она.

– И ты тоже.

Прикрывая дверь, Леля увидела, как Андрей улыбнулся ей вслед.

На ужине в маленькой столовой лор-отделения Леля, конечно, снова видела Зорика. Он сидел за «мужским» столом, широко расставив локти и подавшись вперед своими мощными покатыми плечами. Мужчины – кто в пижамах, а кто в свитерах и трениках – хохмили и подкалывали друг друга, и Леля видела, как трясется от смеха его коротко стриженный затылок. Теперь у Лели были свои теплые вещи, но она подумала, что необязательно отдавать ему свитер прямо сейчас. Ей нравилось, что он длинный и просторный, нравился терпкий запах мужского одеколона.

«Потом отдам», – решила она.

8

Светка плюхнулась на свою кровать так, что заскрипела панцирная сетка. От нее крепко и вкусно пахло сигаретным дымом.

– Ух ты, какой красивый получается!

Леля сидела, пристроив под спину подушку, и довязывала шарф из белого импортного мохера, который мама привезла откуда-то из командировки. Курить со Светкой Леля не ходила – попробовала разок ее «Столичные», и замутило так сильно, что больше пробовать не хотелось. Светке она этого, конечно, не сказала. Не ходит, потому что там холодно, и все тут.

– Это я маме вяжу. Теперь уже на следующую зиму, наверное, будет. А то весна совсем скоро.

Седьмую палату залило солнечным светом. До настоящего тепла было еще далеко, весна в «ледяную тундру» приходила ближе к апрелю. Но солнце уже светило по-другому, Леля всегда это чувствовала. Зимы в Бурятии вообще очень солнечные, а небо ярко-синее от края до края. Но зимнее солнце было студеным, сухим и не давало ни капли тепла. А сегодня оно было другим – пусть еще не теплым, но уже и не морозным, и светило оно мягче, ласковее.

– У меня Вован этой весной должен дембельнуться, самое позднее через месяц, – сообщила Светка.

– А где он у тебя служит?

– В Душанбе.

– Ни фига себе, в Таджикистане?

– Ага. Их когда туда повезли, мы думали, точно в Афган. Когда их в учебку отправили, я прям сутки ревела. Но потом вот обошлось, в Душанбе оставили. Жарища там у них, пишет, страшная.

– Вы с ним со школы? Он тоже из Гусиноозерска?

– Ага. Но он туда уже не вернется. Будем здесь жить, в Улан-Удэ. Он на ЛВРЗ устроится по специальности. Как поженимся, нам общагу семейную дадут. Ну а там посмотрим. – Светка мечтательно улыбнулась. – В отпуск будем ездить на Байкал или к себе домой, на Гусиное озеро.

– А на море? Все же обычно на море хотят в отпуск. – Лелины спицы мелькали, понемногу забирая нитку, и моток мохера уютно шуршал под боком в целлофановом мешке.

– На море тоже можно разок. Далеко только ехать. А ты на Гусином озере была? Знаешь, как там красиво? А рыбы сколько? Гусиное озеро – оно же второе в мире после Байкала!

– Да ладно, не может быть.

– Ну как не может? Нам на географии говорили – второе после Байкала.

– Ну, если на географии… – Леля не сильна была в реках и озерах, но подозревала, что Великие озера США и Канады, озеро Мичиган например, вряд ли уступают Гусиному в размерах.

– А у тебя-то мальчик есть? – вдруг спросила Светка.

– Не-а, нету.

– Я когда с Вованом дружить начала, мне тоже тринадцать было, как тебе. А он на четыре года старше.

Леля отлично ладила с мальчишками в школе, она была одной из немногих девочек, кого даже самые заядлые хулиганы и двоечники называли по имени. Но к шестому классу почти все они с виду были еще малышней. Как романтический объект никто из одноклассников Лелю не рассматривал, а дружбу предлагали другим девочкам – похожей на немецкую куколку смешливой троечнице Наташке Пономаревой или Ане Шпигель, бледной, с огромными трагическими глазами и очень длинными ресницами.

Мужское внимание Леля обнаружила летом перед шестым классом в пионерском лагере – парни из старших отрядов приглашали ее на медленные танцы на дискотеках. Да и мальчишки из ее отряда вели себя совсем не так, как одноклассники. Вокруг Лели и ее лучших «лагерных» подружек Вики и Тани шла какая-то бесконечная щенячья возня с отбиранием вещей, убеганием, обливанием водой и залезанием ночью в палату с тюбиками зубной пасты. Все это было, конечно, весело, но Леля представить себе не могла, чтобы мальчишки из класса могли позволить себе с ней такое. Она была им другом и каким-то авторитетом, что ли… А в лагере ей больше всего нравилось и льстило внимание вожатого Юры. Он отлично играл на гитаре, а Леля знала много песен Окуджавы и Высоцкого, у родителей были их пластинки. И «Машину времени», конечно, знала. У нее неплохо получалось петь. Но Юра был вожатым другого отряда, и пересекались они нечасто, только на больших кострах и других общелагерных событиях. Один раз, на последней, прощальной дискотеке, Юра неожиданно пригласил Лелю на медленный танец, но все время, пока звучала невозможно красивая и печальная Belladonna, он был напряжен, как деревяшка, спрашивал, какую музыку она слушает, хотя и так отлично знал, и все время называл ее Ольга…

Ну а в школе взросленькие на фоне своих одноклассниц Леля и Иришка не случайно держались вместе. Иришка тоже интересовала отнюдь не одноклассников, а парней постарше, и, надо сказать, взаимно. На большой перемене было такое развлечение: выскочить из школы и по морозу промчаться через дорогу в кафетерий напротив, чтобы купить слойку с сахарной пудрой или трубочку с кремом и стакан горячего какао. Гардероб во время уроков был закрыт на замок, поэтому бежать приходилось без пальто. В морозы ниже двадцати на такое решались только мальчишки, но иногда Леля и Иришка, замотавшись в длинные шарфы, тоже могли бегом рвануть через дорогу в своих платьях с белыми воротничками. По соседству со школой находилась городская баня, куда частенько привозили на помывку солдат-срочников в серых шинелях и смешных цигейковых шапках-ушанках. После бани солдатики тоже любили забежать в кафетерий, и тут начиналось самое интересное. У парней горели глаза, и Леля с Иришкой получали в кафетерии свою минуту славы. Телефона своего Леля солдатикам в шинелях не давала, было страшно: вдруг позвонят, а трубку возьмет мама или бабушка, что тогда? А Иришка однажды дала – ей можно было все свалить на старшую сестру Марину. И теперь Игорек из Молдавии звонил ей иногда по вечерам, думая, конечно, что она в десятом классе, а не в шестом, и предлагал встретиться, только пока непонятно было, где и как. Пионерские галстуки на шее в кафетерии были совершенно некстати, так что девчонки снимали их и временно прятали в портфель. А вот модные длинные шарфы – в самый раз.

– Базарова Ольга, к тебе пришли, – просунулась в дверь бледная носатая женщина из соседней палаты. Леля уже видела ее в столовой.

– Ко мне? – удивилась Леля. – Интересно, кто это в такое время?

– Мальчик какой-то, – неожиданно ответила на риторический вопрос носатая соседка и прикрыла дверь.

Леля провела пару раз массажкой по волосам, смазала губы бесцветной гигиенической помадой с клубничным запахом, глянула в маленькое зеркальце и отправилась в вестибюль. До туши в больнице дело так и не дошло. В начале пятого в вестибюле было еще пусто. Генка Белоусов сидел на откидном стуле с независимым видом, расстегнув пальто и нахлобучив кроличью ушанку на глаза. Он любил дурачиться, но не всегда это выходило смешно. Генка, сын самых близких друзей семьи, тети Люды и дяди Стаса, был Лелиным ровесником. Они знали друг друга с того лета, когда их родители вместе отдыхали в Феодосии и Леля первый и пока единственный раз была на море. Им с Генкой было тогда по четыре года. Папа и дядя Стас наловили у берега крабов, и Генка, вооружившись веточкой, взялся их дрессировать. Леля тоже хотела быть дрессировщицей, но Генка не подпускал ее к крабам ни в какую, заявив, что это «не женское дело». Леля так удивилась, что запомнила это на всю жизнь. Вообще, все их тогдашние игры рано или поздно заканчивались дракой и слезами. Причем Генкиными. Он был задирой, но при этом плаксой. А Леля в потасовках постоянно умудрялась то больно выкрутить ему руку, то приложить головой об ножку стола. Родители, все четверо, считали такой расклад исключительно комичным, и Леля с Генкой, не дождавшись ни сочувствия, ни наказания, от нечего делать быстро мирились.

К школе Генка повзрослел, больше не задирался, но стал невероятным фантазером. Леля снисходительно слушала его байки о победах над какими-то неведомыми хулиганами с инсценировкой и озвучкой всех захватов и ударов. Но в остальном им было интересно вместе. Леля любила вместе с родителями приходить к Белоусовым в гости. У них была красивая просторная квартира в новом доме. Леле нравилась огромная кухня и что у тети Люды и дяди Стаса есть спальня, как в кино, с большой кроватью и трюмо, а у Генки – своя комната. У Лели в квартире все было устроено по-другому. Она делила комнату с бабушкой, родители спали на диване в гостиной, а в третьей комнате, узкой и длинной, стояли стеллажи и письменный стол. Там был кабинет. А еще у Белоусовых в квартире была большая кладовка, где Леля с Генкой включали в темноте фонарик и рассказывали друг другу разные страшилки, пока родители пили вино и смеялись в гостиной. В такие вечера Леля просилась остаться ночевать у Генки, мама никогда не возражала, папа тем более, и тетя Люда стелила ей вместе с Генкой, прямо на его широком раскладном диване – просто еще одно одеяло и подушку. И они болтали чуть ли не до утра, а потом засыпали рядышком, как усталые щенки.

Конечно, им давно уже не стелили на одном диване. Генка повзрослел, вытянулся, хотя, конечно, не дотягивал до Лели, очень много читал и стал серьезным и ироничным парнем. И к тому же очень добрым. Хотя местами все еще немного с придурью.

– Привет! Ну как тут, мучают тебя? – прищурившись, спросил Генка.

– Ну, есть немного.

Леля в красках рассказала ему про пункцию, а потом про свою новую подругу Светку и про всех соседок по палате.

– Слушай, а правда, что Гусиное озеро второе в мире после Байкала?

– Тебе кто такую дурь сказал? – изумился Генка.

– Ну, неважно.

– Оно второе после Байкала в Бурятии. Но не в мире, конечно.

– Так я и думала.

– Лелька, я смотри что тебе принес.

Генка достал из яркого иностранного пластикового пакета с ковбоем и надписью Marlboro пухлый сверток в целлофановом мешке. В нем была какая-то бумажная бомба из скомканных газет.

– Это что?

– Ты разворачивай!

Леле было очень смешно. Она бы не удивилась, окажись там пустышка – вполне в Генкином духе. Но в самой серединке бумажного кокона было что-то теплое. Леля развернула последний слой и обнаружила мокрую и еще горячую молочную сосиску в целлофановой пленочке. Газеты вокруг нее раскисли.

– Вот, ты же любишь, – улыбнулся Генка. – Ешь прямо здесь, пока горячая. Я, видишь, в сто одежек завернул, думал, не донесу, остынет.

– Ух ты! Спасибо! – Леля откусила сосиску, почувствовала забытый вкус и счастливо улыбнулась.

Она обожала сосиски еще со времен своего детства на сытой Украине. В Улан-Удэ сосиски были величайшим дефицитом, и достать их было в разы труднее, чем вареную колбасу. Колбасу хотя бы раз в неделю, по субботам, выбрасывали на растерзание длинной, ожидавшей с четверга очереди. Сосиски же в продажу не поступали никогда, их можно было достать только через какие-нибудь блатные распределители. У предприятия, где работал Генкин папа, такой распределитель, очевидно, был. В подтверждение этому Генка достал из пакета «Мальборо» апельсин, и это тоже было чудом. Апельсины обычно привозили в город ближе к Новому году, в руки давали только по килограмму, то есть примерно по четыре штуки, поэтому в очередях стояли семьями и потом долго растягивали удовольствие, по-честному распределяя, кому сколько причитается. Но у Белоусовых с апельсинами и прочей провизией был порядок.

9

В палате Леля положила апельсин в тумбочку, вечером после ужина всех угостит, по дольке должно хватить. К Светке пришли подружки из ее ПТУ, маленькая Аюна капризничала, Баирма ходила по палате, качая и легонько потряхивая ее на руках. Леля взяла книжку и вышла в коридор. Сестры на посту не было. Леля забралась на уютный диван, как она любила, с ногами, сбросив тапочки, и открыла «Темные аллеи» Бунина, которые Иришка дала ей с собой в больницу с напутствием не показывать маме, «а то отберет». Мама, конечно, не отобрала бы, но официально Леля взяла читать в больницу «Молодую гвардию». Как же она, оказывается, устала сидеть на кровати с продавленной панцирной сеткой и как хорошо и уютно здесь, в уголке дивана.

Зорика она увидела издалека. Он шел своей расслабленной, чуть вразвалочку, походкой и смотрел прямо на нее. Леля почувствовала, как в желудке у нее что-то сжалось – приятно и тревожно. Она хотела с независимым видом уткнуться обратно в книгу, но вместо этого улыбнулась и кивнула. Зоригто не спеша подошел к дивану и сел рядом. Пластыря на переносице у него уже не было.

– Привет.

– Привет. Я вам сейчас свитер вынесу. Вы меня очень выручили, спасибо.

Леля сказала первое, что пришло в голову, а сама думала: «Он сел рядом, потому что здесь я или ему просто надоело торчать в палате и податься больше некуда?»

– А чего это на «вы»? Я что, такой старый? – смешно поморщился Зорик.

Конечно, не старый. Но Леля не привыкла вот так сходу говорить людям «ты».

– Ну, давайте на «ты»…

– Давайте… – усмехнувшись, повторил за ней Зорик. – Где подружка твоя?

– Светка? Да к ней пришли. – Леля махнула рукой в сторону вестибюля.

– А ты сама-то с чем здесь? С виду вроде на больную не похожа.

– Да ничего особенного, так, обострение гайморита, даже температуры не было, – пожала плечами Леля. – А вы? А ты? Травма? – Она зачем-то показала на свою переносицу.

– Да нет, мне нос не ломали, я же не боксер, – усмехнулся Зорик. – Отправили носовую перегородку чинить.

Он сидел, облокотившись предплечьями на свои колени, и смотрел перед собой, лишь слегка поворачивая голову в Лелину сторону, и она, сидя в углу дивана и поджав ноги, видела в основном его ухо и затылок.

– А что с ней? С перегородкой?

– Искривление. Тренер сказал, если на Европу готовиться, надо исправить.

– А зачем?

Зорик выпрямился, не торопясь развернулся к ней уже всем корпусом и уселся поудобнее, закинув одно колено на сиденье, а локоть – на спинку дивана. Желто-фиолетовый синяк у него под глазом почти прошел, и распухшая переносица приняла нормальный вид. Леля вдруг поняла, что он напоминает ей молодого всадника с монгольской гравюры, которая висит у них дома: прямой нос, высокие острые скулы, широкие брови. Уголки красиво очерченных полных губ смотрят вверх, хотя он и не улыбается. Только, в отличие от серьезного всадника, было в его лице что-то насмешливое и по-мальчишески задорное.

– Там нагрузки будут другие. Я вообще не хотел эту операцию делать. Врач сказал – надо, тренер – туда же. Ну вот, теперь сделали уже.

Он вдруг улыбнулся ей, и Леля увидела, что у него ямочки на щеках.

– Да ты чего такая серьезная?

Глядя на эти ямочки, Леля почувствовала, что вся его взрослая суровость куда-то улетучилась.

– Я серьезная? Да ты сам себя в зеркало видел? Ходишь, как… – Она насупила брови.

– Как наш сержант в армии, – засмеялся Зоригто. – Очень важного из себя строил.

– А ты где служил? – вспомнив недавний разговор про Светкиного парня, спросила Леля.

– Я-то? Недалеко от Москвы, кстати, в Туле.

Леля не поняла, почему «кстати». Она хотела спросить, был ли он в Москве, но вместо этого почему-то сказала:

– А в армию, значит, с искривлением перегородки берут?

– О-о-о, – Зорик махнул на нее рукой, – это им вообще хама угэ!

Леля знала это выражение. По-бурятски оно означало что-то вроде «до лампочки». Ей стало смешно.

– У меня мама отцу так все время говорит, что ему все хама угэ, – улыбнулась она.

– Да? Так ты буряточка, что ли? – прищурив один глаз, спросил Зорик.

– Ну, на четверть, по отцу.

– Хм, ни за что бы не сказал. Ты в маму, наверное?

Полненькая, грудастая медсестра Лена деловито прошла на свой пост, быстро глянув на Зорика, но замечания не сделала, и они остались сидеть на диване, а Зорик, ничуть не смущаясь, проводил Лену оценивающим взглядом. Он учился на третьем курсе физкультурного факультета пединститута, вольной борьбой занимался с детства и сейчас тренировался уже на серьезном уровне.

– Когда выпишусь, тренер хочет меня Мухортову показать. Знаешь, кто это?

Леля не знала.

– Федор Николаевич, мастер спорта СССР. Он чемпиона Европы воспитал, Бориса Будаева, слышала?

– Я совсем не разбираюсь в вольной борьбе, – пожала плечами Леля. – Знаю только, что есть такой борец Руслан Ашуралиев. У меня папа его любит изображать, когда дурачится. – Леля смутилась, потому что папа дурачился с мамой и об этом, пожалуй, не стоило упоминать.

Но Зорик сказал только:

– Ну, Ашуралиева все знают, он чемпион мира, двукратный, из семидесятых. Отец твой борьбой увлекается?

– Он вообще спорт любит. Разный. Теннис настольный, лыжи, велик…

– А ты сама?

– А я плаванием занимаюсь.

– На Авиазаводе?

– Нет, в новом бассейне, на Бабушкина.

Леля так ждала, когда его построят! Бассейн на Авиазаводе был на другом конце города, кто бы ее туда отпустил! А этот – в двух остановках на трамвае, огромный, весь из стекла и бетона, но его все никак не могли сдать. Когда наконец свершилось и Леля пришла записываться в секцию, она уже умела плавать по-собачьи и по-матросски, вразмашку и даже на спине. Молодой тренер в джинсах, с фигурой как у Трубадура из мультика про бременских музыкантов, выслушал ее и сказал: «Ну давай, проплыви один бассейн, я посмотрю». Она старалась как могла, из последних сил преодолевая пятьдесят метров, и когда доплыла до бортика, секундомер показывал минуту двадцать пять. Так что в секцию ее взяли исключительно за энтузиазм. Хотя, может быть, тренер все же увидел какие-то данные. Сейчас, спустя несколько месяцев, Леля уже плыла пятьдесят метров кролем за сорок четыре секунды.

– Кто там тренер у вас? – поинтересовался Зорик.

– Геннадий Николаевич.

– Гена Самарин? Здоровый такой? – Зорик изобразил руками дополнительный объем к своим и без того внушительным плечам.

Она кивнула:

– Ага, Самарин!

– Он наш пединститут закончил, знаю его. Мощный пловец, КМС. Симпатичный? – подмигнул Зорик.

Леля кивнула:

– Да, и самый молодой у нас. А ты после педа тоже тренером будешь?

– Ну да. А хотя, может, и учителем физкультуры в школе.

– Ох, в школу тебе нельзя, – покачала головой Леля.

– Почему это?

– Да в тебя там все девчонки повлюбляются! – Леля прикусила язык. Вот зачем она это сказала? Ей стало так неловко, что захотелось провалиться.

– Да? Думаешь? – Зорик довольно захохотал. – Ну а чем плохо? Физкультуру не будут прогуливать!

– Тоже плюс, – опустив глаза, улыбнулась Леля. Она прижала книжку к груди, выбралась из угла дивана и нашарила на полу свои тапочки. – Подожди здесь минутку, принесу твой свитер.

Перед сном, уставившись в книжку, Леля снова и снова прокручивала в памяти их разговор и этот момент. Она протянула Зорику свитер, а он сунул его под мышку, глянул на нее лукаво: «Смотри, не мерзни у меня больше, принцесса» и улыбнулся своими ямочками.

10

Жареной рыбой – минтаем или чем похуже – воняло на все отделение, так что на ужин Леля не пошла. Такое она все равно не ела. Решила, что просто выпьет чаю с булочкой, которая осталась от полдника. Она развернула салфетку, откусила румяный, посыпанный сахаром булкин бочок и стала вспоминать весь сегодняшний день. Утром произошло одно событие, которое встревожило Лелю и мысль о котором снова и снова вертелась у нее в голове.

На «кислород», как всегда, было много народу. Девчонки заняли очередь, и Леля взялась по привычке разглядывать хорошо знакомые легкие лыжника. У коктейльной медсестры что-то не ладилось с аппаратом. Она отсоединила трубку и заглядывала в него со всех сторон, когда в кабинет вошла ее коллега:

– Катюш, ну я домой.

– Давай, Наташ, конечно, у вас ночка сегодня выдалась.

Медсестра Наташа подошла поближе:

– Что тут у тебя?

– Да постоянно одно и то же. Разберусь. Как там ваш мальчик из пятой?

Леля мгновенно насторожилась.

– Ну, получше сейчас, стабилизировали. Сергей Борисович думал, не вытянем его. В интенсивную пока перевели.

– Ну, дай бог. Это сколько парнишке-то?

– Ой, лет семнадцать, кажется. Бедняга.

Когда медсестра вышла, Леля шепнула Светке: «Возьмешь на меня, я на минутку?» – и выскользнула за дверь. Постовой на месте не было, и, прошмыгнув по коридору, она заглянула в пятую палату. Обе кровати оказались пусты. Леля растерялась: «Может быть, они на процедурах? Или вообще не про Дымова была речь?»

– Ты кого там проведывала? – держа в руках два граненых стакана с кислородным коктейлем, спросила поджидавшая ее Светка.

– Там парнишка один лежит, я ему передачу носила. Про него сестры сейчас говорили, слышала? Что из пятой палаты чуть не умер ночью.

– Так не умер же! Сказали, стабильно все. Тут кардиология, такое дело – сердце, – философски заметила Светка. – Там он?

– Нет… Но и соседа нету. Мало ли где они… Может, на процедурах.

– Так, может, его выписали уже? И нового привезли?

Такое не приходило Леле в голову, и она с радостью ухватилась за эту версию, потому что увидеть пустую кровать, где должен был сидеть со своим альбомом мальчик с белокурой челкой, оказалось слишком печально…

– Оленька, чаю налить? Ты чего там в сухомятку? – спросила Тамара Александровна. Она тоже проигнорировала рыбный ужин.

– Да, спасибо! – Леля перегнулась через спинку и поставила на стол свою чашку.

За окном стемнело: раннее мартовское солнце пряталось еще слишком поспешно. Зато с утра оно сияло и дразнило так, что Леле было не по себе. У нее всегда возникало это чувство тревоги и досады, когда в погожий, солнечный день она сидела взаперти и не могла выйти на улицу. Это было противоестественно и обычно означало только одно: она у бабушки, и у нее снова температура. Леля хорошо помнила такие дни с раннего детства. Зимой еще ничего, но особенно обидно было, если это случалось летом: в приоткрытое окно шелестели тополя, веяло пыльным жаром разогретого асфальта и цветущей акацией, со двора доносились вопли мальчишек, звонкие удары по мячу, яростное кудахтанье соседского мотоцикла, стук костяшек домино, ровный гул мужских голосов. И от этого нестройного оркестра приглушенных кирпичными стенами звуков Леле становилось тоскливо и одиноко. Совсем рядом, прямо за окном, неторопливо текла жизнь, в которой до нее никому не было дела.