Отзывы на книгу «Записки Мальте Лауридса Бригге», страница 3

Я совсем не поэт. И даже психически относительно здорова. И была уверена, что книга о смерти, следовала за ней сквозь строки. Но нет же, как так вышло, что то она следовала за мной. Тихо и незаметно. Стояла мирно где-то в уголке выжидая, когда ее заметят. А я не собираюсь этого делать. Не потому, что смерти нет. Я верю в нее больше, чем в любые иные религии. В физику и в Санту Муэрту. В смерть, скрытую под яркой маской. Потому что нет ничего более настоящего и ничего, во что сложнее было бы действительно верить, не считая просто словом. Но она всегда рядом. У твоего плеча, как завещал Кастанеда. И у моего, моя личная и одновременно всеобщая. Заставляющая верить, что мир еще живой, а не часть плохой компьютерной игры. Не агония умирающего мозга, потому что он бы создал прекрасную вселенную, где умирали бы совсем иные люди. И уж точно все псы попадали бы в рай. И коты. Хотя нет, они бы тоже жили вечность. Ту самую, которая длится на мгновение меньше, чем затянувшаяся вечность. И хрупкая, всегда на грани, чтобы едва не разбиваться от одного своего существования. Иначе зачем вообще существовать, если мироздание вокруг и внутри не рискует разлететься на осколки, на тысячи отражений бесконечных кай и герд, живущих лишь в воображении и более реальных, чем вся реальность одновременно. Ведь в самом-то деле, смерть вот она. Скромно стоит позади. Вежливо ждет, когда твой мозг перестанет агонизировать, взрываясь последний раз новым космосом.

Это очень крутая книга. Я бы даже сказал - маст рид. Буквально начав ее читать - у меня сразу возникло желание выписать цитату. И опять. И снова. И тогда мне показалось, что тут каждое предложение можно выписывать отдельной цитатой. И размышлять над ним. Представлять. Осознавать. Также сразу ощущается, что эта книга написана поэтом. Несмотря на форму прозы - это явная поэзия. С множеством метафор, гипербол и особенным настроением. Как будто гуляешь осенью по улице, вчера шел небольшой дождь и скоро начнется новый. Небо затянуто серыми облаками. Воздух прохладен и ты пытаешься закутаться с свое пальто, хотя оно и не создано для этого. И этот будоражащий запах осени, прелый запах листьев, запах перемен, запах очередного начала. И на протяжении всей книги ты так и ходишь по улицам, попадаешь под небольшой дождь, тебе немного холодно, и ты весь в предвкушении того момента, когда окажешься в теплом помещении, снимешь промокшую одежду и выпьешь чего-то согревающего. Эта книга навевает тоску - возможно. Скорее она погружает тебя в меланхолию. Заставляет немного погрустить. И несмотря на то, что страниц мало - на самом деле этой книги очень много. Ею просто захлебываешься. Насыщаешься донельзя. С горкой. Мне эта книга чем-то напомнила "Степного волка" Гессе. Герои показались схожи, как и стиль написания. Не думаю, что Волк и Бригге смогли бы стать друзьями - дружба не про них - но, думаю, они бы смогли отлично понять друг друга. В общем, это очень крутая книга. Очень насыщенная - не событиями, но идеями и мыслями.

Ищете книгу, при чтении которой замирает дыхание, и вроде как тянет продолжать, но в иные моменты это становится просто невозможно: накрывает желание встать и мчаться… мчаться за мылом, или веревкой, или револьвером, или чем-то, чего в доме недостает для самоубийства.

Наблюдения человека, который, уже взрослый, анализирует историю собственной семьи: скелеты один за другим вываливаются из шкафов, и становятся ясны корни меланхолии автора, такой неизбывной и поглощающей.

Рильке пишет удивительно красиво, и эта красота дает ощущение полного погружения в историю, которую он рассказывает: оказываешься в один миг с ним вместе в Париже, в населенном пункте, куда приезжают, оказывается, «чтоб жить», а не чтобы умереть:

Никак не могу отучиться спать с открытым окном. Судорожный дребезг трамвая насквозь пробивает комнату. Надо мной проносятся автомобили. Хлопает дверь. Где-то разбилось со звоном стекло, большие осколки хохочут, хихикают мелкие, я все это слышу. Потом вдруг - сдержанней, глуше - шум с другой стороны, где-то в доме, внутри. Кто-то идет по лестнице. Идет, идет - без конца. Уже тут, давно уже тут. И - мимо. И снова улица. Визжит девушка: "Ah, tais-toi, je ne veux plus" *. Вверх летит звон трамвая, над всем, сквозь все, прочь, прочь. Кричит кто-то. Бегут, обгоняют друг друга. Собака лает. Какое облегченье - собака! Под утро даже поет петух невыразимая благодать. Потом, вдруг, я засыпаю.

Находишь себя. Находишь у постели умирающего, который уходит так тяжело, что страдает целая округа, а избавления ему желают, кажется, даже его любимые питомцы. Находишь в ребенке, который обнаружил, что стал большим, и уже не радуется так чисто и искренне (большой привет людям из соцсетей, которые ежегодно, с пугающим апломбом, начинают ныть про «ощущение праздника» аккурат ко второй декаде декабря).

Всего богаче почти непонятными переживаниями были, однако, дни рожденья. Ты уже знал, что жизни нравится уравнивать всех, но в этот день просыпался с неоспоримым правом на радость. Вероятно, это ощущение права рождается очень рано, еще на той стадии, когда все схватываешь, постигаешь и с безошибочностью фантазии превращаешь домыслы в факты. Но вот приходят те странные дни рождения, когда, совершенно убежденный в своем праве, ты вдруг замечаешь в других известную неуверенность. Тебе хочется, чтоб тебя, как раньше, поскорее одели и началось бы все прочее. Но не успел ты глаз открыть, а уж кто-то орет за дверью, что торт еще не доставлен; что-то брякает об пол, пока уставляют столик подарками; кто-то влетает, оставя отворенную дверь, и ты видишь то, что видеть тебе не положено. Над тобой будто произвели операцию. Быструю, страшно болезненную. Но умелой и твердой рукой. Мгновение - и все позади. И вот уже ты не думаешь о себе; надо спасать день рожденья, выручать других, предупреждать их провалы, укреплять их в сознании, что они делают все превосходно. Они тебе не облегчают труда. Оказываются беспримерно неловкими, даже тупыми.

Эта книга трудная. Читая ее, такой недостаточно образованный человек как я (но при этом обязательно любопытный) вынужден останавливаться, уходить в Википедию, прочесть еще пару томов о Карле Смелом или Марине Мнишек - иначе не понять щедрых аллегорий автора, которыми он сыплет на каждой странице (снабжая свое произведение также авторскими комментариями). Эта книга - что-то среднее между стэндапом черного комика (рада, что классик умер и не подаст на меня в суд за такое сравнение) с его «ведь все сталкивались с тем, что…?», философским трактатом, анализирующим самые тонкие материи, жизнеописанием основного персонажа, родных и почти незнакомых ему людей, сборником афоризмов, в конце концов…

За красоту повествования, за тонкие, остроумные, пусть порой мертвенно-тоскливые, повседневные подмечания, прощаешь автору многое. Его проза не отстает от эго поэзии, многие фразы отточены, как алмазы в руке мастера. Текст достигает цели, и невозможно прочесть сверх пяти-семи страниц в один присест: нужно думать, анализировать, мирить прочитанное с собственным мироощущением.

Готовы ли вы погрузиться в поток сознания, в котором персонаж - Мальте Лауридс - неотделим и неотличим от самого автора? Ради Парижа, ради того, чтобы «сверить часы» (чем известный прозаик и поэт тут проигрывает какому-нибудь онлайн-тесту на депрессию?) - почему нет?

Если я меняюсь, я уже не тот.... А чужим людям... я писать не могу.

Поэма в прозе - вот что читатель увидит в аннотации к этой книге. Избитое описание неизбитой исповеди. Автор этого небольшого, но очень ёмкого произведения отточенным слогом, порой сбиваясь на поэтический такт, рассказывает наполовину личную, наполовину выдуманную историю жизни Мальте Лауридса, датского аристократа, сына ненаследницы дома и поместья. Мальте живет в маленькой каморке огромного Парижа, почти ежедневно отправляется читать книги и столь же часто посещает врачей. Он потерял надежду, он кажется умирает, но старается делать это, не причиняя никому неудобств, думая "о красе ногтей" и статусе человека, что ещё не опустил руки.

Я ... самый жалкий из этих читающих, иностранец, и у меня - мой поэт. ...я (небогат)...на костюме, который я ... таскаю, кой-какие места подозрительны...Правда, воротник у меня чистый ...

Произведение, пусть и небольшое, довольно сбивчиво порою. Оно похоже на недатированный дневник, в котором мысли скачут от одного предмета к другому. Но всё же несколько основных тем выделить можно. Тема смерти В преддверии и откровенного страха собственной от неназванного, но как наваждение, недомогания, Мальте вспоминает тех, чьим смертям он современник. Собственно, с этой темы и начинается этот своеобразный дневник. Он вспоминает своего дела, отца матери, камергера и аристократа. Он определённо любил жизнь, поэтому долго вырывался от смерти, вживаясь и мучая окружающих и собственный дом, переходя из комнаты в комнату. Мальте вспоминает смерти родителей, страх своего отца, что попросил "перфорацию сердца" после, чтобы удостовериться в факте собственной смерти. Вспоминает долгий недуг матери, её прозрачность и страх длинных игл - конечно же, она всё про себя понимала. Он вспоминает дальнего родственника - одноглазого мальчика Эрика, который не желал с ним дружить и не успел вырасти. Возможно все их портреты висят теперь в родовом поместье матери, Ульсгоре. А может, и не висят.

Фру Маргарета... возмущалась тем, что умирает maman; что на очередь поставлен вопрос, который она не желала обсуждать; что молодая женщина решилась опередить её - собиравшуюся умереть в совсем ещё не предустановленный срок.. Она собиралась умереть спокойно, ... а там пусть умирали все подряд, если уж им не терпится умереть.

Тема литературы Да, именно так. Автор вкладывает в слова Мальте несчетное количество историй, от времен древней Франкии до соседей в Петербурге, в котором датчанину (и самому Рильке тоже) посчастливилось пожить и восхититься. Чем живет Мальте, нам неизвестно, но он любит поэзию, он приехал в Париж, что позволяет думать о нём, как о писателе. И его литературные попытки органично вплетаются в собственную автобиографию. К примеру, история его соседа, Николая Кузьмича:

Время, он вечно слышал, вещь драгоценнейшая, и его поразило, что особу, обладающую таким количеством времени, не охраняют. ведь его и похитить недолго! Но ... превосходное ... настроение тотчас к нему воротилось; он надел шубу, чтобы выглядеть повнушительней, и отвалил самому себе чек на ... капитал... Он вставал теперь раньше, впопыхах умывался, пил чай..., вприпрыжку устремлялся в присутствие и являлся до времени. На всём экономил он чуточку времени. Но к воскресенью сбереженья таяли. И он понял, что его провели. "Не надо... размениваться, - подумал он.

Тема любви Если точнее, тема не столько самой любви, поскольку любовных историй читатель не наблюдает, сколько тема того, что есть любовь. Мальте вспоминает свою мать, что обрела любовь и семью так скоро, что поставила в тупик своих подруг, таких же весёлых и молодых девиц. Но они не перестали любить её из-за этого. Ему интересно описание феномена любви у Сафо и у современников. Он размышляет о том чувстве, которое испытывал дед к своим детям, даже после потери одной из них.

Жизнь любимых тяжела и опасна. Ах, если они себя пересилили и сделались любящими. У любящих - надежная жизнь. Они уже вне подозрений и сами не могут себе изменить. В них исцеляется тайна, они выпевают её целиком, как соловей, не дробя.

История Мальте Лауридса окончена ровно на том временном отрезке, что он сам (Рильке) выбрал для этого. Настоящая ли, экзистенциальная ли смерть подстерегает его в дальнейшем, нам неизвестно. Но известно то, что сама жизнь является источником той энергии, которой достаточно, чтобы не превратиться в парижского клошара или датского сумасшедшего, а, возможно, стать тем, чей портрет повесят на стене чьего-нибудь поместья.

Прочитано в рамках игры "Долгая прогулка - 2018" Доп. упражнение выполнялось.

УХОД БЛУДНОГО СЫНА 1907

Уйти ото всего, что окружает и льнет, и ускользает от тебя, что вещи, как в потоке искажает, и нас, и отраженный мир дробя; что даже в миг прощанья осаждает, вонзая в нас свои шипы, - уйти, и что почти не замечал, и что подчас от глаз таилось в будничности фона, вдруг разглядеть вблизи и примиренно и с поздним состраданьем в первый раз понять, что надо всеми отчужденно простерлось горе и пытает нас с младенчества до гробовой доски. И все-таки уйти, - как из руки рука, - уйти, и поминай как звали, уйти - куда? В неведомые дали, что, радужным посулам вопреки, пребудут как кулисы: сад, стена ли - от всех твоих метаний далеки; и от чего - уйти? От несмиренья, от сущности своей, от нетерпенья, от тайных упований и тоски -

и все, чем полон, в чем твое начало, все это вдруг отбросить и презреть, и одинокой смертью умереть. -

Но этого ль твоя душа алкала?

"Записки" - это бесконечный уход главного героя (Рильке?) от родителей, от людей, от любви. Читать их тяжело, несмотря на волшебную прозу поэта, и читать их - счастье, т.к. Над каждым абзацем можно долго размышлять, что-то выписывать, с чем-то спорить. Обязательно буду читать эту книгу еще раз.

Книга для такого периода жизни, когда готов задуматься о смерти. Да, для меня эти записки — цепочка рассуждений о смерти и умирании и через это, конечно, и о жизни тоже.

В конечном счете, что есть человеческая жизнь? Наблюдение (или переживание) череды чьих-то смертей. Какие-то остаются в памяти в мельчайших подробностях, какие-то в форме байки, какие-то на страницах газет. В этом всём многообразии есть грустная красота, и какая-то стройность. Ну, а как иначе?

Отдельно хочется отметить слог. Написано хорошо и чувствуется, что поэтом; и русское... влияние? настроение? порой ощущается очень сильно.

Он мирно, спокойно отходил, и сиделке, вероятно, показалось, что он зашел дальше, чем то было на деле. Очень громко она распорядилась насчет того, где то-то и то-то найти. Она была темная, необразованная монахиня и никогда не видела написанным слова «коридор», без которого в ту минуту не могла обойтись; и потому она выговорила «колидор», полагая, что так произносить и следует. И тут Арвер прервал умирание. Ему показалось необходимым сперва ее поправить. Совершенно очнувшись, он ей объяснил, что следует произносить «коридор». И затем он умер. Он был поэт и терпеть не мог приблизительностей; или просто он ратовал за истину; или ему не хотелось уносить в могилу впечатление о неряшливости оставляемого мира. Теперь уж трудно решить. Но никак не следует думать, будто в нем говорило пустое педантство.

Автобиографический роман Р.М. Рильке «Записки Мальте Лауридса Бригге» - «повествование» о судьбе молодого поэта, который проживает в Париже.

Читая произведение, ловила себя на мысли ,что это тот же самый М. Пруст, но более концентрированный, сжатый и при этом куда более воздушный, романтичный. И какого же было мое удивление, когда оказалось, что эти произведения – первый роман француза «В сторону Свана» и прозаический дневник австрийца – разделяет целых три года… в пользу второго! Неудивительно, что современники не оценили труд Рильке: писатель-поэт опередил и вместе с тем предвосхитил такой художественный метод, как поток сознания, поскольку сюжет бессюжетен – это мысли, чувства, эмоции, которые описывает герой в реальном времени. Спасибо, конечно, нужно сказать не только Рильке, но и импрессионистам, и Гамсуну, чей «Голод» тоже напоминает этот роман, и Родену, но о нем подробнее позже.

И с циклом Пруста «Записки» схожи и несхожи одновременно. Да, и то, и другое – «поток сознания». Да, и то, и другое фрагментарно и циклично, но если труд Пруста растянут на семь книг, то у Рильке фрагментарен совсем коротенький текст, в русской традиции его бы скорее назвали повестью. Более того, Рильке в первую очередь поэт, соответственно, «Записки» еще и вертикальны (в принципе аналогично цикличности), т.е. построены на повторах, как стихотворения с их рифмами: одни и те же мысли, но выраженные иначе, может быть, глубже, здесь также возникают раз за разом, разделенные несколькими абзацами, смысловыми блоками: описание улиц и прохожих – воспоминания о старике – мысли о смерти – снова улицы и люди вокруг – родственники – болезни и смерть – скорбь по поводу испытаний – воспоминания о родственниках и так все время… время?

Если «лирический герой» Пруста находится большей частью в прошлом, не забывая о времени (да что там, он не забывает – он его ищет и старается вернуть, что даже в общее заглавие вынесено, а также в название финальной части), то Мальте живет не во времени, а в пространстве, чрезвычайно важным становится образ дома. А вот время… времени как будто нет, прошлое-настоящее-будущее слились в одном дне, что тоже роднит роман с лирикой, которая и есть тот самый запечатленный момент. И фрагментарность, и отсутствие временного измерения объясняются любовью Рильке к скульптору Родену (у него он служил секретарем, был его другом и учеником): по отдельности части не представляют собой смысла, но вместе рождается нечто бОльшее (Большое – как одно из «наваждений» самого Мальте), как и положено по закону циклов – 1 + 1 2.

И вот что подумалось под конец, как уточнение к сказанному выше: так же, как нельзя Толкина называть отцом фэнтези, как Гоголя нельзя называть основателем мистического жанра, так и Рильке все же неправильно было бы назвать создателем «потока сознания». Все перечисленные художники стоят как бы у-за истоков перечисленных жанров. Не вместе, а до и над всеми.

Она такая нежная, эта книжечка – начинаешь читать – чувствуешь, как она поднимает и уносит читателя в далёкие ясные выси с одной единственной тучкой, цвета крема с персиком, там пасущейся. Настолько нежно и невесомо. Первая дождевая капля – мысль – это встреча в тексте с женщиной, которая уронила своё лицо в руки и потеряла среди пальцев свои черты. Потом появляются привидения, человек – плоскость, нужная для отражения света, рисующие женщины и слепые, как совы, мужчины. А потом читатель встретит вместе с автором ужас перед смертью. Почувствует, как внутри что-то смущает и леденит, а снаружи, тем временем - одиночество и равнодушие. Порой что-то может нарушить эту отрешенность, например треск крышки от дрожащей надтреснутой жестянки, а потом снова – тишина. Читатель становится странником, отшельником, и одновременно видит людей, которые с рождения – как открытые томики с текстами, которые потом мучительно сжались и превратились почти в ничто. Все это перемежается историческими фактами, которые я нашла при просмотре отметок в ридере. Получается, что для меня важнее всё-таки эмоции, которые передал мне автор, чем само содержание текста. Это интересно.

Моя первая встреча с автором состоялась в сочинении Никки Каллен (с кассетой на переплёте). Там постоянно упоминался томик Рильке. Это меня приводило в ярость, наравне с невероятным количеством упоминаний ремешков, которые мастерят кожевенники. Вторая наша встреча случилась в летописи Флориана Иллиеса о лете 1913. Тут у меня осталось впечатление о Рильке, как о постоянно недужащем, страдающем неврастенике. В не поэтическом труде автора передо мной раскрылась целая лавина эмоций, как и ожидалось. А вот на философию в тексте я не рассчитывала. Автор пишет, что человечество остановилось в своем росте (несмотря на открытия и культуру), что «все существенное и нужное ещё не увидено», не определено и не промолвлено. Мне понравилось искать с автором потерянное.

Мне понравилось, что автору вместе с описываемым персонажем (и мной) удалось вернуться с поисков. А в конце совсем тепло - про дом, псов и родные лица. Как же это умилительно!

Ця книжка довго валялася в мене в черзі на прочитання, нарешті дійшли до неї руки. Роман справив дивне враження. Він мені не сподобався, але при цьому викликав сильний інтерес. Я очікував чогось схожого на Марселя Пруста, але хоча формально за стилем воно ніби й схоже, теж суб’єктивний потік свідомості, за атмосферою та значенням це щось зовсім інше, може навіть протилежне.

Спершу читати було дуже незвично, і тому цікаво, але стиль швидко набрид і більшу частину книги я ледь продирався через весь цей нескінченний потік асоціацій, допоки, вже ближче до кінця, почав вловлювати смисл алюзій — Беттіна фон Арнім (Адельона), Луїза Лабе, Біблія — й текст почав прояснюватися вже не як дивна сумбурна автобіографічна оповідь із елементами чи то містики, чи то психічних проблем, а як текст про літературу, де персонажі — знайомі мені автори й тексти.

Дуже добре, що я читав Луїзу Лабе до Рільке, це дало краще розуміння образів. Я не читав Беттіну, але читав багато про неї, тож теж здогадуюся про алюзії — і тепер ще більше хочеться почитати її тексти.

Втім, ці алюзії й безперечно наявний літературно-критичний вимір роману не перекреслюють того, що я зауважив спочатку. Це дуже важка й в’язка екзистенційна оповідь (може навіть протоекзистенційна, бо не вистачає чіткого усвідомленості навіщо так писати, це все ніби навпомацки відбувається). Власне, так і є, Рільке тут піонер, а психотерапія лише ось-ось зароджується.

Роман дуже добре доповнює культурне розуміння німецької версії fin du siecle, але навряд чи може слугувати вступом до цього, чи до авторів, на яких тут алюзії. Це не Борхес, який ніби запрошує до світу високої літератури.

Власне, текст цікавий, щоби подумати, подискутувати, пошукати там щось, але естетична насолода від нього мінімальна (хіба кілька цікавих сцен і красивих поетичних фраз). Принаймні так для мене. І причина не в мінорності цього тексту, не в темі смерті й відчуженості, яка його пронизує (Томас Стернз Еліот мені дуже подобається). Просто щось тут є таке, що чуже й малозрозуміле мені. Може я надто захоплююсь Парижем, щоби розуміти несприйняття міста Рільке. Може надто скептично й іронічно ставлюся до Штайнера і ко.

У мене враження, що це гібрид аристократичної стилістики Пруста і «Нудоти» Сартра. Однак тут багато всього, я бачу відгуки-паралелі і Беньяміна, і Ортеги-і-Гассета, і Ведекінда, і значної частини австрійсько-німецької специфічної літератури початку ХХ століття.

Цю книгу варто прочитати для заповнення культурних прогалин, бо вона дійсно важлива для розуміння літературних і культурних процесів ХХ століття, але треба бути готовим, що це зовсім не легке чтиво й воно потребує деякої концентрації та вже деякого попереднього культурного бекграунду.

8 з 12