Читать книгу: «Оглянись!»

Рамель Гафаров

Шрифт:

Иллюстратор Р. М. Гафаров

Фотограф Р. М. Гафаров

ISBN 978-5-4496-2953-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть I

Обознатушки-перепрятушки

С утра невыносимо душно. После холодного июня, когда казалось, что уныло-серые тучи да безостановочные потоки ледяного дождя с порывистым ветром никогда не покинут бледное небо, июль щедро поливает свинцовым зноем, словно торопясь оправдаться за опоздание лета на месяц.

Изнывая от жары, мы прячемся от палящих солнечных лучей на веранде просторного двухэтажного дома Вадима Борисовича, нашего босса и генерального директора «Астро-банка». За высоким кирпичным забором, опоясывающим просторный двор, в близком лесу птицы весёлыми трелями встречают начинающийся день.

Делать пока нечего: накануне начальство провело вечер в бане вместе со своим давним партнёром из Мурманска.

Бизнесмена из далёкого заполярного города все мы, кто работает у Вадима Борисовича, знаем как Сохатого. А ещё мы знаем, что у него есть один пунктик: он откровенно тоскует по девяностым, беспредельным. Это та причина, которая объясняет, почему Вадим Борисович, большая брезгливость которого всем известна, согласился вчера поехать с Сохатым в баню, где они, опять же по желанию Сохатого, отмечали успешно завершённую финансовую операцию.

По обязанности водителя в позапрошлый приезд Сохатого я возил их обоих по городу и невольно подслушал, как они обсуждали между собой запуск кредитного пылесоса. Гость из Мурманска тогда успокаивал Вадима Борисовича тем, что нужные гарантии безопасной работы по этой схеме от кого надо уже получены. Кстати сказать, этот мэн любит сидеть на переднем сиденье, по правую руку от меня, и беседовать с Вадимом Борисовичем через левое плечо. Мой начальник в таких случаях привстаёт с заднего сиденья, подобострастно согнувшись, опирается на широкий, как стол, подлокотник между моим местом водителя и пассажирским креслом, в котором, развалившись, сидит Сохатый, и тянет шею вперёд, чтобы не пропустить ни одного сказанного гостем слова.

Сохатого вернее было бы называть не партнёром Вадима Борисовича, а… Кстати, а как можно было бы назвать этого человека? Назовём почётным президентом банка, ладно? Знаете, как бывает в некоторых учреждениях? Старого директора, например, закон вынуждает уйти на пенсию, но власть, которая годами вливалась в кровь дурманящим наркотиком, этому директору выпускать не хочется. Тогда назначается якобы директор из ближнего окружения, а для старого начальника придумывается должность президента. Он вроде бы и не при делах, лишний довесок как бы, но на деле всеми ниточками продолжает дёргать именно он.

Частенько мне приходилось видеть, как Пётр Андреевич – так по-настоящему зовут Сохатого – внимательно изучает бумаги, сидя в кресле в кабинете нашего директора. Расположившийся в таких случаях за брифинг-столом Вадим Борисович сильно нервничает. Такое чувство, что он боится, как бы Пётр Андреевич не нашёл какой-нибудь изъян в делах банка. Эти страхи заставляют его быть подчёркнуто почтительным с Сохатым.

Внешность Сохатого можно было бы сказать, что весьма примечательна, но на самом деле она очень даже примечательна. Есть выражение: «Бог шельму метит». Оно как нельзя кстати подходит этому человеку. Достаточно один раз посмотреть на Сохатого, чтобы понять, что он пахан, вор в законе, матёрый уголовник с богатым прошлым. Не удивлюсь, если выяснится, что его тело помечено татуировками в виде звёзд или эполет на плечах, которые прячутся от постороннего глаза под тонким шёлком сорочки.

Мы привыкли думать, что внешность зависит от отца и матери и тех генов, которые они дарят ребёнку. Правда, бывает, что этот самый ребёнок рождается удивительно похожим даже не на прямого предка, а на двоюродного или троюродного, а то и вовсе ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. Но причуды природы при сотворении нового человека имеют ограниченный диапазон при всей бесконечности комбинаций генов, что и называется родовыми чертами.

Однако приглядитесь повнимательнее: среда, в которой человек живёт, тоже шлифует его физический облик, доставшийся от родителей в наследство. Жизнь своим резцом водит и водит по чертам человека, годами вырезая морщины или, наоборот, заглаживая их: у человека весёлого морщины, незаметно углубляясь, ложатся маленькими лучиками в кончиках глаз, на уголках улыбающихся губ, раздражительный человек обречён носить глубокие морщины недовольства, протянувшиеся от крыльев носа вниз и убежавшие в бульдожьи щёки. Я где-то слышал, что близнецы, если они росли вдали друг от друга в обществе разных людей, в конце концов становятся мало похожими друг на друга…

В Сохатом без малого сто девяносто сантиметров роста, широкие плечи, толстые, как брёвна и длинные руки, даже не руки – лапищи, толстая, как бочонок, шея – всё говорит о невероятной силе. Он выглядит как питекантроп, каким-то чудом оказавшийся в нашем времени.

Резкие черты лица выдают в нём властного человека, привыкшего подчинять себе, придавливая всех вокруг одним только стотонным взглядом к самому полу. Глубокие толстые складки, перерезающие лицо, дополнены шрамом, словно художник небрежно бросил лишний мазок, придавший всему портрету какую-то особую выразительность. Шрам очень тонок и едва заметен, словно чиркнули острейшей бритвой или хирургическим скальпелем. Только левая бровь разломана на половинки и от нижнего века бежит едва заметная бороздка к подбородку, слегка стягивая кожу. Из-за этого взгляд Сохатого производит странное впечатление. Такими стеклянными глазами мог бы смотреть коршун, наблюдая за ничего не подозревающей мышью. В этом взгляде нет злобы, но нет и жалости.

Эта громадная обезьяна может с полуоборота впасть в ярость. В таких случаях, набычившись, Сохатый смотрит из-под взлохмаченных бровей и надрывным криком, от которого на его шее вздуваются венозные канаты, подавляет любое сопротивление. Слыша этот вопль дикаря, многие теряют остатки мужества. Говорят, что раньше, забывшись, он мог и пятернёй схватить за горло или за лицо, тогда в том месте надолго оставался неприятным напоминанием здоровенный синяк.

Замашки криминального авторитета создают в Сохатом интересный симбиоз с потугами выглядеть джентльменом. Он очень старательно следит за тем, чтобы его телодвижения соответствовали каким-то идеальным представлениям об аристократизме. О том аристократизме, который Пётр Андреевич увидел, вероятно, в дешёвых голливудских сериалах. Желание быть изящным при сложении и неуклюжести носорога выглядели бы нелепо, если бы не одно но.

Именно по той причине, что Сохатый мечтает быть джентльменом, приступы ярости случаются крайне редко. Раньше, в годы своей бесшабашной молодости, может быть, он не стеснял себя в проявлении эмоций, но теперь, чтобы пахан-джентльмен вышел из себя, надо очень сильно постараться. Поэтому в последнее время он чаще всего свой гнев выплёскивает в саркастических репликах.

Пётр Андреевич тщательно подбирает одежду. Он никогда не позволит себе надеть дешёвую рубашку или ботинки дешевле тысячи баксов. По крайней мере, я ни разу не видел, чтобы Сохатый прилетал из Мурманска в затрапезном виде, – всё с иголочки, всё новое и дорогое. За долгие годы сытой жизни Сохатый оплешивел, и пивной живот свисает огромным мешком через брючный ремень, что постоянно мешает вылезти из машины или подняться без одышки из кресла, но дорогая одежда на нём сидит свободно, естественно. Это придаёт его движениям лёгкость завзятого плейбоя.

Вадим Борисович – прямая противоположность Сохатому. Он намного ниже ростом и настолько широк. В отличие от Петра Андреевича, которому полнота только добавляет внушительности, Вадима Борисовича большой вес превращает в круглого смешного недоростка с пухлыми ручками, коротенькими ножками. Он тоже любит дорогие костюмы, но они сидят на Вадиме Борисовиче бесформенным мешком, что придаёт его внешности сходство с клоуном Карандашом. Когда видишь стоящих рядом Сохатого и Вадима Борисовича, то невольно начинаешь улыбаться: один похож на постаревшего и погрузневшего богатыря в роде Тараса Бульбы, другой же смотрится мелким пузаном, каким-то Иваном Никифоровичем Довгочхуном.

Вадим Борисович принадлежит к широко распространённому типу московского сибарита.

Пухлое лицо, кровь с молоком как витрина наклонностей гурмана, любителя вкусно поесть и хорошо поспать. Ему доставляют удовольствие выезды на светские мероприятия, где во время фуршета небольшого росточка Вадим Борисович очаровывает молоденьких томных и жеманных артисточек, мечтающих о моментальной громкой славе, о звёздной роли в каком-нибудь супер-пупер дорогом блокбастере. Артистки, несмотря на маленький умишко, догадываются изображать живой интерес к пухленькому Вадиму Борисовичу, как только узнают в нём довольно известного банкира.

Они окружают его плотным кольцом и сверху вниз смотрят восторженными глазами, громко смеясь каждой шутке мелкого толстячка. Но Вадим Борисович то ли искренне верит, то ли предпочитает делать вид, что верит, будто красотки вьются вокруг него исключительно благодаря таланту рассказывать анекдоты, балагурить и хохмить. Поэтому, несмотря на убеждённость в правильности холостяцкой жизни, наш хозяин редко просыпается по утрам в одинокой постели.

Наш директор не склонен к выпивке, но любит застолья, на которых обязательно берёт на себя роль самостийного тамады, души компании. Весь вечер Вадим Борисович, едва заметный из-за стола, размахивая пухленькой ручкой, произносит прочувствованные тосты, заставляет людей, случайно оказавшихся за одним столом, дружно смеяться и хором подпевать его сочному бархатному баритону. К тому же он сполна обладает редким даром – быть своим на любом застолье и при этом не выпить ни одной рюмки.

Но сегодня Вадим Борисович спит в полном одиночестве и всё никак не может проснуться, завернувшись в душистые простыни в просторной спальне, зашторенной плотными итальянскими портьерами с огромными золотыми кистями.

Часы показывают уже два часа дня. Нам ничего не остаётся, как ждать. Курим. Тихо беседуем…

– Никогда не женюсь! – горячится Димка. – Вот вчера. Помните рыжую? Краси-и-ивая. Такую на улице встретишь, сразу влюбишься и даже не подумаешь, что она такая! Как после этого девчонкам верить?! Я ж теперь тыщу раз подумаю, прежде чем решусь познакомиться с какой-нибудь красавицей.

Димка недавно появился в нашей конторе: приехал в Москву на заработки из-под Рязани чуть менее полугода.

Мы с ним в чём-то похожи. И он, и я не особо высокие. Мы, что называется, люди среднего роста. Оба коренастые, физически развитые, как все деревенские мальчишки, с раннего детства приученные к физическому труду. Разница лишь в том, что я татарин с типичными национальными чертами: кареглазый, черноволосый, смугловатый. У Димки же выразительное русское лицо: он русоволос, глаза василькового цвета, да к тому же ещё Димка курносый и лопоухий. В довершение картины маслом по носу и щекам россыпью желтеют веснушки. Такого за три квартала не спутаешь с городским жителем, словно на его лбу природа поставила печать: «деревенщина». Когда смотрю на него, невольно закрадывается подозрение, что и во мне, наверное, можно запросто угадать деревенского паренька.

Хотя Димка – ровесник мне, но в нём ещё не выветрилась провинциальная наивность. Правда, парень всё быстро схватывает и может очень скоро стремительно подняться по службе. По крайней мере, Бутурлин уже заметил его исполнительность, сноровку и частенько берёт Димку с собой, оставляя вместо него Лёху с Пузырём охранять въезд в усадьбу Вадима Борисовича, отчего те тихо ворчат, но не решаются открыто возмущаться и покорно выполняют работу «вместо пацана». Димке в его карьере помогает и любознательность: он не стесняется вникать в дела и задавать вопросы, если чего-то не понимает. Задаёт вопросы без провинциальных комплексов даже самые глупые.

– А ты не думай, – пускает клубы ароматного дыма кубинской сигары Бутурлин. Я давно подозреваю, что Сан Саныч не просто телохранитель Вадима Борисовича. Всё-таки бывший офицер, – поезжай к себе в деревню и выбирай невесту среди школьниц.

– Тоже не гарантия, – хрипит Бизон, отирая с лица обильно льющийся пот, – там тоже, – машет пятернёй в воздухе, – свои кустики, полянки, сеновалы.

Что можно сказать про человека с таким прозвищем? Бизон – он и есть Бизон. Двухметровый здоровяк шестидесяти с лишком лет. Несмотря на свой возраст, Бизон обладает невероятной физической силой: ему запросто удаётся на потеху публике вязать в узел железные прутья. Даже Сохатый смотрит на него с опаской. Среди охранников ходят слухи, что в советское время Бизон был в Олимпийском резерве страны и подавал большие надежды. Вроде бы его даже готовили к титулу чемпиона мира по тяжёлой атлетике.

При взгляде на Бизона как-то невольно веришь в справедливость этих слухов. Особенно если стоять рядом с этой горой стальных мышц. Лично я чувствую себя карликом, когда приближаюсь к великану. Бугристая шея профессионального штангиста, придающая Бизону сходство с почти исчезнувшим гигантом американских прерий, громаднейшие кулаки, покатый лоб с нависающими над глазами мощными надбровными дугами, словно у неандертальца, массивная челюсть, вечно заросшая двухдневной седой щетиной, производят незабываемое впечатление на всех. Редко кто осмеливается связываться с Бизоном, а те, кто всё-таки решался, потом сильно жалели об этом.

Поговаривают, что года эдак два тому назад с ним произошла занимательная история: Бизон вечером возвращался домой из магазина, и в подворотне на него напали трое залётных гопников. Они не знали жителей района, и, видимо, рассчитывали, что ограбить хоть и двухметрового, но старика для них не составит труда.

Вышло всё совсем не так, как замышлялось. Грабители притаились в арке дома и, дождавшись, когда в темноту прохода вошёл Бизон, бодро кинулись на него с кулаками, норовя свалить с ног. Но один из нападавших в ту же минуту пал, оглушённый ударом мощного кулака. Двое других после короткой стычки с позором покинули ратное поле, почёсывая бока и прихрамывая. Они решились только посылать проклятия в адрес великана, да и то, отбежав на приличное расстояние.

Бизон, не обращая внимания на бьющиеся гулким эхом о стены ближних домов ругательства в свой адрес, спокойно дождался, когда очнулся поверженный тать, привалил его спиной к шершавой стене дома, и стал выпытывать, чего хотели горе-разбойники с большой дороги. Услышав испуганное, что надеялись слупить со старика тысчонки две, переспросил: почему только две? Корчась от железных тисков на своём плече, бандит с гнилыми коричневыми пеньками вместо зубов дрожащим голосом прошелестел: а что ещё со стариков можно взять, у них же пенсия мизерная? «То есть вы хотели отнять последнее?» – спокойно поинтересовался Бизон и с печалью в голосе пообещал, что поступит с ним точно так же.

Гопник, согласно легенде, передаваемой из уст в уста поколениями охранников, потом якобы бежал по улице голышом, старательно прижимаясь бледной спиной к наждачной шероховатости кирпичных домов, и срывающимся тонким голосом отчаянно звал своих товарищей, давным-давно растворившихся в лабиринте дворов.

Бизон же не спеша отправился домой, по дороге положив около одного из бомжей, дремавших на скамейке в скверике, снятую с грабителя одежду. Тот долго благодарил господа Бога, расправляя на коленях поношенные треники, футболку с английской надписью «Born to kill» и поглаживая потёртую кожу кроссовок фирмы Адидас.

Многие из наших, несмотря на долгое общение с Бизоном, всё равно его приходят в тихий ужас, оказавшись с ним рядом. Мне же кажется, что за грозным видом этого здоровяка на самом деле скрывается добрая душа. По крайней мере, как только среди нас появился Димка, старик сразу взял над ним шефство и заботится о нём так, как может только отец заботиться о сыне…

Разговор прерывает звонок на мобильный Бутурлина: проснувшийся Вадим Борисович вызывает к себе. Сан Саныч бежит в дом с тем, чтобы через полчаса спуститься из спальни, расположенной на втором этаже особняка. Перемалывая слова в вырубленных из цельной скальной породы челюстях, Бутурлин приказывает Бизону и Димке подготовить оружие и поворачивается ко мне: «Дамир, шеф сказал, что сегодня ты с нами. Выкатывай машину – едем».

Итак. Меня зовут Дамир. Я родом из Башкирии.

На просторах Южного Урала распластался в окружении труб и заводских конструкций город Стерлитамак. Город сам по себе небольшой – каких-то двести-триста тысяч жителей, – но с очень развитой в прежние годы химической промышленностью: несколько крупных производственных объединений многие десятилетия обеспечивали горожан работой. Скупая советская архитектура, одинаковая во всех поселениях одной шестой мира, вкупе с заводскими корпусами придают городу унылый вид безликости.

В общем, почти по Джону Леннону: «Steel and Glass». Только последнее слово следует заменить на «Concrete». Но весь этот ужас однообразной серости пяти- и девятиэтажек из силикатного кирпича забываешь сразу, едва отъедешь чуток от Стерлитамака, потому что природа на Урале просто обалденная, смею вас уверить!

Главной достопримечательностью окружающей город природы являются Шиханы.

Одинокие горы, напоминающие шлемы или, как говорили в древности, шишаки, торчащие из земли. Их три. За ними раскинулся простор до самого горизонта, где при желании можно рассмотреть бледно-синюю неровную ленту Уральских гор… Это, если верить старинным башкирским легендам, останки древнего дракона, поверженного Урал-батыром.

На этом просторе затерялась моя малая родина – небольшая деревня Янганимян, что в переводе с татарского значит – сгоревший дуб.

Сейчас, после двух лет жизни в Москве, могу уверенно сказать, что нет более красивого места на Земле. Село с одной стороны примыкает к обширному и густому лесу, от крайних домов только дорогу перейти. Если же пройти немного в глубь чащобы по едва заметной дорожке, то можно наткнуться на старое заброшенное кладбище. Лес за столетие почти уничтожил его. С трудом, но ещё можно разглядеть осевшие холмики, заросшие березняком, покрытые многолетним слоем опавших листьев. Кое-где ещё видны разбросанные там и сям обломки изъеденных временем и покрытых тёмно-зелёным мхом деревянных оградок. Это исчезающая память о первых поселенцах, основавших нашу деревню. Они приехали из Германии, но после революции и Гражданской войны все до одного сгинули. Куда? Как? Никто не знает… Только иногда в огороде люди натыкаются то на обломки фарфоровых немецких куколок, то на потемневший немецкий шиллинг.

Я люблю приходить на забытое кладбище в начале осени, когда в наши края приходит бабье лето, приносящее необыкновенную прозрачность прохладного воздуха, отчего приобретают графически чёткие очертания далёкие деревни, леса, в обычное время размытые в зыбком мареве горячего воздуха летних месяцев. Мне нравится сидеть на каком-нибудь пне и смотреть, как ворохом бесшумно сыплются с деревьев красные и жёлтые листья. Этот бесконечный листопад похож на волшебные слёзы: деревья словно оплакивают своё скорое зимнее страдание, когда кора затрещит от уральских морозов.

С другой стороны Янганимяна жёлтыми волнами колышется на ветру ржаное поле, крест-накрест исчерченное нитками лесополос. Из сердцевины охровой безбрежности вырастают великолепные Шиханы – горы, образовавшиеся в доисторические времена, когда уральская земля была дном Мирового океана. Поэтому когда лазаешь по склонам, обязательно натыкаешься на окаменелые ракушки, водоросли.

Больше всего мне нравится тот Шихан, который русские называют Лысой горой: вязами, дубами, липами обросло только подножие, а макушка белеет голыми камнями. Местные же знают Лысую как Юрак-тау, что в переводе значит Сердце-гора. Когда на машине спускаешься по дороге, бегущей в окружении леса вдоль Куш-тау, то на последнем повороте лесной дороги открывается чудесный вид на Юрак-тау, которая издалека действительно напоминает человеческое сердце.

Куш-тау и Юрак-тау стоят близко друг от друга. Между ними расположился посёлок Мебельный. В нём с незапамятных времён находится колония для несовершеннолетних преступников. В советские времена посёлок, конечно же, назывался «Детской колонией». Можете представить, каково было детям, родившимся и выросшим в посёлке? Они ехали в города поступать учиться, а их спрашивали, откуда они родом? И соврать нельзя, и название посёлка вводило членов приёмных комиссий в заблуждение.

В стороне от этих двух гор едва виднеется Тора-тау. Отец мне что-то говорил об особой роли этой горы в истории башкир, но я, к сожалению, уже не помню его слов. Вроде с ней связаны какие-то верования наших далёких предков, как будто это какое-то священное место. Не могу точнее сказать, поэтому врать не буду…

Когда-то был ещё один Шихан, называемый Шах-тау, но от него осталось только название: за полвека самая высокая гора усилиями людей превратилась в пыль: неустанно бегут вагонетки, гружённые мелкими осколками громады, бегут по натянутым стальным тросам к заводу, где разбитая в щебень каменная надменность превращается в пищевую соду.

В далёкие годы моего детства вечерами мама присаживалась у моей кроватки и рассказывала легенду про то, что Куш-тау – это юноша, который влюбился в дочь Шаха. Парень просил руки прекрасной девушки, но злой Шах поставил условие, что отдаст свою дочь только если юноша принесёт сердце своей матери. Опечаленный юноша рассказал об этом матери. Женщина недолго думала… Воткнула в грудь нож, вынула сердце и отдала его сыну. Тот, радостный, стремглав бросился во дворец, чтобы поскорее жениться на дочери Шаха. Парень бежал очень быстро и не смотрел под ноги. Он забыл о матери, принесшей страшную жертву ради сына. Он мечтал только о своей возлюбленной. В этих грёзах юноша не заметил камень, брошенный ему под ноги разгневанным Урал-батыром, и, споткнувшись, полетел кубарем на землю. Материнское сердце выпало из его рук. Упав, оно прошептало: «Ты не ушибся, сынок?» – и обернулось в Юрак-тау. Встал джигит, оглянулся и содрогнулся от ужаса при виде окаменевшего сердца. Понял он, какую жертву принял от матери и стал умолять Урал-батыра наказать его как дурного сына. Урал-батыр превратил и его, и злого шаха с дочерью-красавицей в горы Куш-тау, Шах-тау, Тора-тау.

«Мать всегда любит своё дитя, – говорила мама, нежно поглаживая меня по голове, – она всё отдаст за его счастье, даже свою жизнь. Знай об этом». А я, пятилетний малыш, крепко прижимался к её тёплому боку и говорил: «Я буду любить тебя всегда».

Долгие годы контуры Юрак-тау, Сердце-горы, вызывали во мне смешанные чувства…

Изба, в которой прошло моё детство, – одна из самых красивых на нашей улице. Отец всегда любит повторять, что каждый человек обязан преображать тот клочок земли, на котором ему довелось жить. Если все люди постараются оставить после себя ухоженный маленький мирок, то из этих лоскутков сошьётся красивый наряд человеческого общежития. Свой идеализм ата¹ с энтузиазмом воплощал в жизнь.

Деревня растянулась тремя ручьями улиц, опоясанных деревянными заборами, крашенными облупившейся краской. Ряды домов тянутся из одного конца деревни в другой параллельно друг другу. Между собой улицы связаны коротенькими суставами тесных проулков, в которых две машины, если встретятся, то вряд ли спокойно разъедутся. Здесь живёт никогда не просыхающая, вечная грязь, разминаемая в кашу колёсами скользящих машин. Испокон веков людям приходится обходить чёрное месиво узенькими тропами у самых заборов, цепляясь за серый штакетник и охая от жалящих прикосновений зарослей благоухающей крапивы.

Несколько лет назад отец на свои деньги купил два самосвала щебня – отхожий материал, привезённый с Шах-тау, – и засыпал им грязную мешанину в проулке, примыкающем к нашему огороду. Он надеялся, что его примеру последуют односельчане и улицы Янганимян наконец-то станут пешеходными и проезжими. Но охотников повторить подвиг не нашлось, а за отцом прочно закрепилась репутация блаженного. С точки зрения наших соседей не было разницы, по какой дороге ходить и ехать: грязь ведь не особо мешает. Подумаешь, если раз в месяц кто-нибудь да и застрянет в пучине! Беда невелика, а жизнь на скучающих улицах завсегда от этого интереснее!

Наш дом обшит досками, покрытыми голубой краской. Поверх толстого слоя краски мама широкой кистью вывела красивые огромные бутоны жёлтых, красных, розовых цветов. Она так сильно любит цветы, что половина сада засеяна разными сортами роз, настурций, космеи.

Внутрь попадаешь по выложенной отцом дощатой дорожке. Я живо помню каждую особенность родного дома. Помню звук каждой половицы в нём. Могу на слух определить, какая дверь как звучит. Хорошо помню все вздохи, скрипы деревянного нашего дома ещё с тех времён, когда незаметно убегал из дома на дискотеку в сельском клубе: тёплыми летними ночами молодым не сидится дома, особенно когда на улице смеются девчонки, звучит музыка из магнитол, колонок…

Родной дом начинается с обширной веранды, на которую вы попадёте, поднявшись по ступенькам крыльца, выкрашенного жёлто-коричневой краской. На веранде я люблю спать, начиная с тёплых дней мая. Мне нравится, что здесь бревенчатые стены ничем не закрыты, и я знаю каждую трещину в дереве, куда удобно прятать всякую нужную в детстве мелочь, помню каждый волосок пакли, которой законопачены для тепла зазоры между брёвнами.

Пройдя через эту веранду, оказываешься в довольно просторной комнате, которая наполовину занята печью. Она считается у нас кухней: здесь всегда что-то варится на газовой плите, выпекается в печной утробе. Здесь царит стойкий дух свежеиспечённого хлеба, чая, густого запаха парного молока и целебных трав, а именно: зверобоя, чистотела, матрёшки. Нет ничего милее родных запахов! Первое, что делаешь, когда после долгого отсутствия переступаешь родной порог, с силой вдыхаешь, вбираешь в лёгкие без остатка знакомые с малолетства ароматы.

На кухонном столе, крытом старенькой клеёнкой, всегда стоят серебряная сахарница, полная белых кубиков сахара, и фарфоровая пиала, полная душистого мёда. По её матово-глянцевому с перламутровым отливом боку завитушками бегут за поворот, цепляясь друг за друга, цветы. В детстве я любил крутить пиалу, чтобы поймать тот момент, когда завитушки прекратят свой бег и тогда я увижу начало цветочной змейки, но они всё бегут и бегут по кругу, не думая обрываться. Эта миниатюрная пиала всегда закрыта стеклянной крышкой с рожком витой прозрачной ручки.

Крышечка осталась от разбившейся много лет назад сахарницы из толстого полупрозрачного шершавого стекла. Она упала и разбилась после того, как я влетел в угол стола во время игры в догонялки с мамой. Мне тогда было года четыре, наверное. Памятью о её падении остался небольшой слюдяной скол на ребре. Сама посуда давно исчезла. Рассосалась через несколько дней и огромная шишка, вскочившая на моём лбу. А крышка живёт и своим зримым и ощутимым присутствием не даёт зародиться подозрению, что та стеклянная сахарница, та весёлая игра с мамой и боль, обида и рёв малыша лишь приснились в одну из холодных зимних ночей…

В жизни каждого из нас есть такие вещи, потерявшиеся во времени, которые, как алмазные гвоздики, прибивают листочки твоей памяти, не давая им улететь в зыбкую хрупкость сновидений.

Если из кухни повернуть налево, то попадаешь в другую комнату. Она могла бы быть обширной, если бы не тоненькая фанерная стенка, перегородившая большую её часть. За дверью, ведущей в одну из половинок, можно увидеть клетушку настолько тесную, что там умещается только широкая кровать и письменный стол, – это родительская спальня. Ночами отец включает настольную лампу и читает книги, делая пометы или подчёркивая простым карандашом заинтересовавшие его мысли, или записывает свои мысли в дневник, который каждый год заводится в новой книжице, покупаемой в «Читай-городе» в Стерлитамаке.

Однажды, когда отца не было дома, я украдкой заглянул в его дневник. На первой странице крупными буквами аккуратно выведено: «Человек достоин наивысочайшего (Гегель)». Фраза в то время для меня была непонятная, а потому я решил, что слова эти очень и очень умные, но надеялся, что придуманная человеком со смешной фамилией фраза, понравившаяся моему папе, станет понятной и мне, когда повзрослею. Со смутными чувствами я закрыл дневник, не прочитав больше ни единой строчки. Внутренняя жизнь отца для меня так и осталась завораживающей тайной.

Маленьким, я частенько приходил в родительскую комнату посидеть рядом с отцом. В тихие минуты сосредоточенной работы мальчик заворожённо смотрел, как за окном, отражаясь в чёрных стёклах ночи, висит и отцовская лампа, и освещённый край стола, и книга, и бледное отцовское лицо, возникая двойным отражением в провале оконного проёма, что придавало какой-то нереальный, потусторонний вид двоящимся отражениям, повторяющим родное лицо папы и родительскую комнату. Я переводил взгляд со стеклянных двойников в глубь комнаты, чтобы убедиться, что вещи в доме на самом деле продолжают сохранять тяжёлую конкретность своих очертаний. И тогда сильное желание заставляло меня выбегать на улицу и смотреть на хрустальный мир отражения с другой стороны, с улицы.

Во дворе, стоя напротив окна, я надеялся, что обязательно увижу тот параллельный мир, из которого плывёт в ночи двоящийся близнец отца. Но на улице ждало только холодное молчание чёрной ночи, и я молча стоял и смотрел, как в светлой раме окна отец, склонившись над письменным столом, внимательно читает ученические тетради. А над крышей дома сахарной пудрой рассыпаны звёзды на чёрном бархате ночного неба…

Вторая половина этой комнаты считается у нас чем-то вроде уголка для бесед: напротив входа в родительскую спальню поставлен диван, где мы сидим, когда есть охота поговорить по душам. Но обычно наша семья сходится там в те моменты, когда сильно устанем от праведных трудов: в доме и без того много укромных мест, где можно посидеть в темноте и пошушукаться с мамой о делах школьных или обсудить с отцом деловой вопрос в роде завтрашних работ по хозяйству: отец всегда делал вид, что моя мужская сила ему крайне необходима, что ему нужен помощник, чтобы поднести инструмент, гвозди, когда он что-нибудь чинит, латает в доме.

Коротенький коридор ведёт мимо этой комнаты, которая благодаря фанерке вмещает в себя и родительскую спальню, и комнату отдыха и тайных разговоров, в самое просторное помещение в нашем доме. Это зала. Здесь на раскладном диване сплю я. Всегда… Это моё место…

1.Ата (татар.) – отец