Читать книгу: «Капсула Шумлянского», страница 4
Джастин забрался на стул и покопался, что-то куда-то запихивая. Спрыгнул, отряхивая ладони, сияя от удовольствия. Фигура Христа на стене замигала цветами радуги.
– О. Спасибо. – Скривился Альберт. – Именно этого мне и надо!
В проеме сгустилась Аня.
– Альбертик! Воюешь? – и мягко Джастину улыбнулась. – Пойдем-ка, Морган уже в ресторане.
Альберт, тихонько сопя, натянул панаму и шлепанцы, через плечо сумку с деньгами повесил и двери закрыл на висячий замок слегка приржавевшим ключом.
Альберт и Аня медленно шли сквозь аллею песка, подпаленными солнцем пальмами густо уставленную.
Почва вздулась огромным бугром. Песок раскаленный, мелкий лез между пальцев, хрустел под пятками. Альберт сопел, мучительно лез вперед. Футболка прилипла к телу. Воздух казался соленым. Альберт готов был назад повернуть. Из-под очков вдоль щек текли горячие капли. Вселенная пропиталась солью. Небо, казалось, жгло, как угли через фольгу.
Аня шагала рядом, легко помахивая рукой.
– Как ты…– выпалил Альберт, и сразу увидел море.
Море лежит впереди, и оно никого не ждет. Волнуется, будто тонкое кружево платья на нежной груди девушки, танцующей самозабвенно, глядя в прозрачное небо, забывшее обо всём. Благосклонное море осознаёт, что Шумлянский прибыл, но равнодушно. Пересчитывает ракушки, камешки, крабов, чтобы порядок во всём.
Альберт смотрит на море. Море отводит взгляд. Море любит людей, ныряющих глубоко, чтобы стать хоть на время частью природы. Море катает в себе отражение солнца, как леденец. Тут и там скользят паруса счастливцев, допущенных до свободы. Море дрожит спиной, как кошка на четвереньках, обманчиво щурится в сторону.
Альберт спиной ощутил: скоро прыгнет и цапнет, но шевелиться не стал. Дышал еле слышно, совсем по-собачьи, глядя в холку огромной волны, величаво идущей к берегу.
– Хей, Морган! Ду-ду-ду-би-ду! – Вскричала Аня, смеясь, и море упало на место.
Альберт незаметно дыхание перевел, выпрямил спину, входя за Аней в прибрежный шек. Море мирно плескалось шагах в двадцати.
Хм, ресторан. Тоже мне. Размышлял Альберт, передвигая плетеное кресло в тень. Ладно, что же тут есть? Хм есть что поесть? Маленький каламбурчик.
Меню содержало такие пункты, как RUSSIAN SALAD, SHAKSUKA, TANDURI CHIKKEN. Проверив глазами всё, Шумлянский трусливо спросил potato salad, состоящий, как объяснили, из вареной картошки, местного майонеза и сваренного вкрутую яйца. Список коктейлей вполне впечатлял: sex on the beach, double sex, super sex и fire.
Аня и Морган болтали, пили молочный коктейль и манго палп, радовались друг другу. Альберт смотрел в песок. Ему было муторно. Тело грузно висело на позвонках, плечи томили тяжестью. Жгла не привыкшая к солнцу кожа. Море, соленое даже на вид, искрилось немыслимо далеко.
Солнце, вода и песок били в ладони друг друга до внутренней тишины. Душная тишина. В мерном рокоте волн шуршала тоскливо тростниковая "музыка ветра" под соломенной крышей шека. Напряженно блестел под крышей тугой пакет, отгоняющий мух. Футболка сохла на теле, соляные разводы по вороту сохранив.
Он дождался, чтобы в проеме кухни, занавешенном кисеей выцветшей занавески, мелькнуло ухо официанта, и крикнул:
– Дабл секс!
Аня и Морган уставились на Шумлянского. Вышитый блёстками Бог сиял со стены. Маленький мальчик в белом вынес коктейль из кухни на вытянутой руке, сияя улыбкой, но обходя Альберта по гладкой дуге, возможно чтобы придать торжественности.
Альберт подмигнул Ане и Моргану и глотнул. Волна коктейля вошла в утомленное тело. Рычаги тяжко сдвинулись, открывая присохшие шлюзы. Море запело громче, отчетливо цыкнул парень за стойкой. Аня резко стала значительно проще и красивее. Шумлянский прикончил коктейль, приподнял край футболки, подсунул под ворот, изобразив что-то вроде бикини, и выпятил белый живот с крупной родинкой возле пупка. Надвинул панаму на лоб, спустил очки с переносицы.
–Подруга моя! – капризно вытянув губы, мяукнул Шумлянский. – Ты обещала мне девочек! Где мои девочки?
Аня и Морган переглянулись.
– Официант! Дабл секс! – выкрикнул Альберт в сторону кухни.
– Альтик, ну ты полегче. Утро. Слегка придержи коней, чтоб силы остались кутить.
– Сил у меня во! – прихвастнул Альберт, раскинув руки по спинке дивана так широко, что даже раздался в плечах. Прихлебнул новую порцию и прищурился. – Может, ты на двоих согласна?
– Блин, ты чего? – обиженно отшатнулась Аня. Морган, ни слова по-русски не понимая, блаженно ел.
– А чего? Мы друзья! Почему бы нет? – И на Аню жалко смотреть. Она со стола берет пачку своих сигарет и косится на Моргана, который тоже закуривает, откинувшись в кресле. Видны ноги Моргана из-под края выцветших джинсовых шорт.
–Ну, дорогая. Ну что ты. Пойдем искупаемся в море. Вот что было предложено, милая леди. – С нажимом закончил Шумлянский. Аня вспыхнула и опустила глаза. Альберт оглушительно рассмеялся, расплескивая коктейль. – А ты что подумала? Ой, убила. Дурочка.. Может, была не против?– ласково потрепал ее по локтю. Морган скосил глаза на руку Шумлянского, соскользнувшую ей на спину. Аня и Морган – чистые дети с наивной шейкой и взором, давно заслужили такие шутки.
– Эх вы, туристы мои жалковатые… – Альберт взялся за донышко, грохнул пустым стаканом о сухие от солнца доски стола. – Ладно, пойду я сам.
Поднялся, пошел к воде, небрежно виляя бедрами. Прекрасный как греческий Бог. Море ворчало в прибой, как в усы. Волны боднули колени Шумлянского, волна отошла от его ладони. Он вспомнил неровные строки , которые видел в тетради Лизы.
"Море всесильно, однако оно не может отвергнуть пот на спине человека или его слова. Оно принимает всё, что в него попадет, катает в волнах белоснежные яхты и злой человеческий мусор. Море помнит дельфинов, медуз, смешных крабов и мелких рыб, китов и планктон как часть огромной своей натуры. Остальное идёт на сушу, как лишняя шелуха."
Бедная Лиза. Даже не поняла, что здесь, в этом Гоа, нет моря. Здесь океан – третий по площади и глубине на планете. Шумлянский с усилием вдвинул живот в волну. Вошел чуть поглубже, локти над кожей воды поднимая. На вот, облизывай, зверь. Никуда ты не денешься, знаю. Она говорила правду. А может быть, и врала.
Накупался, вернулся в шек, выпил ещё, выпил чаю. Аня и Морган давно ушли. Подремал, прикрыв краснеющее лицо панамой. Официант куда-то убрел, но вместо него за стойкой спала толстуха.
Альберт валялся в тени, в глубине шека, на мягкой лежанке. Рядом с его ногой, уютно свернувшись в песке, спала остроносая рыженькая собака.
Альберт пинал ногой ее время от времени, чтобы развлечься. Собака голову поднимала, сонно моргая светлыми человеческими глазами, и опять засыпала, безмятежная и простая.
Минуты тянулись медленно, мухи кружились вдоль липкой ленты. И мысли Альберта так же вились возле букв из тетради в кожаном переплете:
"А если б заранее знать что придется пройти через жгучие искры костра и не возродиться, снова и снова делать работу, не достигая цели – неужто хотел бы ты стать таким человеком? Полным жизни и очень довольным собой, и все-же безликим и мрачным? А если бы встать на краю и нырнуть – ударился бы о дно, или волна повернула и бросила бы, подхватила под голову и понесла по поверхности вдаль? Интересно, видно ли птиц в небе летящих, если смотришь из-под воды?"
Собака шумно вздохнула и подняла голову. Хмель почти что сошел, и Шумлянский тонул в меланхолической тишине, что ведет к философским выводам и откровенности.
– Слушай, ты прав, дружище. Наверное, с этим Лиза и умерла. Слишком уж много думала. – Невесело улыбнулся Шумлянский. Потрепал собаку за ухом босой ногой. Впрочем, тут же вытер ступню о песок.
За две недели в этот прибрежный шек новые люди приходили только однажды. Утром четвертого дня пришел пожилой француз. Альберт старался его побудить к контакту, но не преуспел. Француз методично сжевал "завтрак континенталь" и убрел вдоль прибоя, растворившись в шуршании волн без следа.
Альберт купался. Болтался без дела и загорал (старался со всех сторон). Подтягивал плавки повыше, подбирал покороче шорты на ягодицах. Лежал на боку, на спине, и стоял, и шел, и делал наклоны, мягко массируя шею. Игрался в песок с девчонками, муравьиные замки строил, пропуская струйки песка сквозь разжатые кулаки. Разок поиграл во фрисби с парой благородно-нескладных, как русские борзые, рослых немок невозмутимых.
Нескончаемый караван торговцев терзал Шумлянского. Особо старалась женщина Самсонита – неотвратимая, как рапира. Альберт вывернул наизнанку карманы, демонстрируя тщету ее усилий. Но она не отстала, стараясь запомниться, глядя ему в глаза, расспрашивала о жизни. Пыталась ступни ему массировать.
Он гнал ее, но Самсонита не уходила, и мало-помалу Шумлянский привык, что индийская леди в пыльном сари сидит на песке у его ног. Смирился с этим присутствием и даже слегка удивился, когда она встала, поправила платье, платок и ушла.
Этот день начался как прочие, но перед закатом явился парень. На белой футболке алела огромная запятая. Чуть пригнувшись, рывками попрыгал на мокром песке в центре шека. Повел головой, напружинив ноги, как волк, и замер. Глаза, скрытые за зеркальными стеклами, медленно обвели лежаки и диванчики. И уставились на Шумлянского. Расслабленный Альберт уже отдыхал от дневных трудов, блаженно глядя в разбавленный соком коктейль. Усы пришельца, переходящие в бороду подковкой, шевельнулись. Состоялся беззвучный обмен сигналами. Можно было сказать – любовь с первого взгляда, если бы речь не шла о мужчинах.
Молодой человек решительно двинулся к Альберту, выбрал стул и сел, закинув ступню на колено. В дыру на носу кроссовки было видно фрагмент среднего пальца. Тем не менее, выглядел парень великолепно. За спиной у него развевались воображаемые знамёна. Кудрявая капитель прически легко рифмовалась с бравым выражением лица. Альберт слегка приподнялся на локте, отсалютовал новому другу стаканом, хлебнул и прилег обратно.
Парень махнул толстухе, дождался коктейля, донышком звякнул о стол и выпил. Пересел поближе. Дал руку Альберту: я Григорий. Альберт пожал ладонь, удивляясь ее размеру. Она втекла ему в руку уютно, мягко, будто бы навсегда. Парень опять подмигнул.
– Так. – произнес он. – Ты тут давно?
– Честно – не помню. Недели две. – ответил Альберт. – А что? Кажется, только приехал.
– Есть время повеселиться?
– А то! – величаво кивнул Альберт.
Григорий поставил на стол бокал, покопался в кармашке, извлек мятую сигаретку, поднес спичку. Затянулся, немного помедлил, передал Альберту.
Альберт вдохнул, выдержал паузу и передал сигарету обратно. Жара откатилась, глухо обрушился океан. Медленно провернулся яркий фонарик на потолочной балке, поблескивая круглыми зеркальцами. Собака ушла. Над ведущими в сторону пляжа ступеньками видно было, как волны вплетают в небо косы песка.
Альберт поерзал на мягких подушках, поднял к себе ноги, чтоб дать больше места. Парень приблизился к Альберту. Тоненький трикотаж еле держался на мощных плечах. Плечи блестели,, как и колени. Парень курил серьезно, взатяг.
Шумлянский подумал: со стороны это странно. Мужчины в шеке, лёжа плечом к плечу, молча глядят в закатное море и курят. Бывает такое? Пару десятков минут назад я даже не знал что парень этот вообще существует, а сейчас ближе чем с кем бы то ни было года за полтора. А что если… Эта мысль ускользнула в песок под диван.
Искать ее было лень.
– Так. Ну, всё. – Григорий упруго вскочил, схватился руками за спинку кресла и отчеканил:
– Сегодня "Вест энд". Я приду к десяти. Охране скажи, что ты ко мне, пропустят. Можешь взять с собой даму. Адьё.
И ускакал.
Альберт пролежал еще час, поднял себя и побрел к дому.
Бикрам лежит в соленой воде. Ручки и ножки расслаблены, голова свободно откинута на тонкой шейке. Вода теребит ершик волос надо лбом, мягко подталкивает в затылок, пружинясь, блестит вдоль торса и рук. Ресницы слиплись – они тоже мокрые. Мальчик не раз открывал под водой глаза, чтобы увидеть рыб.
Бикраму нравятся рыбы. Он улыбается. Толстые, добрые рыбы блестят в полутьме, между слоями воды. Рыбы не любят зевак, любопытных взглядов и спешат укрыться от тех, кто ныряет к ним. Мама всегда говорит, что у рыб короткая память, подобная пузырькам.
Если рыбы уже забыли, что на них кто-то смотрит, они расслабляют хвосты и спокойно висят в воде. Рыбы не ощущают себя, пока жидкость вокруг не меняет температуру. Как люди не чувствуют воздух в комнате, или примерно так.
Бикрам играет, что к рыбам в гости пришел нескладный колдун-великан. Мальчик дрыгает под водой ногами, баламутит донный песок. Рыбки кидаются врассыпную в поисках тихого уголка.
Рыбы в этом очень похожи на нас, людей, но не ждут ничего, кроме Бога. Они знают что у всего на свете есть свой порядок, и соблюдают его беспрекословно. Если бы люди сподобились понимать их язык, они бы тоже узнали, каков порядок.
– Мам, а бывает что рыбы плачут? – Спрашивает Бикрам
– Нет, бачча. Рыбу кладут на доску, чтобы отрезать голову, рыба смотрит на человека и говорит: "Человек, ты не знаешь, в общем-то, сам себя. Я чувствую – ты хочешь съесть мое тело. Ты лезешь неловко по лестнице эволюции и находишься в самом начале. Я знаю, что это всё – не твоя вина. Я люблю тебя. Я прощаю. Но помни, что мир – это только слова."
Человек отчетливо видит – лежит на столе рыба, беззвучно разинув рот. Он думает "глупая рыба. "
Он видит сквозь ребра мясо, капает в мягкое сок лимона. "Могла бы (как я, например) выйти на сушу мильён лет назад!" – думает человек, протирая нож. " Что ж, рыба, таков твой путь. В будущем будешь умнее."
Бикрам выбегает на берег. Он закрывает уши и убегает туда, где проводит время складывая орешки и камешки в пирамиду, смеется. Грустнеет, снова смеется. Изображает птенца, смешно мельтешит в солнечных бликах.
Мама качает макушкой справа налево и улыбается. Чудный мой сын.
Шумлянский сел на песок. Постоянство волн, равномерность рокота из темноты, утешающее биение пульса прибоя почему-то его напугало, наверное от того что он сам причислил себя к изгоям. Толпы гуляк на берегу оказались надежнее, чем он сам. Глупее, мельче и проще. Но с ними можно было играть отвращением и заботой. Отвлечься от собственной драмы, иронизируя о непонятном для собеседника. Блеснуть красноречием, дескать, святые веруют в чудеса.
Надо встать. Но сил нет. Шумлянский прикрыл глаза.
Волны идут. Под закрытыми веками трутся мысли, шершавые как наждак. Вот. Пусть растет моё самомнение. Пусть сотрёт, как тряпка со школьной доски, всё, что было написано: океан, эту ночь, эту Индию и меня. Шумлянский бессильно откинулся навзничь на влажный песок. Верхний слой разломился яичной скорлупкой и Альберт очнулся в теплой матке собственной матери. Руки и ноги стянула горячая простыня, тесная будто доля предателя. Если бы он захотел шевелиться, он бы не смог. Но лежал, равнодушный к себе, как пустая бутылка. Черные пятна под веками обрели очертания мельничных жерновов, разошлись по оси, вдоль которой вращается бесконечность. Ячейки огромной терки, сходясь над его головой, точат Альберта с двух сторон. Ты не прав. Ты не прав. Не прав. Настойчиво шепчут они. Заткнитесь! Я прав, я здоров!, – пискнул маленький голосок в голове. Ты не прав, не прав. Отвалите! Я прав! Я не прав. Не прав. Я всегда… Альберт откидывается затылком, вминаясь в холодный песок. Тело медленно сдвинувшись с места идет по спирали: макушкой, в равнодушное небо ногами , и снова наоборот, совершая натужное сальто назад.
Тяжко ступая, явился Морган. Уселся немного более поодаль, чем сел бы хороший друг. Альберт вцепился взглядом в его плечи, в безмятежный немецкий затылок. Морган выглядел так, будто в жизни ни разу не думал. Будто родился когда-то давно и с тех пор сидел, глядя на океан. И жернова в голове, конечно, ему не страшны. Шумлянский решил говорить с Морганом. Морган, возможно, поймет.
Шумлянский собрал все силы за прожитых сорок лет, и истошно крикнул:
– Морган! Эй, Морган!
Морган не отвечал. Светился на фоне прибоя, полосатого будто зебра. Почему он безмолвствует ? Может, его здесь нет? Морган! Я шел целую жизнь к теперешнему моменту. Друг мой, я в полной беде! Ты можешь меня спасти! Морган! Любовь моя, tell me something. Скажи что-нибудь, тупица. Скажи, дуболом, каракатица. Глупый арийский рубанок, чертов католик, а ну, повернись ко мне! Я же тебя зову.
В ночной тиши Шумлянский с трудом разлепил рот и вышептал : Морган.
Морган тотчас посмотрел на Альберта и произнёс:
– I am going to take her with me.
Дурак, ты не слышал меня, закричал Шумлянский. Только не уходи! Морган молчал, омываемый волнами вечности. Медленно произнес каждое слово отчетливо и светло, как великую истину:
– Как тебе кажется, что важнее – сердце твое или разум?
Шумлянского вырвало.
Стало заметно легче. Мутновато глядя вперед, закопал свою рвоту в песок.
I am going go get some water, вымолвил Морган. Встал на ноги, стал расти. Уперся макушкой в небо, и небо хрустнуло. Земля задрожала от поступи Моргана, когда он уходил.
Альберт остался один. То есть совсем один. Быть одному – искусство. Очевидно , что Морган сюда не вернется. Дело в том, что вечности, может быть, нет. Страшно сказать, но похоже, есть только одна минута. Вот эта, прямо сейчас и здесь – почти что ад, растянутый до понятия "время". Надо взять себя в руки, подумал Альберт. Чем я хуже растения? Должен справиться сам. Как угодно. Как сложится. Я же гений, на самом деле. Он поднял свое тело, скрипящее сочленениями, вскинул с трудом непослушную голову на колени. Скрючился в позе сидячего эмбриона. Жернова, угрожающе что-то жужжа, охотно придвинулись к самым ушам.
Агония индивидуума. Рама Рама – слышно из храма, стоящего поодаль, на холме.
Альберт направил взор к горизонту.
Над морем в дымке – сияющий Бог, кажется Шива в нейтральной позе. Трезубец отчетливо виден, серп луны на кончике левой ступни, закинутой на колено. Змея над плечом безмятежного Бога в Шумлянского смотрит.
Кобра-кобра. Я – зебра.
Приём. Говорит Альберт.
Змея понимающе ржёт. Улыбка ее расходится широко. С зубов, находящихся в пасти, синий яд потоком течет и покрывает море до горизонта, будто глазурь. Плоский и острый, как лезвие гильотины, край глазури срезает Альберту голову.
Сполох летит вдоль воды.
Сидящее тело мягко валится на песок. Голова, перепрыгнув пунктирные пентаграммы, падает в сторону. Как хорошо. Без нее уже как-то легче, подумал герой и исчез.
Лиза пишет в тетради: время , чтоб быть серьезной.
Эта тетрадь должна быть дописана до момента, когда ты больше не видишь страха в себе. Упорно стремись в нутро. Интересно, как сочетание слов «лежать на диване» препятствует росту личности. Когда я читаю Учение, например Адвайту, я с любовью воспринимаю свет от ведущих … Но через час я снова в своём уме.
Писать , конечно, надо вручную. Я купила эту тетрадь, чтобы выписать мысли туда, чтобы ее нашли когда-нибудь после, в обломках нашей цивилизации.
Я хочу быть свободной от ограничивающей идеи, что мои слова имеют какой-то вес. Ибо это не так. Слова моей личности не имеют значения.
Только слова, создающие новый мозг, имеют вес. Вот сейчас я даю себе разрешение быть нелепой и глупой, делать ошибки. Я даю себе право быть женщиной, какая бы страшная я ни была. Я обещаю (хотя бы, себе) быть настоящей. И, по возможности, ежедневно. В любых обстоятельствах. Я верю, что личность моя испытала достаточно, чтобы остановить контроль. Я – мать себе, я решаю питать себя только парным молоком, потому что оно состоит целиком из любви.
Отныне я могу определенно сказать, чем я хочу заниматься. Я поднимаюсь с места, я снова сажусь на стул. Я беру на себя ответственность. Я умею платить за всё.
Я значительно проще, чем кажется. Я расслаблена как река, лежащая в берегах. Моя жизнь расцветает, так как я умею трудиться, умею и расслабляться.
