Читать книгу: «Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории», страница 4

4
Неспокойный мир

В августе 1822 года Каслри перерезал себе горло перочинным ножом. Бесконечная выматывающая работа и необходимость постоянно сохранять бдительность сделали свое дело. За несколько дней до этого он отвечал невпопад и вел себя странно, а когда домашний слуга попытался его подбодрить, он приложил руку ко лбу и пробормотал: «Я совсем обессилел. Совсем обессилел». Он попросил аудиенции у короля, признался ему в своей гомосексуальности и заявил, что готов бежать из страны, прежде чем его разоблачат. Он вел себя до того странно, что король счел нужным предупредить о его состоянии лорда Ливерпула. Каслри был уверен – возможно, так проявлялась последняя стадия нервного срыва, – что три года назад его заметили в мужском борделе и до сих пор продолжают этим шантажировать. Возможно, он был прав; возможно, нет – в пользу этого есть некоторые анекдотические свидетельства, – но примечательно, что его разум ослабел именно в то время, когда Лондон был захвачен гомосексуальным скандалом в графстве Тирон, где епископа Клогерского застали с солдатом. Чтобы избежать оглушительного, как ему казалось, публичного и частного скандала, Каслри зарезался.

К концу 1820 года стало очевидно – и по людям, и по принимаемым ими мерам, – что кабинет должен или измениться, или пасть. С уходом Каслри правительство Ливерпула получило серьезный удар. Стало также ясно, что его место придется занять первому противнику Каслри – Джорджу Каннингу. Каннинг был уже готов ехать генерал-губернатором в Индию, но не смог устоять перед соблазном занять высокий пост на родине. Никто не мог сравниться с ним в популярности или красноречии. Только у него хватало внутренней энергии и политического интеллекта, чтобы вести дела в Министерстве иностранных дел и одновременно возглавлять палату общин. Однако благодаря своим симпатиям к католикам он нажил много врагов. О Каслри говорили, что каждая произнесенная им речь приносила ему одного нового друга, – о Каннинге говорили, что он терял одного друга каждый раз, когда открывал рот. По словам Уилберфорса, хлыст его сарказма «сорвал бы шкуру даже с носорога». Он был постоянно погружен в заговоры и интриги. Казалось, он не мог «даже выпить чаю, не разработав для этого какую-нибудь хитроумную стратегию». В сущности, он проводил почти такую же политику, как Каслри, только делал это более напористо и явно. К большой досаде приверженцев старой школы, он был политиком другого типа. Он действовал открыто. То, что его мать была актрисой, не добавляло ему преимуществ, но ему не требовалось благородное происхождение, чтобы добиться успеха. Как только он занял место в кабинете, стали говорить, что он выглядит и ведет себя как премьер-министр. Веллингтон упоминал, что Каннинг способен в считаные минуты вывести его из себя. Он, как выразился один современник, «постоянно созидал и уничтожал». Многие говорят о разнице между тори, тяготеющими к вигам, и ультратори, но эти слова значат очень мало, и, пожалуй, лучше говорить о тех, кто поддерживал Каннинга, и о тех, кто его не переносил. Что касается лорда Ливерпула, то он, еще более сдержанный и отстраненный, чем когда-либо, придерживался золотой середины.

Лорд Ливерпул принял в свое правительство подкрепление в виде группы разочаровавшихся вигов под руководством лорда Гренвилла, искавших должностей и жалований. Маркиз Бэкингем получил герцогство, а один из его помощников – место в кабинете министров. От этого выиграли все. Правительство Ливерпула еще более оживилось благодаря уверенному восхождению Роберта Пиля. Пиль стал главным секретарем Ирландии в возрасте двадцати четырех лет и, по общему мнению, хорошо себя зарекомендовал. Он в самом деле прекрасно справлялся со своими обязанностями и в 1822 году впервые вошел в кабинет в качестве министра внутренних дел. Тогда же к кабинету присоединился Уильям Хаскиссон из Торговой палаты. Смена состава оказала на правительство благотворное, хотя и не мгновенное действие. Оно стало казаться более сильным и выносливым, наполнилось энергией новых устремлений. Некоторые наблюдатели не соглашались с тем, что «та Тварь» может измениться. «Конечно, – писал Коббет, – когда один умирает или перерезает себе горло (как это случилось с Каслри), на его место приходит другой. Сущность явления от этого не меняется».

Всякий, имеющий глаза, чтобы видеть, или уши, чтобы слышать, понимал, что происходит. Стихи Шелли и Байрона, проза Уильяма Хэзлитта рождали в обществе язвительные и угрюмо-циничные настроения, а также презрение к гнусностям власть имущих. Роберт Саути гневно называл их «людьми с больным сердцем и развращенным воображением, чей образ мыслей, всецело отвечающий их образу действий, восстает против священнейших таинств человеческого общества». Трудно не ощутить стоящую за этим силу возмущения против аристократии и «тупоумных сквайров» – а были они вигами или тори, авторов нисколько не интересовало. В этот период в печати выходило не менее 19 воскресных газет. Подстрекательские брошюры и листовки, критикующие правительство, пользовались огромным спросом, и новый король подвергался в них не менее жестоким оскорблениям, чем Ливерпул или Каннинг. Законодатели жили словно на краю вулкана. Впрочем, Каннинг искренне наслаждался этим неудобным положением и, в отличие от своего предшественника, охотно заигрывал с публикой всякий раз, когда того требовал случай.

Наличие собственного мнения в описанном выше виде было, по сути, отличительным признаком среднего класса, постепенно обнаруживающего свою силу. Дело было не в политике как таковой – хотя вопрос о подоходном налоге вполне мог разбудить спящего зверя, – дело было в соблюдении общепринятого кодекса долга, бережливости и трудолюбия, нарушение которого могло иметь самые ужасные последствия. Отныне все имеющие право голоса составляли средний класс.

Как уже было сказано, обновленный кабинет оказался во всех отношениях либеральнее предыдущего. Пиль приступил к смягчению уголовного кодекса и вытряхнул из него весь мусор мелких и устаревших законов, в том числе отменил смертную казнь за сотню разных преступлений. Тем самым он произвел революцию в уголовном правосудии XIX века. Он изменил законы о транспорте, отменил нефиксированные выплаты для судей, заменив их жалованьем, и упростил уголовное законодательство. Все эти действия заслужили полное одобрение Каннинга. Немного позднее была создана столичная полиция.

Уильям Хаскиссон из Торговой палаты сосредоточил свое внимание на свободной торговле. В то время эти слова были у всех на устах, хотя далеко не все правильно понимали, как свободная торговля воздействует на ценообразование или рынок труда. Продолжая двигаться проложенным ранее курсом, он снизил тарифы на импортные товары и впустил иностранные суда в английские порты. Все это давно пора было сделать. Более ста лет назад в поэме «Виндзорский лес» (1713) Александр Поуп предсказывал: настанет время, когда вольная как ветер и океанские волны Темза будет «для союзов и для встреч, для рода человеческого течь»⁷.

Хаскиссон также рискнул затронуть цены на зерно, тем самым сделав предварительный шаг к отмене Хлебных законов в 1832 году. Он не мог надеяться угодить одновременно и фермерам, и покупателям, кроме того, нужно было учитывать множество дополнительных факторов, от состояния мелкопоместных дворян-землевладельцев до вероятности голода среди бедных слоев населения. Ему приходилось продвигаться крайне медленно и осторожно. Он предложил ввести скользящую шкалу, согласно которой пошлина на импортное зерно варьировалась в зависимости от его цены на внутреннем рынке. Те, кто не понимал смысла этого шага, сочли его разновидностью компромисса. Несмотря на это недопонимание, мера вступила в действие.

Пока Хаскиссон постепенно выводил экономику изпод опеки государства, Каннинг бросил вызов общепринятым дипломатическим традициям, признав независимость зарождающихся южноамериканских государств. Каннингу всегда приходилось играть роль громоотвода во время бури перемен. Заняв пост министра иностранных дел после смерти Каслри, он столкнулся с очередным Конгрессом «Священной лиги», стремившимся искоренить народные свободы. Каннинг никогда не был членом так называемого Венского клуба старых университетских приятелей, разделивших между собой Европу. Он не желал иметь к этому никакого отношения и выразил свое недовольство, предупредив, что, если Франция или Испания осмелятся напасть на Португалию, давнюю союзницу Британии, Каннинг, несомненно, вмешается. Герцог Веллингтон, выступавший на конгрессе как представитель Британии, заявил: «Мы стоим в одиночестве, поскольку таков наш выбор». Британия не была заинтересована в изменении режима правления в других странах, но она считала нужным признать и поддержать правительства, возникшие де-факто по требованию народа. Вряд ли нужно говорить, что главной движущей силой в этом вопросе были торговля и финансы.

Когда испанцы начали сдавать свои южноамериканские колонии французам, английские торговцы, разъяренные перспективой потери рынка, обрели сильного союзника в лице собственного правительства. Британские торговые суда действовали как неофициальный военный флот, обеспечивая снабжением и коммуникациями занятые повстанцами территории. Армия из шести тысяч британских добровольцев помогла Симону Боливару доказать, что он не напрасно носит титул Освободителя во всех странах от Венесуэлы до Эквадора. Каннинг играл в происходящем самую видную роль, возглавляя политическую атаку (или как минимум подрывную деятельность). К концу конфликта Британия признала государственную независимость Колумбии, Мексики, Бразилии и Аргентины. Позднее к этой цепочке присоединились Венесуэла и Гондурас, тем самым гарантировав, что Южноамериканский континент никогда больше не попадет в руки Испанской империи. Однако коренному американо-индейскому населению предстояло вытерпеть еще много десятилетий принудительного труда под гнетом испанских поселенцев.

Большая часть кабинета высказывалась против поддержки мятежников, восставших против законных властей: европейских монархов и монархистов приводила в ужас перспектива возникновения за океаном доброго десятка новых республик. В столицах Европы при активном или молчаливом одобрении некоторых членов британского кабинета министров разрабатывали заговоры против Каннинга, которые, впрочем, ни к чему не привели. Позднее Каннинг заметил, что некоторые пытались «изменить политику этого правительства, изменив меня самого». На стороне Каннинга было неоценимое преимущество в виде поддержки американцев. Принятая в декабре 1823 года доктрина Монро объявляла, что «американские континенты в силу того свободного и независимого состояния, которое они приобрели и поддерживают, отныне не должны рассматриваться как субъекты будущей колонизации какими-либо европейскими державами». Выступая перед палатой общин, Каннинг выразился более лаконично: «Размышляя об Испании, какой ее знали наши предки, я решил, что если Франция одолела Испанию, то Испания не должна обладать обеими Индиями. Я вызвал к жизни Новый Свет, чтобы восстановить равновесие в Старом Свете». Георг IV яростно выступал против какой бы то ни было независимости для покоренных народов: по его мнению, агитаторы за свободу были не кем иным, как предателями собственного монарха, императора Фердинанда VII. Этот выстрел попал слишком близко к цели. Король отказался вслух зачитать отчет Каннинга на открытии парламентской сессии, жалуясь на то, что из-за подагры не может ходить, а также потерял свою вставную челюсть. И все же он был не в силах обуздать стремления Джорджа Каннинга и помешать его политике. Последние звенья королевской власти начали покрываться ржавчиной.

Кроме того, в кабинете не было согласия по вопросу католической эмансипации: Пиль выступал против, а Каннинг – за. «Я думаю, – писал Пиль, – что в этой стране никто не испытывает особенного сочувствия к этому вопросу. Люди устали от него, устали противиться ему или обдумывать его». Разумеется, это было верно только для тех, чья религия находилась в выгодном положении. Закон о помощи католикам 1791 года устранил многие препятствия, разрешив свободу вероисповедания, но для гипотетического «века улучшения» этого было недостаточно. Кроме того, оставалась еще маленькая проблема католической Ирландии, которая вряд ли решилась бы сама собой. Уния 1800 года упразднила ирландский парламент, заменив его не справляющимися со своей задачей государственными учреждениями и некомпетентной английской администрацией. Англо-ирландская аристократия была по большей части продажной и бессильной, а католическое фермерство под властью англичан терпело жестокие лишения и было поставлено на грань нищеты. Предоставление права голоса католикам в Англии и Ирландии было мерой естественной справедливости, еще более необходимой в XIX веке. Каннинг продавливал это решение со всем присущим ему упорством и тягой к публичности. Как можно было поддерживать Симона Боливара в его стремлении к независимости, одновременно отказывая в подобной услуге Дэниелу О’Коннеллу?

О’Коннелл основал Католическую ассоциацию в начале 1823 года, когда надежды ирландцев, разбуженные вигами, были вдребезги разбиты монархией, а раздражение и нежелание подчиняться властям неуклонно росли. Большинство выживало благодаря тому, что приносил крошечный клочок земли, терпело постоянные притеснения со стороны арендодателей и было вынуждено отдавать десятую часть своего урожая (десятину) в пользу протестантской церкви. Наиболее воинственно настроенных католиков, выступающих против угнетателей, терроризировали и избивали члены протестантской ассоциации Peep-o-Day Boys и риббонисты; за католиков, в свою очередь, выступала группа «Защитники». В 1825 году Католическая ассоциация была запрещена, но вскоре она возобновила деятельность под видом учебно-просветительской группы. Это никого не обмануло, но привлечь ее к ответственности стало труднее. О’Коннеллу удалось создать организацию, объединившую в своих рядах духовенство и мирян.

Когда-то любое организованное объединение рассматривали как клику заговорщиков, но теперь это слово приобрело более широкое значение. Закон об объединениях 1799 года, запрещающий создание профессиональных союзов, был принят на волне реакции на якобинскую угрозу того времени. Однако в 1820-х годах объединения возникли среди таких далеких друг от друга групп, как портные, корабельные мастера, пильщики и бондари. Они устанавливали размеры заработка, ограничивали число подмастерьев и отказывались работать с теми, кто не входил в объединение. Парламентский комитет обнаружил, что некоторые из этих групп неофициально существовали почти столетие, но только в 1820-х годах обрели название и самоопределились. Союзное общество новых хлопкопрядильщиков Стокпорта образовалось в 1824 году, в это же время другие «союзные общества» возникли в других профессиях. Их называли профессиональными союзами, поскольку они представляли тех, кто занимался той или иной исторически сложившейся профессией, однако они не имели никакого отношения к рабочему классу заводов и фабрик.

Одной из ведущих фигур зарождающегося союзного движения был Фрэнсис Плейс по прозвищу «Радикальный портной с Чаринг-Кросс». Он был одним из городских радикалов, имеющих такую же долгую историю, как и сам город: везде, где есть большие группы мужчин и женщин, неизбежно возникает общее недовольство и общие обиды. Он организовал забастовку производителей кожаных бриджей, которые в то время были неотъемлемой частью рабочего костюма, – попытка не увенчалась успехом, но это не помешало ему в дальнейшем создавать другие радикальные ассоциации. Его главной целью была отмена законов, запрещавших создание профессиональных союзов. С помощью соратников в парламенте в 1825 году удалось добиться принятия Закона об объединениях, определявшего права профессионального союза в крайне узком смысле, как собрания для переговоров, касающихся заработной платы и условий труда (все остальное могло быть истолковано как преступная деятельность). Закон позволял рабочим «вступать в любое объединение для получения аванса, либо установления размера заработка, либо для сокращения или изменения часов или продолжительности рабочего времени, либо для уменьшения количества работы». В газете Sheffield Mercury от 8 октября 1825 года сообщалось, что мастеровые королевства, объединившись в союз, готовы действовать в соответствии с этими узкими ограничениями. Закон был принят в период процветания, но, когда процветание сменилось кризисом и угасанием, новые профессиональные союзы оказались не в силах справиться с экономическим спадом.

Католическая ассоциация под руководством Дэниела О’Коннелла по-прежнему преуспевала в Ирландии. Римско-католическая церковь поддерживала ее и оплачивала из своих денег членские взносы, а сам О’Коннелл стал одним из героев либеральной реформы. Ирландия подходила на роль жертвы не меньше, чем Сицилия или Греция, и о «бедных ирландцах» вскоре привыкли говорить как о народе, а не как об отдельном классе. Георг IV ничуть не помогал делу. Он написал Роберту Пилю: «Король опасается распространения слухов о том, что он якобы благосклонно относится к католическим притязаниям… И он более не намерен мириться с тем, что вопрос католической эмансипации продолжают обсуждать в его кабинете». Разумеется, это письмо было показано многим, в том числе Веллингтону, который написал: «Если мы не можем избавиться от Католической ассоциации, нам остается надеяться на гражданскую войну в Ирландии».

Разговоры о гражданской войне шли всегда, но страсти особенно накалились, когда в 1825 году политик-реформатор сэр Фрэнсис Бердетт представил в парламенте Билль об эмансипации. В конце апреля 1825 года билль был одобрен палатой общин. Пиль и лорд Ливерпул пригрозили уйти в отставку, если законопроект преодолеет последние препятствия. Ливерпул заявил: «Я с особым неприятием отношусь к римской католической религии, поскольку она проникает во все уголки домашней жизни и насаждает систему тирании, не имеющую себе равных». Знакомый клич «Нет папистам!» снова разнесся по стране. Палата лордов отклонила законопроект, но всем было совершенно ясно, что ради естественной справедливости и сохранения мира в стране католикам в конце концов позволят добиться успеха.

Затем случился финансовый крах 1825 года – лопнул еще один пузырь алчности и самоуверенности. К середине 1826 года работавшие без передышки фабрики были вынуждены закрыться, работников перевели на сокращенный график работы. Казалось естественным и даже неизбежным, что несколько лет подряд экономика переживает подъем, а затем идет на спад. Никто до конца не понимал смысла этого урока. Экономические качели, как иногда называют это явление, были самым ярким символом этого финансового века. Жестокая паника длилась десять дней – на это время многие крупные организации закрыли двери, пережидая бурю.

Финансовый кризис совпал с католическим кризисом, одинаково ударившим по землевладельцам, фермерам, ремесленникам и социальным реформаторам. «Что касается министров, – замечал один член парламента, – они полностью доказали свою неспособность к управлению. Никогда еще в обществе не царило столь единодушное убеждение в несостоятельности министров, как в настоящий момент; никогда столь общим не было чувство, что все сословия уповают на их отстранение, видя в этом свою единственную надежду».

Положение существенно осложнялось хроническим дефицитом зерна в результате неурожая. Очень немногие люди имели землю в собственности, и нехватка зерна означала вполне реальное всеобщее бедствие. Многие предприятия и промыслы были вынуждены закрыться. Евангелисты опасались, что Господь в порыве праведного гнева занес над страной Свою руку. Эдвард Ирвинг начал свое провидческое служение двумя годами ранее, и теперь многие считали его порицания и пророчества абсолютной истиной. Неужели следовало ожидать второго пришествия? Разговоры об апокалипсисе, ниспосланном свыше наказании и грядущем гневе Господнем не утихали. В 1822 году Джон Мартин написал картину «Разрушение Помпеи и Геркуланума», в 1834 году был опубликован роман Эдуарда Булвер-Литтона «Последние дни Помпей».

Парламент вел себя более практично и приземленно. К большой досаде землевладельцев и фермеров, со складов было отпущено полмиллиона кварт бондового зерна. Каннинг объявил об этой мере глубоко недовольной палате общин. «Я никогда не видел, – заметил один наблюдатель, Томас Криви, – ничего подобного той ярости, в которую речь Каннинга привела землевладельцев-вигов и землевладельцев-тори, хотя тори все же бесновались намного сильнее». Этот шаг был воспринят ни много ни мало как уничтожение Хлебных законов. Многие полагали, что свободный рынок зерна будет иметь и другие пагубные последствия, поскольку наступление на землевладельцев и фермеров еще на шаг приближало общество к всеобщей реформе, способной «привести к свержению существующей социальной и политической системы нашей страны». Уничтожение Хлебных законов подрывало унаследованную систему. Однако, по мнению реформаторов, поддержка Хлебных законов навсегда уничтожила бы свободу. Эти громкие заявления высказывались обеими сторонами вполне серьезно и воспринимались так же серьезно. Некоторые даже называли дефицит зерна прямым следствием свободной торговли и принятых нововведений. У Каннинга был на это ответ. «Те, кто огульно противостоит всякому усовершенствованию по причине его новизны, – сказал он, – могут оказаться вынужденными в конце концов подчиниться нововведениям, которые нельзя назвать усовершенствованиями».

Несмотря на собственное возмущение и угрозу голода, землевладельцы не пытались возражать народным требованиям. Никто не хотел навлекать на себя гнев Божий. В небе искали знаки. О том, что Всевышний разгневан, снова заговорили, когда плохо организованная английская армия, собиравшаяся аннексировать процветающий регион Ашанти в Западной Африке, была разбита самими ашанти на берегу реки Адумансу и после сражения всех британских офицеров обезглавили. Новости из столь отдаленного региона с труднопроизносимым названием лишний раз свидетельствовали о могуществе Бога.

В июне 1826 года прошли выборы, но они практически не изменили расстановку сил, разве что слегка склонили чаши весов в пользу протестантского дела. Лорд Ливерпул еще какое-то время держался, но его силы постепенно угасали.

Следующий эпизод может претендовать на некоторое символическое значение. Герцог Йоркский, убежденный тори и наследник престола, скончался от водянки в начале января 1827 года и был похоронен в часовне Святого Георгия в Виндзоре. На затяжной церемонии похорон присутствовали герцог Веллингтон, епископ Линкольнский, герцог Монтроз, Джордж Каннинг и другие высокопоставленные лица. Ужасный холод и долгое стояние на каменном полу ледяной часовни не лучшим образом повлияли на некоторых из них. Епископ вскоре умер, Веллингтон и Каннинг серьезно заболели. Старую гвардию скосила холодная коса.

На фоне общего недовольства лорд Ливерпул наконец надумал умереть. Через шесть недель после того, как он проводил в могилу герцога Йоркского, у него случился критический приступ, однако он продержался еще восемнадцать месяцев, прежде чем окончательно отойти в мир иной. С его смертью война партий разгорелась с новой силой: после десяти с лишним лет притворной гармонии, злостных сплетен и произнесенных шепотом оскорблений стороны больше ничто не сдерживало. Место Ливерпула, разумеется, должен был занять Каннинг, но, после того как его назначили первым министром, шестеро его коллег по кабинету подали в отставку. Ему пришлось пригласить на освободившиеся места нескольких коллег-вигов (ходили слухи, что он сам наполовину виг). Палмерстон, в то время военный министр, встал на его сторону в споре против, как он сам называл это, «глупой старой партии тори». «Идет ли речь о католическом вопросе, – писал он, – о принципах торговли, о Хлебных законах, о рабстве в колониях… во всех этих и подобных этим вопросах правительство встречает поддержку со стороны вигов и сопротивление со стороны его самопровозглашенных друзей». Разве Каннинг не вступался за католиков, в отличие от Роберта Пиля, одного из ушедших в отставку министров? Некоторые издевательски замечали, что Пиль и его друзья теперь могут официально считаться «оппозицией его величества». Только Ливерпулу удавалось поддерживать в правительстве порядок, и, возможно, именно это и было самым веским подтверждением его способностей. С кем он втайне соглашался: с Пилем или с Каннингом? Этого так никто никогда и не узнал. Он был сдержанным, немногословным и загадочным. Заместитель министра внутренних дел считал, что «у Ливерпула было, пожалуй, меньше личных друзей и меньше способностей располагать к себе людей, чем у любого из когда-либо живших министров».

Он жил в неспокойном и тревожном мире. В конце 1826 года лорд Холланд писал: «Политических партий больше нет. Принадлежность к вигам и тори, фокситам и питтитам, министрам и оппозиции перестала быть знаком различия. Теперь друг против друга встали классы и крупные интересы – те, кто выращивает зерно, и те, кто его употребляет, земли и фонды, ирландцы и англичане, католики и протестанты». Как заметил герцог Веллингтон, в этот период правительство было «практически бесполезным».