Читать книгу: «Новая эпоха. От конца Викторианской эпохи до начала третьего тысячелетия», страница 8

Пока немцев гнали обратно по Франции, до них дошли вести, что на востоке потерпела поражение турецкая армия, и союзникам открыт путь в Австро-Венгрию. Немецкие солдаты начали массово сдаваться и дезертировать, а население Германии, оказавшееся перед угрозой голода, потребовало прекращения конфликта. Политики осознали, что война проиграна. Немецкие генералы хоть и неохотно, но тоже признали поражение, однако ответственности за него на себя не взяли, эксплуатируя миф о политиках, «воткнувших им нож в спину» своим принуждением к миру. Кайзер отрекся от престола, была провозглашена Веймарская республика, Австро-Венгрия развалилась на множество отдельных государств.

11 ноября 1918 года германское командование подписало договор о прекращении огня. Этот документ завершал глобальный конфликт, длившийся больше четырех лет, унесший жизни 18 миллионов человек, оставивший 23 миллиона серьезно раненными и еще много миллионов больными и бездомными. Война стоила небывалого напряжения в экономической, социальной и культурной сферах стран-участниц. Один английский солдат, которому повезло вернуться с фронта домой, описал эту бойню как «суицид западной цивилизации».

14
Женский полк

Война прекрасно показала, что женщины отнюдь не пассивны от природы и их полу вовсе не присуща роль «домашних ангелов». К тому же они продемонстрировали свою полную пригодность для «мужской работы»: к 1918 году женщины трудились в магазинах и офисах, в трамваях и на поездах, в банках и школах. Они спускались в шахты, водили автомобили и обрабатывали землю. Они занимали государственные должности и работали на фабриках; сотни тысяч были заняты на государственных оружейных заводах. Многие работницы оборонных предприятий покинули родной дом и жили в съемных квартирах или специально построенных общежитиях рядом с производством, обретя таким образом физическую и экономическую свободу от родителей или работодателей. И пусть их заработки не дотягивали до жалованья коллег-мужчин, теперь они получали в два раза больше, чем в довоенный период. Впервые за всю историю в карманах у представительниц рабочего и низов среднего класса – как замужних, так и незамужних – завелись собственные деньги.

Кроме того, во время войны почти 60 000 женщин ушли добровольцами в Женский вспомогательный корпус. Они служили клерками, механиками, медсестрами и рабочими военных заводов в Британии или отправлялись на Западный фронт в качестве поваров и медицинского персонала. Этими войсками руководила врач Мона Чалмерс Уотсон, считавшая, что они являют собой «авангард женского движения», ослабивший гендерный барьер. На внутреннем фронте стал привычным «военно-рабочий тип женщины» – с коротко стриженными волосами, в комбинезоне и ботинках. С учетом специфики их труда и вызванного войной дефицита тканей приходилось одеваться просто и практично. Эдвардианские платья с рюшечками сменились короткими юбками, брюками и шортами. Вместе с новой работой, одеждой и свободой пришла и новая уверенность, на которой взросло стойкое неприятие старых порядков и нежелание к ним возвращаться.

Мужская правящая верхушка разливалась соловьями, восхваляя вклад женщин в победу. «Как мы смогли бы вынести войну без них? – вопрошал Асквит. – Исключая собственно бои с оружием в руках, едва ли найдется такая служба… где женщины не проявили бы себя наравне с мужчинами». Бывший премьер-министр объявил себя новообращенным адептом в борьбе за право голоса для женщин. По завершении военных действий многие политики согласились, что расширение избирательного права может стать «достойным признанием» их вклада в победу. В частных разговорах эти же люди излагали более прагматические соображения. Один либеральный пэр, полагая, что «обстановка после войны не может быть спокойной», опасался возобновления довоенных суфражистских волнений, «если мы откажемся даровать им право голоса». Закон об избирательном праве для женщин старше 30 лет, принятый в конце концов в 1918 году, означал победу как довоенных суфражисток, так и женщин, трудившихся во время войны.

Закон о народном представительстве предоставлял избирательное право более чем 8 миллионам британок, однако вряд ли можно счесть это достойной наградой за женский вклад в победу, что уж говорить об адекватном ответе на требования суфражистками полного избирательного равенства. Молодые женщины так и не получили права голосовать. А что до равенства с мужчинами, то гендерная пропасть благополучно сохранилась, поскольку это право распространили на всех мужчин старше 21 года и на военнослужащих старше 19 лет независимо от состояния. Женщина же старше 30 лет могла голосовать, только если она сама была главой домохозяйства или замужем за человеком, внесенным в местный реестр избирателей, владела собственностью или в качестве выпускницы в университетском избирательном участке. Расширение мужского избирательного права увеличило электорат на 5 миллионов человек и означало, что голоса женщин составляли всего 35 % от общего числа, несмотря на то что женщин было на 2 миллиона больше.

Закон о представительстве 1918 года задал тон всем послевоенным инициативам, касающимся женщин. Нововведения обещали заметные сдвиги вперед, но равенство так и оставалось недостижимым. Закон о запрете дисквалификации по половому признаку 1919 года и Закон о найме женщин, молодежи и детей 1920 года гарантировали, что женщин не будут увольнять просто потому, что они женщины; теперь они могли избираться в нижнюю палату парламента, поступать в университеты, становиться архитекторами и юристами. При этом им был закрыт доступ в Кембриджский университет и на Лондонскую фондовую биржу, а получение медицинских профессий строго ограничивалось.

Очень больно ударило по женскому движению увольнение 750 000 работниц тыловых фабрик: после этого процент занятых на производстве британок оказался меньше, чем до войны. Принятый в 1919 году Закон о восстановлении довоенной практики, по сути, снова превратил женщин в работников второго сорта – к большому облегчению преимущественно мужских профсоюзов, которые очень старались сохранить рабочие места для вернувшихся с фронта солдат. Равенство проповедовали многие левые – однако лишь для мужчин. Лейбористы по-прежнему оставались сугубо мужской партией, хотя фабричный труд перестал быть прерогативой мужского населения. Члены парламента от лейбористов хором с юнионистами и правой прессой обвиняли именно женщин во всплеске безработицы начала 1920-х годов. И мало кто вспоминал, что они «спасительницы нации».

* * *

В 1920-х годах нападки на женскую независимость продолжились. Законы, где женщины упоминались особо, имели выраженную тенденцию рассматривать их как жен и матерей и касались в основном материнства и вдовства. Запрет на брак, введенный для таких занятий, как государственная служба и преподавание, поставил многих женщин, во время войны занятых в этих сферах, перед выбором – работа или семья, причем им недвусмысленно намекали, что лучше избрать последнее.

Однако ветераны феминистского движения не дремали и защищали молодое поколение от подобной пропаганды. Британская писательница Ребекка Уэст объясняла своим младшим «сестрам»: «женщина, не понимающая, что в силу принадлежности к своему полу она живет в осажденном городе, просто дура, заслуживающая потерю всех привилегий (а она их непременно потеряет), завоеванных для нее более твердохарактерными сестрами». Под покровительством старой гвардии молодые женщины могли вести уверенный и независимый образ жизни, невзирая на гегемонию мужчин. Самоуверенность девушек этого десятилетия казалась современникам такой радикальной, что им дали особое прозвище: «флэпперы»³⁹. В Викторианскую эпоху так называли несовершеннолетних проституток; в эдвардианской Англии термин применяли к девицам, обожавшим модные танцы. Послевоенная «флэппер» – это молодая, живая и сексуально раскрепощенная девушка. К началу 1920-х этот термин включал все вышеперечисленное и много больше: юность, пренебрежение к стереотипам, импульсивность, независимость, сексуальную неортодоксальность, гедонизм, самоуверенность, резвость, страсть к моде и подражание мужскому миру.

Мужчины средних лет произносили слово «флэппер» с интонацией сурового осуждения. Один доктор по имени Р. Мюррэй-Лесли в публичной лекции порицал «этот вид социальных бабочек… фривольных, безответственных, разнузданных, чуть не голых, джазующих “флэпперов”». Демография, однако, не помогала этой мужской критике: женщин теперь было больше, чем мужчин, особенно среди молодежи. Да и сам дух времени благоприятствовал флэпперам. В 1920-х годах молодежь стремилась залить алкоголем и затанцевать саднящие воспоминания о войне, а что до стариков, которые ввязались в эту мясорубку, то над ними насмехались, их игнорировали и критиковали. Молодые женщины гордо приняли новое прозвище и использовали его по отношению к себе и «сестрам».

Некоторая часть флэпперов происходила из низов среднего класса. Секретарши, официантки, журналистки, администраторы, учительницы и продавщицы усердно трудились днем и кутили по ночам. Многие из этих «карьеристок» вполне могли вести независимую от семьи жизнь. Их доходов редко хватало на отдельное от родителей жилье, но они настаивали хотя бы на отдельном ключе, чтобы самостоятельно возвращаться домой после «ночной гулянки». Однако взгляд писателей и журналистов 1920-х годов притягивали в основном эмансипе, происходящие из верхнего слоя среднего класса или высшего общества. Героиня романа Ивлина Во «Мерзкая плоть» (1930) Нина Блаунт, дочь состоятельного полковника, – прекрасный архетипичный пример. Когда ее спрашивают, не «возражает» ли она против соблазнения, она отвечает «да нет, это оченно даже приятно»⁴⁰. Последовавший за этим диалогом сексуальный опыт, вероятно, оказался не слишком впечатляющим, если судить по сделанной позже Ниной ремарке: «Столько глупостей придумали об этой физической любви. По-моему, у зубного врача и то приятнее».

Секс был излюбленной темой разговоров среди флэпперов. «Мы говорим обо всем, – писала одна молодая дама в журнале Eve, – никакая эмоция и никакой опыт не кажутся нам невозможными или неприличными». Феминизм подпитывал и пробуждал подобное поведение. Феминистки 1920-х призывали сестер прибегать к контрацепции, чтобы избежать бесконечных родов, домашних обязанностей и нехватки средств. Контрацептивы также позволяли женщинам исследовать свое влечение, вкусы и потенциал удовольствия. Интеллектуалка Дора Рассел описывал секс как «вещь достойную, прекрасную и несущую женщинам наслаждение»: «даже без детей, даже вне брака», физическое удовольствие возможно для всех. Самой заметной фигурой этой пропагандистской кампании была Мэри Стоупс. Она основала в Лондоне клинику контроля рождаемости и распространяла знания о предохранении через свою книгу «Любовь замужем», ставшую бестселлером сразу после публикации в 1918 году. Стоупс призывала женщин смотреть на себя как на нечто большее, чем «пассивный инструмент [для удовлетворения] мужских потребностей» и исследовать сексуальное удовольствие как имеющее «высочайшую ценность» само по себе.

Эта революция свершалась без явно выраженной цели или идеологии, просто флэпперы на свой лад применяли феминизм на практике. Журналисты писали, что появляться без сопровождения на публике с мужчиной, а уж тем более встречаться с ним наедине для юной девицы абсолютно неприемлемо. При этом у них не хватало духу назвать вслух чудовищные последствия таких внебрачных связей: газеты писали о растущем количестве незамужних беременных женщин, используя эвфемизм «в определенном положении». Отцы предостерегали дочерей от опасностей блуда, пьянства и поздних гулянок. Девушек запугивали историями о том, что каждый четвертый лондонский таксист участвует в торговле людьми; пассажир не мог сбежать из салона такого автомобиля за неимением ручек на дверцах такси в салоне.

Презрев всю эту пропаганду, флэпперы вечерами отправлялись на улицы английских городов в поисках места, где можно потанцевать. Девушек из высшего общества и из верхних слоев среднего класса компаньонка или шофер привозили на занятия в отелях или на частные уроки, а их товарки с более низких уровней социальной лестницы шли пешком или ехали на трамвае на открытые уроки в городских ратушах. Под аккомпанемент фортепиано учитель помогал освоить фигуры самых популярных тогда танцев. Джайв, уанстеп, блэк-боттом, линди хоп, шимми, варсити драг и быстрый фокстрот – все они побывали на пике популярности за это десятилетие; а с 1925 года повсюду танцевали чарльстон, охарактеризованный одной возмущенной газетой как «уродский, дегенератский и негроидный».

Большинство новых танцев приходило из Соединенных Штатов и отличалось энергичностью, весельем и неформальностью. В отличие от довоенных вальсов блэк-боттом могли танцевать все – ни место, ни одежда не имели значения. Демократичные танцы для эры расцветающей демократии. Некоторые из модных движений привезли американские солдаты, ненадолго задержавшиеся в Англии после войны; другие молодежь заимствовала из американских фильмов, выходящих в прокат по всей стране. Их называли рег-танцами, поскольку они исполнялись под регтаймовые фортепианные мотивы или попросту джаз – ту музыку, которая и определила десятилетие. Самим словом «джаз» – а это креольский эвфемизм для секса – описывались многообразные музыкальные формы с синкопированным ритмом, периодическими импровизациями и свободным приподнятым настроением. Американские группы вроде Original Dixiland Juzz Band выступали в английском Palais de Dance⁴¹, открытом в 1919 году на территории лондонского округа Хаммерсмит. За пределами Лондона специально построенные танцевальные клубы появятся чуть позже.

Флэпперы танцевали ночь напролет и на частных вечеринках. Хозяйка из высшего общества приглашала друзей, часто всего за несколько часов, и после ужина гости танцевали под регтайм. Если не удавалось раздобыть музыкантов, годился граммофон (к тому времени они стали существенно дешевле и компактнее); в отсутствие граммофона довольствовались радио. За происходящим на вечеринках присматривали компаньонки, известные как «танцевальные матери» (а на языке молодежи – «будильники» и «огнетушители»).

Другим центром притяжения танцевальной «тусовки» в тот период стали ночные клубы, открывавшиеся по всему Лондону, несмотря на регулярные преследования по Закону о защите королевства 1914 года. Этот акт, давший правительству на время войны широкие полномочия в отношении общества и культуры, позволял закрывать развлекательные заведения в случае, если они служили «аморальным» целям. Все это придавало ночным клубам флер незаконности, подкрепляемый сообщениями об оргиях, которые якобы происходили внутри. В андеграундных клубах (например, «43» на Джерард-стрит в Сохо, подверженного частым облавам полиции) флэпперы веселились с аристократической богемой, криминальными авторитетами, студентами Оксбриджа и знаменитыми спортсменами. Заведением владела великая и ужасная ирландка Кейт Мейрик – вплоть до того, как ее поймали с поличным на продаже алкоголя без лицензии и отправили в тюрьму на полгода. Нимало не смущенная этим, она, отсидев срок, открыла новый клуб со стеклянным танцполом – Silver Slipper, «Серебряный башмачок».

Ночные клубы предоставляли флэпперам и иные удовольствия – коктейли и сигареты. Впервые женщины курили на публике и даже выставляли это напоказ, используя нарочито длинные мундштуки. Коктейли же рассматривались многими как самое романтическое проявление эпохи; в моду по очереди входили «Мартини», «Манхэттен», «Бронкс» и «Белая леди». Некоторые заведения предлагали новый вид развлечений – кабаре, развлекательную программу с музыкой, танцами и песнями, причем артисты могли выступать как на сцене, так и перемещаясь между столиков.

Флэпперы не смогли бы танцевать излюбленные танцы, заниматься теннисом, кататься на велосипеде или на заднем сиденье мотоцикла в довоенных нарядах с кружевами, пуговицами и тугими поясами, стесняющими и дыхание, и движение. Простота, легкость и комфорт – вот что требовалось, и «маленькое черное платье» Коко Шанель (1926 год) недаром стало символом эпохи. Вместе с простотой пришла и дешевизна: платья теперь шились дома всего из какого-нибудь погонного метра материи, а если взять вискозу или искусственный шелк, то удавалось еще и здорово сэкономить.

Впервые в истории женщины стремились иметь мальчишескую фигуру: без выраженной талии, с плоской грудью и худыми бедрами и ягодицами. Не у всех получалось с легкостью добиться желаемой андрогинной внешности; многие флэпперы садились на диеты, прибегали к массажу, плаванию и гимнастике, другие же полагались на одежду, придающую им более подтянутый юношеский вид. Когда-то девушки туго затягивали корсеты, чтобы подчеркнуть бюст, теперь плотные лифы и бюстгальтеры сдавливали и уплощали грудь. Широкие, свободные цилиндрические платья, а также мешковатые штаны совершенно скрывали талию, а заодно и бедра. Надевая брюки, иные флэпперы как бы ссылались на униформу фабричных работниц военного времени; одежда служила способом выражения социальной и политической эмансипации. Заявляя об удовольствии, которое доставлял им секс и телесность вообще, флэпперы прибегали к другому стилю: короткие безрукавные платья, часто с глубокими вырезами спереди и сзади. На протяжении десятилетия юбки становились все короче.

«В период войны и социальной нестабильности, – писал один эксперт по моде, – женщины просто не могли устоять перед искушением подстричь волосы». На короткую стрижку часто водружали модную сенсацию эпохи – шлемоподобную шляпку-колокол, породившую десятки разновидностей, заполонивших магазины. Кто-то из флэпперов надвигал их очень глубоко, по самые брови, но девушки с макияжем, напротив, сдвигали их вверх, чтобы все видели тушь и карандаш вокруг глаз. Косметические трюки придавали девушкам необходимый для вечеринки вид: среди самых популярных числились «неземной» и «оголодавший». Флэпперы, предпочитающие образ маленьких хулиганистых девочек, красили губы в форме «лука купидона». Повсеместное использование косметики – еще один дерзкий жест эпохи; до войны макияж ассоциировался преимущественно с проститутками и актрисами.

С новой модой в одежде пришла и новая мода в языке. Выражая одобрение, флэппер могла сказать «джаз» (jazz), «пчелиные коленки» (bee’s knees; высший сорт) или «кошачье мяу» (cat’s meow; лапочка); негатив передавался эпитетами «викторианский» (Victorian), «душный» (stuffy) или «барахло» (junk). Занудные мужчины назывались «наволочками» (pillow cases), а молодые люди, которых любая девушка могла «одолжить» (borrow) на вечер, – «зонтиками» (umbrellas). Жадных до новых впечатлений женщин с восхищением именовали «печенюшками» (biscuits), а если девушка уводила парня у другой, то становилась «штрейкбрехером» (strikebreaker). В подобной лексике нетрудно уловить отзвуки самоуверенности и непочтительности молодых женщин послевоенной Англии.

15
Часы останавливаются

Закон о народном представительстве 1918 года так и не дал избирательное право всем женщинам, но тем его недостатки не исчерпывались. В нем также не довели до ума принцип «один человек – один голос» по месту проживания: около полутора миллионов мужчин из среднего класса могли проголосовать дважды, воспользовавшись университетским избирательным участком и участком по месту расположения их бизнеса. Закон не предусматривал пропорциональной системы выборов, вместо этого закрепляя старую мажоритарную формулу, по которой преимущество всегда на стороне «раскрученных» партий. Неизменность системы порождала чувство разочарования и крушения надежд среди английских избирателей. Какой смысл голосовать за предпочитаемую партию, если у нее нет никаких шансов на данном избирательном участке?

При всех этих недостатках избирательный закон 1918 года совершил революцию, увеличив электорат в три раза – до 21 миллиона человек. Большая часть мужчин из рабочего класса впервые получила свою долю общественных «акций» через право голоса. Как и в случае с женщинами старше 30 лет, избирательное право для мужчин низкого социального происхождения рассматривалось многими политиками как достойное вознаграждение за их огромный вклад в победу как в тылу, так и на Западном фронте. Заодно признавались статус и мощь, которых достигли профсоюзы и Лейбористская партия в военные годы, – прагматичная уступка политической элиты, опасавшейся возвращения довоенных производственных конфликтов.

Последствия включения в электорат 14 миллионов рабочих мужчин и женщин не заставили себя долго ждать; Ллойд Джордж объявил о выборах сразу после подписания мирного договора. Официально он стремился получить народное одобрение на переговоры по долгосрочному послевоенному урегулированию международных отношений, а также на реализацию программы экономической и социальной реконструкции. Однако для выборов имелись и чисто политические причины. Ллойд Джордж хотел извлечь как можно больше выгоды из своей репутации «человека, выигравшего войну» и премьер-министра, способного, по словам Черчилля, «справляться с делами». Единственная проблема заключалась в том, что теперь за ним не стояла единая сильная партия. Лишь половина либералов в палате общин поддерживала его в 1918 году, остальные держались за Асквита в принципиальной, хоть и безнадежной оппозиции. Премьеру также недоставало последовательной политической программы, ведь военный опыт разнес традиционный либерализм в хлам.

Но прославленный политик-наладчик вскоре придумал решение: продлить жизнь общенациональной коалиции в мирное время и под его руководством. Ллойд Джордж полагал, что привычные линии фронта между партиями стерлись во время войны, притупившей остроту противоречий вокруг свободной торговли и протекционизма, джингоизма и антиимпериализма, государственного вмешательства и частного предпринимательства. Он надеялся, что на смену старой политике интересов кланов и классов пришла политика консенсуса и что ему суждено председательствовать над межпартийной средой. Юнионисты согласились на этот план, главным образом из-за несокрушимого авторитета Ллойд Джорджа. В партии не нашлось лидера, который смог бы тягаться с премьером по популярности, а способность тори как-то привлечь новых избирателей из числа рабочего класса тоже вызывала сомнения. Кроме того, многие консерваторы видели здесь шанс окончательно уничтожить Либеральную партию, вогнав клин между либералами, поддерживающими коалицию, и сторонниками Поддатого.

Лейбористы отклонили предложение войти в коалицию, предпочтя самостоятельную кампанию. Они чувствовали себя уверенно: в электорат вошли широкие слои рабочего класса, сама партия во время войны выросла вдвое (до 3 миллионов), ее положение приобрело устойчивость, а членство в профсоюзах увеличилось до 8 миллионов человек. Рост денежных взносов дал лейбористам ресурсы на расширение своего Национального исполнительного комитета и создание сети партийных ячеек по всей стране. Все внушало лейбористам оптимизм – и их недавнее участие в правительстве, и очевидный закат либералов, и то, что страна согласилась на введение социалистической экономики в военное время.

Они также считали, что смогут использовать захлестнувший Англию послевоенный радикализм. Люди жаждали построить новое, лучшее общество и больше не допускать развязывания капиталистических и империалистических конфликтов. Джордж Оруэлл писал в романе «Глотнуть воздуха»: «Наглядевшись на жуткий, идиотский кавардак, ты переставал воспринимать систему чем-то вечным и безусловным… Ты уже видел – сплошная хренотень»⁴². Похожие взгляды, вероятно, и спровоцировали протесты и волнения во время празднования Дня перемирия в 1919 году, организованного правительством для сплочения нации. В Лутоне толпа ворвалась в здание городского совета и сожгла его. Национальные лидеры встревожились. Как заметил видный придворный лорд Эшер, «монархию и ее стоимость теперь придется оправдывать в глазах измученного войной и голодного пролетариата, наделенного к тому же огромным преимуществом в виде избирательного права».

Лейбористам хватало смелости формулировать радикальные политические предложения: национализация железных дорог, рабочий контроль над промышленностью и требование к капиталу погасить государственный долг. Профсоюзные лидеры и члены парламента от лейбористов полагали, что раз мужчины из рабочего класса несли обязательную воинскую повинность, то «общее богатство» среднего и высшего классов тоже должно «выполнить обязательную повинность и понести расходы по финансовым обязательствам, возникшим из-за конфликта». Партия также решила открыто заявить о своей социалистической сути, принципиально иной, чем у их соперников либералов. В пересмотренной программе 1918 года она публично обещала «работникам ручного и умственного труда все плоды их занятий и максимально справедливое их распределение… на основании общего владения производительными средствами и контроля над каждой отраслью промышленности и услуг».

Упоминание здесь людей «умственного труда» говорит о попытке привлечь на свою сторону представителей среднего класса и интеллигенцию, до войны одобрявших реформистские либеральные кабинеты. Принятие в качестве официальной доктрины социализма, интернационального надклассового учения, присущего не только рабочему классу или тред-юнионам, означало, что лейбористы стремятся дистанцироваться от профсоюзов и расширить свою социальную базу. Рамсей Макдональд проповедовал расплывчатый и поступательный социализм, скроенный по мерке «среднего сегмента», радикализированного войной, «ядром» которого был «разумный мастеровой и состоятельный интеллектуал». И все же обручение рабочей партии с социализмом, пусть и осторожное, сделало ее мишенью для нападок справа и из центра. В предвыборной кампании 1918 года приятели Ллойд Джорджа из консервативной прессы распустили слух о том, что лейбористы готовят социалистическую революцию; а сам премьер-министр утверждал, что «лейбористской партией руководят крайние пацифисты и большевики». Однако это не заставило их отказаться от социалистических убеждений; они твердо верили, что политический центр тяжести сместился влево.

* * *

Общенациональная коалиция выиграла выборы с огромным отрывом; из 700 мест нижней палаты 500 ушло к юнионистам и либералам, получившим письма с поздравлениями от Ллойд Джорджа и Лоу. К восторгу премьера, потерял свой мандат и Макдональд – прямое следствие сработавших антипацифистских выпадов Ллойд Джорджа. Такими результатами народ от души благодарил премьера за героические свершения во время войны и выражал поддержку его планам по восстановлению страны. Победу на выборах обеспечили обещания лучшего будущего и вера электората в то, что Ллойд Джордж и его союзники-юнионисты выполнят их. Молодые члены коалиции вроде Невилла Чемберлена (второго сына Джозефа и единокровного брата Остина), занимая свои места в парламенте, клялись «сделать Англию лучшим местом для жизни, тем самым выказав признательность всем, кто сражался и погиб за нее».

Результаты выборов, однако, дали Ллойд Джорджу повод не только для торжества, но и для беспокойства. Впервые голосовавший рабочий класс очень серьезно поддержал лейбористов: 2,5 миллиона собранных ими голосов увеличили их долю в общенациональном масштабе с 6 до 21 %, хотя мажоритарная система не позволила этим достижениям превратиться в парламентские места. И все же рабочая партия значительно преуспела, введя в парламент 60 своих членов против 40 в 1910 году. Лейбористы обернулись могучей национальной силой и самой крупной отдельной партией оппозиции. Тем временем практически на всех избирательных участках Ирландии за пределами четырех лоялистских графств на северо-востоке победу одержала ультранационалистическая Шинн Фейн, сменившая Ирландскую парламентскую партию в качестве официального политического рупора страны. Многие из избранных в парламент членов Шинн Фейн отбывали тюремное заключение; и все представители движения отказались занять места в Вестминстере, принести клятву британской монархии и вообще признать право британского парламента вмешиваться в дела Ирландии. Вместо этого политики из Шинн Фейн организовали свой парламент в Дублине, Dáil Éireann. Правительству Ллойд Джорджа предстояло разрешить еще более острый «ирландский вопрос», чем тот, с которым столкнулся Асквит до войны.

Закат ИПП лишил либералов традиционной поддержки ирландских скамей – одна из причин, почему выборы 1918 года оказались смертным приговором для Либеральной партии. Официальные «поддатники» заняли всего тридцать шесть мест, а сам Асквит проиграл выборы в Восточном Файфе. Либеральные сторонники коалиции получили 127 мандатов, автоматически став младшим партнером в коалиции, где преобладали тори. В нижней палате доминировали юнионисты (382 человека) и в теории могли в любое время сформировать правительство без Ллойд Джорджа. Их гегемония прямо отразилась в сформированном им кабинете: Лоу назначили лордом – хранителем печати и лидером палаты общин, Остина Чемберлена – канцлером, а Бэлфура – министром иностранных дел.

Юнионисты провели великолепный маневр. Они привлекли к себе новых избирателей из рабочего класса, подняв на щит блистательного либерала и героя войны. Им также удалось заполучить существенную часть женских голосов, установив тем самым прочные отношения с женской частью электората, которые будут длиться весь XX век. Более того, консерваторы использовали и усугубили раздоры среди либералов и незаметно заняли их место как неофициального представителя бизнеса. Многие из 260 новых парламентариев происходили как раз из среды людей, добившихся всего своим трудом, и большая их часть восседала на скамьях юнионистов. Эти-то новоприбывшие, по знаменитому описанию Стэнли Болдуина – «бездушные люди, которые, судя по их виду, неплохо нажились на войне», на самом деле сменили аристократов в качестве источника жизни Консервативной партии. Всего дюжина титулованных наследников прошла в нижнюю палату на выборах 1918 года, а в кабинете министров лишь четверо из 22 принадлежали к знати.

Ллойд Джордж питал надежду, что эти выборы возвестят приход новой политической эры коалиционного согласия, но парламент, собравшийся в самом начале 1919 года, оказался таким же разномастным, как всегда. Приветствуя его, премьер-министр увидел «с одной стороны Совет тред-юнионов, а с другой – Ассоциацию торговых палат»: лейбористы представляли первый, юнионисты вторую. Чьи же интересы защищали либералы на оставшихся скамьях?