Читать книгу: «Старая записная книжка. Часть 2», страница 3
Во французском издании приложены и подражания Лафонтена. Рассказ холодный, растянутый, кое-где искры веселости, но редко. Вот в них нет никакого приапизма.
* * *
Во французском переводе Бокачио есть персидская сказка: Hhatem Thai. Старику явилась женщина красоты чудесной, в наготе; он взял ее за руку, и она исчезла. С той поры он помешался и твердил беспрестанно: J'ai vu jadis et je voudrais revoir encore. – Я видел некогда, хотел бы видеть вновь.
* * *
Relation d'un voyage de Calcutta a Bombay, par feu Reginald Heber, evoque de Calcutta. Londres, 1828. (Описание путешествия из Калькутты в Бомбей; сочинение покойного Реджинальда Гебера, епископа Калькуттского. Лондон. 1828.)
Гебер был в России и описывал Крым. Доктор Кларк воспользовался этим описанием.
«Сесть дюрна (dhurna) означает сесть, чтобы плакать, не меняя положения, не принимая пищи, подвергаясь всем превратностям атмосферы, до тех пор пока представитель власти или человек, против которого дюрна направлена, удовлетворит просьбу, с которой к нему обратились. Эта практика нередко приводится в исполнение частными людьми, чтобы побудить должника к уплате долга или заставить кредитора его отсрочить. Эффект этой меры настолько велик, что лица, у дверей которых она происходит, не считают возможным взяться за какое-либо занятие или принимать пищу все то время, как она длится. Индийцы убеждены, что дух умерших во время дюрны возвращается, чтобы мучить непреклонных врагов».
Английское правительство наложило пошлину на дома в Бенаресе. Вдруг жители провозгласили у себя и во всем околотке дюрну; на третий день, прежде чем английские чиновники узнали о том, собралось более 300 тыс. народа в равнине близ города; они покинули жен, жилища, лавки, работы. Огни были погашены, потому что они не позволяли себе даже пищу варить. Они сидели неподвижные, сложив руки, поникнув головой, в глубоком молчании. Англичане не поддались их требованию, но мерами осторожными и человеколюбивыми положили конец сему затруднительному положению.
* * *
Профессор Росси говорил, кажется, о Швейцарии: в ней поступают с истинами как с людьми: у этих спрашивают, который вам год? И если они не успели еще состариться, то им отказывают в праве заседать в сенате.
* * *
Сисмонди в одной статье, говоря о пользе и приятности истории, замечает:
Между тем мало привлекательности для человека в изучении того, что могло бы быть благотворно для человечества или для его нации, если он убежден, что и по узнавании истины не будет в его воле привести ее в исполнение; что ни он, ни все ему равные не имеют никакого влияния на судьбу народов, а что те, кои правят ими, не их пользу предназначают целью себе. Он тогда предпочитает оставаться в слепоте, чем глазами открытыми видеть, как ведут его к бездне.
Поэтому народы, не пользующиеся свободой и не уповающие на нее, никогда не имеют истинной наклонности к истории. Иные даже не сохраняют памяти событий минувших, как турки и австрийцы; другие, как арабы и испанцы, ищут в ней одну суетную пищу воображению, чудесные битвы, великолепные празднества, приключения изумительные; прочие еще, и эти многочисленнее, вместо истории народной имеют просто историю царскую; для царей, а не для народа трудились ученые; для этих собрали они все, что может льстить их гордости; они покорили им прошедшее, потому что владычество настоящим было для них еще недостаточно.
* * *
Ж.Б. Сей говорит: можно представить себе народ, не ведающий истин, доказываемых экономией политической, в образе населения, принужденного жить в обширном подземелий, в коем равно заключаются все предметы, потребные для существования. Мрак один не дозволяет их находить. Каждый, подстрекаемый нуждой, ищет, что ему потребно, и проходит мимо предмета, который он наиболее желает, или, не замечая, попирает его ногами. Друг друга ищут, окликают и не могут сойтись. Не удается условиться в вещах, которые каждый иметь хочет, вырывают их из рук, раздирают их, даже раздирают друг друга. Все беспорядок, суматоха, насилие, разорение…
Пока нечаянно светозарный луч проникнет в ограду, краснеешь за вред взаимно нанесенный; усматриваешь, что каждый может добыть то, чего желает. Узнаешь, что сии блага плодятся по мере взаимного содействия. Тысячу побуждений любить друг друга; тысячу средств к честным выгодам являются отовсюду: один луч света был всему виной.
Таков образ народа, погруженного в варварство. Таков народ, когда он просветится. Таковы будем мы, когда успехи, отныне неизбежные, совершатся.
* * *
История Петра, изданная в Венеции, и История Меншикова, написанная в «Зеркале света».
Историк разбираемой книги говорит: «Государь ни одного из иностранцев во всю жизнь свою не возвел в первые достоинства военачальников, и сколь бы кто из них ни славился хорошим полководцем, но он не мог полагаться столько на наемников».
Вероятно, в Петре было еще и другое побуждение. Он был слишком царь в душе, чтобы не иметь чутья достоинства государственного. Он мог и должен был пользоваться чужестранцами, но не угощал их Россией, как ныне делают. Можно решительно сказать, что России не нужны и победы, купленные ценой стыда видеть какого-нибудь Дибича начальствующим русским войском на почве, прославленной русскими именами Румянцева, Суворова и других. При этой мысли вся русская кровь стынет на сердце, зная, что кипеть ей не к чему. Что сказали бы Державины, Петровы, если воинственной лире их пришлось бы звучать готическими именами Дибича, Толя? На этих людей ни один русский стих не встанет.
* * *
Известный Пуколов уверял при мне Карамзина, что по каким-то историческим доказательствам видно, что Алексей Петрович был в связи с Екатериной, что Петр застал их однажды в несомнительном положении и что гибель царевича имеет свое начало в этом обстоятельстве.
* * *
История по-настоящему не что иное, как собрание испытаний, над человеческим родом совершенных честолюбцами, завоевателями и всеми людьми, коих влияние сильно запечатлелось на их ближних. Последствия сих испытаний оказываются часто по большим промежуткам, и не иначе можно оценить их, как умея наблюдать, до какой степени подействовали они на средства, коими народы существуют (Revue encyclopedique, 1828. «Анализ полного курса политэкономии»).
* * *
Хроники Канонгетские.
Дремота Вальтер Скотта и даже дремота постыдная. Такие книги пишутся только из денег в уверении, что за подписью имени уже прославленного сойдет с рук и посредственность.
Первый том составлен из болтовни. Три следующие – из трех повестей. Первая хороша. Во второй рассказывается поединок двух погонщиков скота и смертоубийство одного из них. Третья – цепь приключений, на живую нитку связанных. Нет ни вероятия, ни естественности, ни поразительных сверхъестественностей. Хроники Канонгетские хуже самой истории Наполеона. Предисловие довольно замысловато.
* * *
Император Александр Павлович не любил Апраксина и, вероятно, потому, что Апраксин, будучи его флигель-адъютантом, перешел к великому князю Константину.
Апраксин просил однажды объяснения, не зная, чем он подвергнул себя царской немилости. Государь сказал, что он видел, как Апраксин за столом смеялся над ним и передразнивал его… В чем, между прочим, Апраксин не сознавался.
Его мучило, что он еще не произведен в генералы. Однажды преследовал он Волконского своими жалобами. Тот, чтобы отделаться, сказал ему: да подожди, вот будет случай награждения, когда родит великая княгиня (Александра Федоровна). «А как выкинет?» – подхватил Апраксин.
Апраксин был русское лицо во многих отношениях. Ум открытый, живость, понятливость, острота: недостаток образованности: учения самого первоначального, он не мог правильно подписать свое имя; решительно при этом способности разнообразные и гибкие: живопись или рисование и музыка были для него почти природными способностями. Карикатуры его превосходны; с уха разыгрывал он на клавикордах и пел целые оперы.
Чтобы дать понятие об его легкоумии, надо заметить, что он во все пребывание свое в Варшаве, когда всю судьбу свою, так сказать, поработил великому князю, он писал его карикатуры одну смелее другой, по двадцати в день. Он так набил руку на карикатуру великого князя, что писал их машинально пером, или карандашом, где ни попало: на летучих листах, на книгах, на конвертах.
Кроме двух страстей, музыки и рисования, имел он еще две: духи и ордена. У него была точно лавка склянок духов, орденских лент и крестов, которыми он был пожалован. Уверяют даже, что по его смерти нашли у него несколько экземпляров и в разных форматах звезды Станислава второй степени, на которую давно глядел он со страстным вожделением. Он несколько раз и был представлен к ней, но по сказанным причинам не получал ее от государя.
К довершению русских примет был он сердца доброго, но правил весьма легких и уступчивых. В характере его и поведении не было достоинства нравственного. Его можно было любить, но нельзя было уважать.
При другом общежитии, при другом воспитании он, без сомнения, получил бы высшее направление, более соответственное дарам, коими отличила его природа. В качествах своих благих и порочных был он коренное и образцовое дитя русской природы и русского общежития. Часто, посреди самого живого разговора, опускал он вниз глаза свои на кресты, развешанные у него в щегольской симметрии, с нежностью ребенка любующегося своими игрушками, или с пугливым беспокойством ребенка, который смотрит: тут ли они?
* * *
Araucano, испанская поэма дона Алонзо де-Ерцилла, который воспел в ней завоевание области Арауко. Вольтер предпочитает ее в некоторых местах «Илиаде».
* * *
Молодой ирландец. The wild Irish boy, роман Maturin, автора «Мельмота».
Матьюрин, или как англичане его зовут, кажется, Мефрин, удивительный поэт в подробностях. Он не отдает ни себе, ни читателю отчета в своих созданиях, или отдает неудовлетворительный, но зато выходки, целые явления его поразительно хороши. Этот роман далеко отстоит от «Мельмота», но есть места удивительно грациозные, портреты свежие, яркие.
Эпизод Марии, которая как облачная тень является в прелести неосязаемой, неизъяснимой, скользит мимо вас на минуту и в эту минуту так любит и так страдает, что впечатление ее глубоко врывается в душу и, промелькнув, падает в могилу, как моряк в океан, – все это очаровательно.
Автор, кажется, мало знает общество, хотя, как умный человек, и означает его резкими чертами, но, кажется, слишком резкими. Впрочем, английское общество имеет свою статистику; может быть, его наблюдения и сходны с истиной, хотя часто и противоречат общей истине или правдоподобию. Тут вводится Мур, Саутей и какой-то английский романист, но, вероятно, не Вальтер Скотт, которого автор судит довольно строго, особенно же в отношении употребления дарований. Этот классический упрек странен в авторе «Мельмота» и молодого гуманиста. Он сам весь фантастический, и не знаешь, что после чтения его остается в душе: впечатления, подобные впечатлениям вечерней зари, грозы великолепной, музыки таинственной.
* * *
Напрасно думают, что желание разрешения нескольких прав, гражданских и политических, принадлежащих человеку, члену образованного общества, есть признак неприязни к властям, возмутительного беспокойства.
Нимало: мы желаем свободы умственных способностей своих, как желаем свободы телесных способностей, рук, ног, глаз, ушей, подвергаясь взысканию закона, если во зло употребим или через меру эту свободу.
Рука – орудие верно пагубное для ближних, когда она висит с плеча разбойника, но правительство не велит связывать руки всем, потому что в числе прочих будут руки и убийственные. В обществе, где я не имею законного участия по праву того, что я член этого общества, я связан.
Читая газеты, видя, что во Франции, в Англии человек пользуется полнотой бытия своего нравственного и умственного, видя там, что каждая мысль, каждое чувство имеет свой исток и применяется к общей пользе, я не могу смотреть на себя иначе как на затворника в тюрьме, которому оставили употребление одних неотъемлемых способностей, и то с ограничениями; а свобода его в том заключается, что он для службы острога ходит бренча цепями по улице за водой, метет улицы и проч., или собирает милостыню для содержания тюрьмы. В таком насильственном положении страсти должны быть раздражаемы.
Вероятно, если человеку, просидевшему долго с узами на руках, удастся их расторгнуть, то первым движением его будет не перекреститься или подать милостыню, а разве ударить того и тех, которые связали ему руки и дразнили его на свободе, когда он был связан.
* * *
Cinq Mars «Сен-Map». Исторический роман, соч. графа Альфреда де-Виньи. Французская литература много успела в последние годы в роде, как назвать, романтическом, или естественном, в противоположность роду классическому, который весь искусственный. Этот роман весь ознаменован какой-то трезвостью, истиной, которая имеет свою свежесть, как вода, которая бьет из родника и питает на месте, а не приторная вода, увядшая и согретая в буфете.
В Альфреде де-Виньи нет глубокости Вальтера Скотта; но есть тонкость, верность в живописи.
* * *
18 мая 1829, Мещерское
Третьего дня, или четвертого дня, имел я во сне разговор с каким-то иностранцем о России. Между прочим, говорили мы с ним о 14 декабря. Он удивлялся, что мятежники полагали возмутить народ именем цесаревича. Я отвечал ему: «У нас не может быть революции ради идеи; они могут у нас быть лишь во имя определенного лица».
Я готов подтвердить наяву сказанное во сне: история тому свидетельница.
* * *
Августа 5 1829 г.
Memoires d'un apothicaire sur l'epoque pendant les guerres de 1808 – 1813 («Мемуары аптекаря об эпохе войн 1808 – 1813»).
Кажется, автор этой книги фамилии Castile Blaze.
Довольно легкая и складная французская болтовня. По этой книге можно судить, что автор в течение пяти лет ни разу не размышлял и жил поверхностно. В наблюдениях нет ничего глубокого, ни острого. Автор, наблюдатель силы Ансело, в своих «Шести месяцах в России». Впрочем, если он правдив, то можно из его книги собрать несколько испанских сведений уличных, и лошадных, трактирных, будуарных, волокитных; но и тут вымыслы.
* * *
У нас нет правительства, – отвечал Шишков, государственный секретарь, в комитете министров на вопрос Дмитриева, от чьего лица будет обнародовано известие о взятии Москвы, читанное предварительно в комитете по приказанию государя.
Дмитриев, слушая это нелепое сочинение, в котором кто-то на конце падает на колени и молится Богу, спросил, в каком виде будет оно напечатано: просто ли журнальною статьею или объявлением правительства. На это и грянул свой ответ Шишков.
* * *
Что есть любовь к отечеству в нашем быту? Ненависть настоящего положения. В этой любви патриот может сказать с Жуковским:
В любви я знал одни мученья.
Какая же тут любовь, спросят, когда не за что любить? Спросите разрешения загадки этой у Строителя сердца человеческого.
За что любим мы с нежностью, с пристрастием брата недостойного, сына, за которого часто краснеешь? Собственность, свойство не только в физическом, но и в нравственном, не только в положительном, но и в отвлеченном отношении, действует над нами какой-то талисманною силой.
* * *
О Растопчине и Пестеле, Растопчине и Августине, дуэт Растопчина и Павла I, Кутайсов, царская кровь. («Что-то такое рассказывал Ж.-Жак в своей Исповеди. Следовательно, Растопчин выдумал».)
Можно сказать о старике Кутайсове, что он вышел в люди с легкой руки своей.
* * *
Журналы наши так грязны, что нельзя читать их иначе как в перчатках.
* * *
14 октября 1855
«Хотя, с одной стороны, уже одно имя автора ручается за благонамеренность его сочинения, с другой, результат всех его суждений в рукописи (за исключением только некоторых отдельных мыслей и выражений) стремится к тому, чтобы обличить с верою в Бога удалившегося человека от религии и представить превратность существующего ныне образа дел и понятий на Западе, тем не менее вопросы его сочинения духовные слишком жизненны и глубоки, политические – слишком развернуты, свежи, нам одновременны, чтобы можно было без опасения и вреда представить их чтению юной публики.
Частое повторение слов свобода, равенство, реформа, частое возвращение к понятиям: движение века вперед, вечные начала, единство народов, собственность есть кража и тому подобным, останавливают на них внимание читателя и возбуждают деятельность рассудка. Размышления вызывают размышления; звуки – отголоски, иногда неверные. Благоразумие не касается той струны, которой сотрясение произвело столько разрушительных переворотов в западном мире и которой вибрация еще колеблет воздух. Самое верное средство предостеречь от зла – удалять самое понятие о нем». (Заключение мнения генерала Дубельта, поданное в Главное Правление цензуры о последних сочинениях Жуковского, 23 декабря 1850.)
* * *
Официальный список московских славянофилов
Аксаков, Константин Сергеевич.
Аксаков, Иван Сергеевич.
Свербеев, Дмитрий Николаевич.
Хомяков, Алексей Степанович.
Киреевский, Иван Васильевич.
Дмитриев-Мамонтов, Емануил Александрович.
Кошелев, Александр Иванович.
Соловьев, Сергей Михайлович, профессор.
Армфельд, Александр Осипович.
Ефремов, Сергей Михайлович.
Чаадаев, Петр Яковлевич.
Смешно видеть в этом списке, между прочим, Чаадаева, который некогда был по высочайшему повелению произведен в сумасшедшие как отчаянный оксиденталист и папист. Вот с каким толком, с каким знанием личностей и мнений наша высшая полиция доносит правительству на лица и мнения.
* * *
Его превосходительству барону Ф. П. Врангелю
В одной весьма замечательной записке о нынешних тяжких обстоятельствах России, при указании причин, которые довели нас до нынешнего бедственного положения, между прочим сказано:
«Многочисленность форм подавляет у нас сущность административной деятельности и обеспечивает официальную ложь. Взгляните на годовые отчеты. Везде сделано все возможное, везде приобретены успехи, везде водворяется, если не вдруг, то по крайней мере постепенно должный порядок. Взгляните на дело, всмотритесь в него, отделите сущность от бумажной оболочки, то, что есть, от того, что кажется, правду от неправды, или полуправды, и редко где окажется прочная плодотворная польза. Сверху блеск, внизу гниль. В творениях нашего официального многословия нет места для истины. Она затаена между строками, но кто из официальных читателей всегда может обращать внимание на междустрочие».
Прошу ваше превосходительство сообщить эти правдивые слова всем лицам и местам Морского ведомства, от которых в начале будущего года мы ожидаем отчетов за нынешний год, и повторите им, что я требую в помянутых отчетах не похвалы, а истины, и в особенности откровенного и глубоко-обдуманного изложения недостатков каждой части управления и сделанных в ней ошибок, и что те отчеты, в которых нужно будет читать между строками, будут возвращены мною с большою гласностью. Прошу ваше превосходительство разослать всем вышеупомянутым местам и лицам копии с настоящей моей записки.
Подписал: генерал-адмирал Константин.
26 ноября 1855.
Сей напечатанный циркуляр был после отобран. Приведенные в нем слова взяты из записки, составленной П.А.Валуевым, которую я сообщил великому князю.
* * *
Книжка 3. (1818–1828)
От Варшавы до Nowemiasto, принадлежавшего графу Малаховскому, дорога довольно приятна. По сторонам раскинуты селения и леса, и Польша теряет свою однообразность. Положение Nowemiasto живописно, то есть дома и сада графского: на высокой горе, внизу река, луга, покрытые необыкновенно свежей зеленью, и леса. От Nowemiasto до Konskie едешь лесами и песками. Konskie принадлежат другому Малаховскому: много каменных строений. Radoszyce, отданный по смерть третьему Малаховскому. Здесь станция славится лошадьми. До него едешь ужасным песком и скучным сосновым лесом. Здесь железные заводы. Около 270 дымов, из коих только 22 жидовских. Воеводства Сандомирского Lopuszno. Деревня, принадлежащая какому-то Святого Станислава кавалеру, отданная им в аренду жиду. Почтовая смотрительница ласкова и говорлива. Я съел славного цыпленка. Matogoszcz. Дорога к нему песчана и гориста. Иные горы каменисты и вышины покрыты соснами: напоминают некоторые места по Ярославской дороге и Костромской. Городок около 150 дымов и ни одного жидовского. Жители все в желтых домах.
3 часа, в воскресенье, пополуночи
Zarnowiec местечко. Прошлого года сгорело. В нем 52 дома, а всего было не более 150, лучшие дома сгорели. На реке Пильце.
Воскресенье. Краков
Я приехал в Краков около 12-го часа. Съездил в баню: лучше русских, хуже варшавских.
Пришел ко мне консул-резидент императорский. Позвал меня к себе обедать. Письма наместника, видно, писаны обязательным для меня образом. Жена и дочь – добрые люди, кажется, на немецкий лад, как и все. Город вольный, а республиканцы все по чинам. Zarzecki. Пришел к нему комиссар российского императора Miaczynski от меня. И к нему было письмо от наместника. Мне смешно видеть себя в людях. Позвал на другой день обедать, а уже Zarzecki был позван, но уступил день. Приехали Kochanowska варшавская с двумя дочерьми. Меньшая дочь белокурая, хороша собою, другая постарее.
На улице поймал меня кто-то, позвал ехать в Krzecowice: воды в 3 милях от Кракова, на бал. Сперва хотелось, но после испугался. Тем кончил, что поехал. Сел с нами в коляску и горбатый. Долго ехали, уже совсем смерклось, по проселочной дороге. Коляска десять раз едва не ложилась на бок. Горбатый страшно боялся. Я думал себе: напрасно! Нам бояться: ему страха нет. Авось еще от удара сравняется. Зала большая, людей мало. Пошли ужинать. Ужас! В Польше образованность на каждом шаге сталкивается с безобразностью. Место, дома, все на ноге европейской: утка и горох, пиво и венгерское – такое, что в Клину, или в Грязовецах таких не найдешь
Возвратились наверх. Людей поболее, человек 40. Танцуют. Долго смотрел, стало разбирать; пошел говорить. Мало: пошел танцевать и танцевал до упада мазурку. Одна из дам мне говорит: «Вы танцуете как поляк».
Садовска лечится на водах: миловидна и разговорчива. Муж ее похож на Свечина, белевского Мольера. Сестра Пашковска будто хороша. Скотницка была бы на своем месте везде. Вдова не первой молодости. Поставила мужу, умершему в Италии, памятник мраморный, в Италии работанный, в кафедральном соборе. Краковская-Свечина. Жена какого-то woyta с сестрой.
Пошли за коляской. Остались до утра в корчме; я проспал в коляске. Возвратились к 11 часам утра. Дорога живописная, обставлена горами. От Кракова по левой стороне есть длинная стена гор, поросшая частым лесом и усеянная громадными каменьями. Внизу, как бы усажена рядом отделяющимся плачущих берез. Здесь есть природа не так, как в Царстве Польском.
Обедал у комиссара: добродушный старик. Не свободно, но умно изъясняется по-французски. Разговора веселого. Ласков до крайности. Московское гостеприимство. Обедало несколько сенаторов и отставной полковник: умен, но кобенится. Во время обеда приехал президент Сената Wodzicki: умный, уважаемый человек. По-французски говорит очень хорошо. Только что я ему представился, позвал он меня на другой день обедать, и консул меня опять уступил, а сам отложил свой обед до середы.
Пошли по городу. Замок, укрепленный на высоте. Есть что-то кремлевское. Австрийцы все изуродовали; мрамор выштукатурили или выбелили, золотые украшения ободрали, выделанную в камне работу заделали; окна большой величины и каменные рамы заделали, а пробили маленькие окошки. Думаю, что зависть и злоба внушили им варварство. Одна зала похожа на Грановитую палату, но менее; другая – судилище: потолок деревянный четвероугольниками, в кои вставлены были головы. В Академии в Ягеллонской зале есть такой же. В замке голов уже нет.
Рассказывают, что во время одного суда одна голова закричала королю: «Будь справедлив». Если правда, то должно бы у всех царей поделать такие потолки.
Из одной комнаты виды во все стороны Кракова. Церковь Св. Станислава, в которой был разрублен епископ рукою Болеслава Смелого, которому он упрекал всенародно долгое его пребывание в Киеве и отсутствие из отечества. Могила Крака: курган. Курган Ванды. Величка. Карпатские горы.
Храм Богоматери. Все украшения из мрамора. Построен епископом Ivo в 1226, на рынке. Колоколня высокая. Обширный вид.
Храм Святой Анны, крестом, в итальянском вкусе. Одно из священнических одеяний сделано из платья, в котором гильотинировали французскую королеву. Лепная работа и живопись. Десятая часть храма Св. Петра. В академической библиотеке: 2500 рукописей, 25 000 печатных книг. Папская булла о Святом Иоанне Конти. Он стоил Кракову 100 000 экю. Егарт упрекал Академию, что у них нет ни одного святого, а у них много. За словом дело: поставили и своего святого. В Академии на правой руке от ворот видна комната, в которой он жил, а напротив ее придел.
Из старинных печатных книг в Кракове славится Иоанна Дамаскина. Книга записная: записалась в ней жена Димитрия Самозванца. Бантке, библиотекарь, ученый человек, сочинитель Польской истории в 2 томах. Кабинет физический не богат. Кабинет натуральной истории богаче. Аббат Солтык одарил его драгоценнейшими предметами. Есть янтарь, в котором вода. Камни, найденные в Италии: в них сушеные рыбы. Марковский, профессор химии. Жил долго в Париже. Был доктором Жозефины. Бурсы несколько домов, в коих содержатся бедные дети, обучавшиеся в академии. Теперь в гимназии и академии около 1000 учеников и 40 профессоров.
Сукенница, большое строение. Своды. Тут в старину вероятно работали сукна. Теперь лавки и собрания бывают.
Австрийцы ненавидимы. Австрийский император в проезд свой через Галицию с высоты смотрел на Краков, но не въезжал. У президента Сената спросил он, подписана ли уже конституция, которую он вместе с другими покровителями подписал. У комиссара: начала ли образовательная комиссия свои действия, после уже шестимесячных ее занятий, о коей получал он, между прочим, донесения. Свобода Кракову разорение. Он недовольно богат, чтобы жить сам собою, отпустили на волю старика. Государь здесь считается единственным покровителем, а другие по имени, а на деле притеснители. Говорят, что австрийский двор хотел взять за себя Краков, а государь, чтобы спасти его, предложил объявить его свободным. В несчастии своем тем он себя утешает.
Wiliczka давала около миллиона червонцев. Можно сказать, что у Кракова отняли хлеб с солью.
Дом Епископа. Одна комната посвящена польской истории. Колонны, потолок расписан предметами, взятыми из истории; другая – варшавскими видами; третья – краковскими. Праздник, где крестьяне скачут через огонь. На другой стене торжество искуснейшего стрелка: шестеро собираются и стреляют в цель; искуснейший выигрывает награждение. Австрийцы уничтожили обыкновение. Без вкуса: краски грубые. Ботанический сад и обсерватории. Профессор Ленский: хороший живописец. Профессор астрономии. В ясный день видны с обсерватории снежные вершины карпатские.
Сад Крыжановского, городское гулянье, чисто содержан.
Сад Кескевичев рядом с ботаническим, бывший банкир отец Скотницкой.
В Кракове жителей 25000, из коих 5 тысяч жидов. Город правильно выстроен. Из лучших улиц Градская. Дома высокие, вроде варшавских, но более древних. Стою в трактире у Шидловского под вывескою a la Provideyce в комнате, где отдыхал государь после Аустерлица и Иероним в 1811 году. На стене аллегорическая картина, представляющая государя. Написана после его проезда.
Mbaczyncky говорит, что он один раз думал, как перевести настоящим польским словом третий титул Кракова et strictement neuter – neiakiego miasta. Город объявлен свободным, не спросивши у жителей, хотят ли свободы. На город наложили свободу. Жиды в городе Казимира. Из Краковской республики можно плюнуть на Австрию. Подгурже за Вислою. В правлении герцогства было оно вроде Краковского предместья. Многие крыши домов заслонены стеною. Есть один дом в два окна в ширину.
Четверг, 8 августа
Лобзув. Менее полмили. Развалины замка, построенного Казимиром и, вероятно, перестроенного одним из Сигизмундов. Герб Barba. Следы красивого зодчества. Вид на Краков. Могила Эсфири жидовки, любовницы Казимира. Она ночью раз пришла к нему, но королева поймала ее и велела выбросить ее в окно. При Станиславе рыли могилу, но ничего не нашли. Из любви к Эсфири Казимир покровительствовал жидам и построил им город Казимир. Купил Красинский Wincenty и обязался возобновить. Австрийцы и тут все переломали. Недалеко Wola принадлежащая Вьеловийской.
Из Кракова ездили в театр в Галицию и в третий город от Кракова: в Подгурже. Немцы. Граф Бениевский. Примета образованности. Город под пару подольскому; но есть театр и есть зрители: добрые немцы и жиды. Актриса в сажень. Величайшая актриса. Вал вокруг городского укрепления, вроде вала ярославского. Ворота вроде ярославских и кремлевских.
Дешевизна города: таможенных пошлин нет. Можно все выписывать. В трактирах обедают за два злотых. Содержание лошадей дешево. Съестные припасы хороши. Артишоки славные. Плоды вкусные.
Обедал у Wodzick'ого аббата, дяди президента, 75 лет. Заговаривается; но ласков, добродушен. Жил долго в Париже и был аббатом сердечкиным. Об нем говорит Жанлис. Какой-то русский офицер стоял у него в деревне. Он жаловался на панские требования. «Который год вам?» – спросил он у него. «70». – «Как же, проживши так долго на свете, не знаете вы, что человеку необходимо есть и пить». Хорошее старое Венгерское. Картофельное вино. Сладко. Знатоки принимают за Венгерское.
Пятница
Собор в замке, при Мечиславе. Придел Сигизмундов. Прекрасная работа в камне. Мраморные статуи двух Сигизмундов из шведского мрамора. Библиотека. Архив. Сокровища. Голова епископа Станислава. Гвоздь с кресла распятия и ланца подарены императором Оттоном. В подземных сводах гробницы Казимира, Понятовского и Костюшки. Последние две еще не сделаны. В замке богадельня на триста бедных, содержанная человеколюбивым обществом. Комнаты просторны. По 10 грошей на день. Дети обучаются читать и писать. В городе по улицам нищих нет. Ко мне приходили просить милостыню в сюртуке. После увидел я его в мундире городской стражи. Я сказал это без умысла. На другой день президент Сената сказал при мне, что он подписал отставку унтер-офицеру, приходившему просить милостыню. (Вот как составляются путешествия.) Я узнал, что он не по моему случаю был отставлен, а за прежние. Не объяснись это, я остался бы уверен.
Smocza jama. Кракус отравил жившего тут дракона, пожиравшего скот и людей. Дали ему теленка, начиненного серою. Под горою замки.
