Читать книгу: «Гой», страница 3

Некоторое время комбат, внезапно одеревенев, словно впал в транс под воздействием гипноза, смотрел на полукольцо. Потом с застывшим лицом, словно и впрямь во сне повторил все то, что проделал старший политрук. Результат был тот же. На его разжатой ладони лежало полукольцо из пепельного цвета металла.

12.

Лазарь Моисеевич Каганович ковал победу не только как высший руководитель страны по железнодорожному транспорту и член Государственного Комитета Обороны, но и как еврей. Иногда Лазарь Моисеевич даже позволял себе думать, что второе обстоятельство и есть истинно первое. Он вел рискованную игру и искренне был благодарен своим великорусским коллегам по руководству страной, за то, что лишь благодаря их поддержке он все еще жив. А их поддержка была далеко не предопределена. Дело в том, что этой столь чудовищной для России войны можно было реально избежать. И в том, что она все-таки разразилась, сказалось влияние Лазаря Моисеевича на ход исторического процесса.

Два года назад Сталин вызвал к себе на сверхсекретное совещание только тех, кто участвовал во главе с ним в принятии стратегических решений на уровне глобальной политики. Это были товарищи Молотов, Ворошилов, Маленков, Берия, Вознесенский, Микоян и Каганович.

– Речь, товарищи, пойдет вот о чем, – сказал Сталин и, тяжело вздохнув, умолк. Он уже давно никого и ничего не стеснялся, поэтому предположить, что он тянет с началом разговора по морально-этическим соображениям, было совершенно невозможно.

– Прошу вас, товарищи, как коммунистов, максимально активизировать свои интернациональные инстинкты и чувства, поскольку речь сейчас пойдет о войне, мире и еврейском вопросе.

Все посмотрели на Кагановича, а Каганович ощутил нечто непередаваемое, что казалось чем-то более важным, чем сам Сталин. Ему на миг показалось, что он физически не перенесет этого чувства, и тут же с неожиданной ясностью понял, что именно для этих минут появился на свет. И он перестал бояться, отчего пришел просто в ужас.

– Так что там о еврейском вопросе, товарищ Сталин? – спросил он.

Тут уж и Сталин своим ушам не поверил. Его действительно перебили, да еще при свидетелях? И как иногда бывает в таких случаях, дерзость одного раскрепостила всех.

– Не тяни, Коба, что там про евреев? – словно перенесясь в те времена, когда Сталин не был великим кормчим, а сам он маршалом Советского Союза, на правах старого боевого друга поинтересовался Климент Ворошилов.

«Это уже становится похоже на государственный катаклизм первой степени, – подумал Берия, еще больше сосредоточиваясь на происходящем. – Когда царь лично поднимает еврейский вопрос – это всегда государственный катаклизм первой степени».

– У нас есть шанс избежать большой войны и сохранить мир с гитлеровской Германией, полюбовно решив с ней вопросы расширения жизненного пространства, как это называют они, и воссоединения братских народов, как это называем мы, – принялся детально обрисовывать ситуацию Сталин. – Да и вообще мы с фашистами очень похожи, если кто еще не заметил. Между нашими режимами осталась лишь одна разница, а именно, как вы уже поняли, отношение к евреям. Предлагаю высказываться. Высказывайтесь, товарищ Вознесенский.

– Так, может быть, в наших интересах сохранить эту разницу, – словно сам с собой, принялся размышлять вслух Вознесенский, – а то народы мира могут подумать так: у нас уже есть гитлеровская Германия, зачем нам еще Советский Союз?

После этих слов все высказались за сохранение разницы.

– Так, – выслушав соратников, задумчиво сказал Сталин, – а вот какое предложение поступило мне от Гитлера по каналам, о которых даже товарищ Берия и слыхом не слыхал.

Сталин подошел к главному сейфу страны, который стоял в углу его кабинета. О том, что хранилось в этом сейфе, не знал никто в мире. Загородив спиной сейф, Сталин неторопливо открыл его, что-то извлек, положил это на сейф и так же неторопливо, продолжая загораживать собой дверь, запер ее. Когда он повернулся лицом к собравшимся, в руках он держал пакет, вид которого не вызывал никаких сомнений в том, что он государственной важности.

– Не все вам будет понятно, но я прочитаю как есть, – предупредил вождь и извлек из уже распечатанного пакета лист нелинованной бумаги. – Все готовы? Тогда слушайте.

Сталин остался стоять, приблизил послание к глазам и принялся читать:

«Уважаемый коллега, вы, конечно, не забыли нашей удивительной встречи в Вене четверть века тому назад. Мир с той поры разительно переменился, и не в последнюю очередь благодаря нам с вами. Россию и Германию не узнать. И у наших стран есть историческая возможность сохранить мир между собой, если мы придем с вами к согласию. Предлагаю поделить Евразию на две части, причем большая – от Карпатских гор до Тихого океана – остается за вами при условии, что задачу тотального искоренения еврейства на ней вы берете на себя. Не затягивайте с ответом, сами понимаете, что время близко,

искренне Ваш фюрер,

Адольф Гитлер».

Сталин оторвал глаза от бумаги:

– Что скажешь, Лазарь? Прошу тебя, ответь честно, как коммунист коммунисту.

– А я вот что скажу, Иосиф, – не стал затягивать с ответом Каганович, словно он заранее знал, о чем пойдет речь. – Ты ведь учился в семинарии и, надеюсь, еще не забыл Священную историю, в частности то, чем кончались для государств попытки уничтожения евреев. Ни сам Гитлер, ни его Германия хорошо не кончат. Но, предположим, что я это говорю, как еврей. Теперь скажу, как член Политбюро ЦК ВКП(б) и народный комиссар путей сообщения, да еще и нефтяной промышленности…

– Вот это уже интересно, – подал реплику Сталин.

– Да, интересно, – не стал спорить Каганович и продолжил: – Так вот, Гитлер изгнал евреев из физики и искусства, но в Германии остались и физика, и лирика, а если ты изгонишь евреев из физики и лирики, то в России ни физики, ни даже лирики не останется.

– Ну, лирика, положим, останется, – задумчиво возразил Сталин. – Однако Германия без евреев будет и впрямь посильнее, чем мы без евреев, а вот мы с евреями, возможно, будем и посильнее, чем Германия без евреев. Как думаете, товарищи?

– Не торопись, Иосиф.

Сталин грозно и вопросительно посмотрел на Кагановича.

– Разрешите внести предложение, товарищ Сталин.

– Так-то лучше, – сказал вождь. – Вноси.

– Товарищ Сталин, тут нас собралось восемь человек вместе с вами, из них четверо, то есть вы, я, товарищи Микоян и Берия, не русские, а речь все-таки о России идет. Может быть, поступим так, раз уж столь остро встал с подачи Гитлера национальный вопрос – пускай русские, то есть товарищи Маленков, Ворошилов, Молотов и Вознесенский, сами решают, а мы так и быть помолчим. По-моему, это будет правильно.

– Интересное предложение, – не раздумывая, отреагировал Сталин. – Не знаю, может быть, ты и хитришь, Лазарь, но все равно любопытно.

Верховный вождь советских людей вложил послание Гитлера в пакет, запер его в сейфе и, жестом поманив за собой всех не русских, пошел прочь из кабинета. В дверях обернулся:

– Ждем вашего вердикта, наши славянские соратники, а мы тут в приемной чаек попьем, думаю, что товарищ Поскребышев это дело организует.

13.

То, что полукольца в их семьях передавались из поколения в поколение, им друг другу объяснять было не надо.

– Я слышал, – сказал комбат, что эти полукольца время от времени должны соединяться в руках одного человека, который, в свою очередь, вновь разъединит половинки, отдав их разным людям только по ему одному ведомому мотиву. Так оно и идет по кругу. И вот, значит, они опять соединились.

– Несколько неожиданно, – сдерживая себя от проявления эмоций в связи с, возможно, историческим событием, сухо констатировал старший политрук. – Я собирался просить тебя, чтобы ты отдал полукольцо, когда с войны вернешься, моему сыну, а тут такое. Кстати, моих сына и дочь эвакуировали из Южной Пальмиры, а твоего, я слышал, оставили.

– Как слышал? – ужаснулся комбат. – Кто еще слышал?

– Лучше спроси, кто не слышал.

– Все-таки подставили, значит.

– А кого и когда наши не подставляли? Но может быть, в этом и есть наше спасение. Ты прости, что я тебе сейчас рассказал, но, во-первых, а когда же еще, а во-вторых, тех, кому сейчас шестнадцать, успеют призвать на фронт. И неизвестно, у кого из наших сыновей больше шансов выжить: у твоего в подполье или у моего на передовой.

– Спасибо, комиссар, утешил, поднял, можно сказать, мой боевой дух перед сдачей в плен.

– Будь, как настоящий еврей, Гриша, знай, ради чего выжить надо, цепляйся за жизнь, какой бы невыносимой она, порой, ни казалась. Сам знаешь, каково вашим у них в плену. И если что…

– Неужто благословляешь во власовцы податься, комиссар, если, конечно, что?

– Спасай жизнь, Гриша.

– Неужто любой ценой?

– Любой, Гриша, ты и у власовцев не будешь. Да и не такие они…

– А какие?

– Очень может быть, что увидишь и сам… Ладно, я сейчас кое-что подготовлю минут за пятнадцать и пойду. А потом и ты выходи. Но только часов через пять, не раньше, чтоб они тебя под горячую руку не пристрелили.

И старший политрук принялся тщательно готовить осколочные ручные гранаты к применению, после чего начал прилаживать их к ремню гимнастерки.

Комбат все понял, но, чтобы разрядить обстановку, спросил:

– Это что, Пиня?

– А это пояс аида, Гриша. Может, еще когда и услышишь. Бывай!

Попрощавшись таким образом, старший политрук вышел из укрытия и пошел в сторону города.

14.

Аркаша Карась вырос на Подолянке, полуеврейском районе Южной Пальмиры, что при царе, что при большевиках. Семья переехала сюда с пролетарской во всех смыслах Низиновки, населенной в основном славянами, что при царе, что при большевиках. Простые рабоче-крестьянские евреи жили все же побогаче простых рабоче-крестьянских славян, и над загадкой, почему это так, веками бились как лучшие еврейские, так и лучшие славянские умы разной степени интеллектуальной честности и лукавства.

Отец Аркадия, Гриша Карась, во времена своей предреволюционной молодости входил в состав пролетарской боевой дружины Низиновки, которая, в полном соответствии с принципами интернационализма, когда силы, враждебные революции, готовили в городе очередной еврейский погром, отправлялась на Подолянку, чтобы помочь силам еврейской самообороны отразить атаку черносотенцев.

Со своей стороны приказы отражать атаку черносотенцев получали полиция и армия, и по прошествии очередного погрома приходилось всегда только удивляться, как он вообще мог состояться, если его участникам противостояли такие крупные и разнородные вооруженные силы.

Была в этом некая двусмысленность, трудно поддававшаяся пониманию даже самого чистого разума. Дело в том, что часто против погромов выступали и самые известные лидеры черносотенцев.

А еврейский погром тысяча девятьсот пятого года в Южной Пальмире был настолько убедителен, что о нем с возмущением заговорили и в Европе, и, конечно, в Америке, перед которыми русскому царю и без того было чего стыдиться. Ему тем более было обидно, что его называли негласным организатором погрома. Впервые услышав этот охвативший все прогрессивное человечество слушок от Григория Распутина, императрица расплакалась.

– До чего же злы и несправедливы бывают люди, – прикладывая платочек к глазам, говорила она. – Знали бы они Николя.

– Они знают его городовых и казаков, – отвечал Распутин. – А вот ты, матушка, хорошо ли знаешь его городовых и казаков?

Слезы императрицы тут же высохли.

– Он этих городовых и казаков разве в Америке заказал? Или, может быть, это я их с собой из Германии привезла? А погром в Южной Пальмире тоже я организовала?

– Нет, матушка, этого про тебя не говорят. Хотя, если бы говорили, то это было бы гораздо лучше, чем то, что на самом деле о тебе говорят.

Услышав это, императрица окончательно взяла себя в руки:

– Этот народ никогда меня не полюбит, и в этом не виновата ни я, ни народ. Сердцу не прикажешь. Может быть, этот народ чувствует, что и я его не больно люблю. Ни его, ни его страну. Но зла я ему не желаю, Григорий. Уж ты-то знаешь. А он мне? Что, Григорий, молчишь, да еще так мрачно? Да улыбнись, пожалуй. Вели шампанского принести. И выпьем за то, чтобы ненависть этих людей на моих детей не распространилась. Страшно, Григорий. Жутко, порой. Думаешь, я евреев боюсь?

И пока Распутин с императрицей предавались праздности, царь работал.

С мягким укором он спрашивал у генерал-губернатора Южной Пальмиры Константина Адамовича Карангозова, как же это могло произойти, что в городе были разграблены дома мирных иудейских жителей, а десятки из них, включая беременных женщин, детей и граждан престарелого возраста, были убиты?

– И разве объяснишь ему, что хорошо еще, что не сотни? – спросил Константин Адамович у собравшихся в его резиденции на неформальную встречу городских лидеров мнений. Встреча проходила не в рабочем кабинете, но в гостиной. Кто хотел, раскинулся в креслах, кто не хотел, стоял или прохаживался. Лакеи предлагали вина и лимонад, как сидящим, так и стоящим.

– Вам особая благодарность, Виталий Васильевич, – обратился он к младшему офицеру, нервно расхаживавшему из угла в угол, заложив руки за спину, словно он предохранял себя от непрошенных рукопожатий. Младший офицер прервал движение и произнес: – Не стоит благодарности, Константин Адамович.

Встреча и впрямь была глубоко неформальной, и младшего офицера пригласили на нее не в качестве командира саперного батальона, но как восходящую звезду публицистики и аналитики черносотенного движения Всея Руси. Именно солдатам под его командой удалось решительными действиями подавить погром, когда уже казалось, что он выплеснется за пределы Подолянки в мещанские, буржуазные и дворянские кварталы города, где тоже обитали евреи, причем особо ненавидимые всеми слоями общества, как незаслуженно успешные, а то и крещеные.

Этому ныне младшему офицеру, а через двенадцать лет председателю либерально-монархической партии черносотенцев Великой Малой и Белой Руси, предстояло в железнодорожном вагоне, стоявшем на станции Нижнее Дно, принять отречение императора. Он словно уже сейчас был осиян этой предстоящей ему миссией.

– Что вы, как автор Теории разумного антисемитизма, можете сказать о причинах, которые не позволили нам не допустить погрома, позорящего Россию и ее императора?

– Дикость народа нашего, – не задумываясь, ответил не по чину младший офицер, восходящая звезда славянской общественной мысли.

– Не соглашусь с вами, господин Сульгин, хотя бесконечно уважаю вас, как автора Торы антисемитизма, – тут же возразил ему Почетный председатель Всероссийского Общества эмансипированных евреев, богатейший человек Европы и глава Южно-Пальмирского союза любителей британского футбола Шая Букинист. – Дикость вашего народа тут дело десятое, хотя ваша гипотеза о том, что невыносимо прекрасная метафизическая природа славянства резко пока контрастирует с тем, каким мы его наблюдаем в мире физическом. Дело в том, что еврейские погромы не возникают из ничего и не исчезают бесследно. Не терзайте вашу коллективную совесть, господа, в еврейских погромах виноваты сами евреи.

На Шаю Букиниста тут же зашикали сразу со всех сторон. То и дело раздавались реплики: «Вы клевещете на русский народ», «Это дешевая демагогия», «Вы ставите всех нас в неудобное положение», «Евреи такие же подданные короны, как все остальные»…

Напрасно генерал-губернатор взывал:

– Господа, господа, пусть наша встреча и неформальная, но все-таки попрошу соблюдать регламент, иначе я буду вынужден любезно пригласить жандармов.

15.

В 1905 году Григорию Карасю было пять лет, поэтому всего плохого про царя он еще не знал. Но в свои шестнадцать он уже входил в состав боевой пролетарской дружины Низиновки, в девятнадцать вступил старшим красноармейцем в бригаду Котовского, а в двадцать два, когда вождь мирового пролетариата Ленин начал бояться победившую Красную армию больше побежденной Белой, был демобилизован. Правда, как бывший начинающий революционер, вернулся он не в полуподвал в Низиновке, но в комнату в настоящей квартире на Подолянке. Когда-то эта квартира принадлежала грузчику Шломо Водовозову, котрый после десяти лет работы в Южно-Пальмирском порту сумел купить ее, имея уже щестерых детей. Теперь детей было восемь, семья продолжала жить все в той же квартире, но Шлому сильно уплотнили, а саму квартиру национализировали.

Новому соседу Шломо Водовозов очень обрадовался. Сразу было видно, что это свой, пролетарий, а не какой-нибудь бывший магнат, при котором и в уборной, когда-то своей, в полный расслабон уже не посидишь. Поди знай, что этот аристократ еще о тебе подумает. Что ни говори, а само присутствие аристократа где-нибудь поблизости повышает культурный уровень окружающей среды. «Надо, конечно, беречь Дом Давида, – подумал Шломо, – да где он теперь?».

Горестно вздохнув, он спросил:

– Вот вы мне скажите, молодой, но уже давно партийный человек, как пролетарий пролетарию, зачем советской власти понадобилось уплотнять грузчиков? Или вы думаете, что я профессор и мне ничего, кроме стола, стула и полки с книгами не нужно? Но тогда вы ничего не знаете о быте грузчиков. Вы, извините, кто по профессии, ваш уважаемый родитель, мамаша ваша, как я понял, никогда не работала, ведь сразу видно, что вы из порядочной пролетарской семьи.

– Батя мой цементо-бетонщик.

– Ну, вот видите, – обрадовался Шломо Водовозов. – И что? Его тоже уплотнили? Нет? А почему?

– Так в Низиновке и уплотнять нечего.

– Ну да, ну да, – опять обрадовался Шломо, на этот раз, видимо, своей сообразительности, потому что больше радоваться было как будто нечему. – В Низиновке уплотнять нечего, а на Подолянке, выходит, есть чего. Так я и думал. Именно так я почему-то всю свою жизнь и думал. Молодой человек, хотите Песаховки? Пятьдесят четыре градуса вам сильно много не будет?

– А почему вы всю жизнь именно так и думали, Шломо Евсеич, – выпив и закусив после первой, спросил Григорий Карась.

– Богатый исторический опыт, молодой человек. Да вы не волнуйтесь, у вас еще не скоро такой появится.

В тысяча девятьсот двадцать пятом году у заместителя начальника мясомолочного отдела Южно-Пальмирского пищеторга Григория Карася родился сын. На радостях Григорий захотел назвать его в честь умершего год назад любимого вождя Владиленин, но, во-первых, прежде покорная жена сказала, что выцарапает ему глаза, если он только посмеет:

– Лучше сразу его антихристом назови, – воскликнула она и ударилась в слезы.

Во-вторых, Шломо Евсеич отвел его в сторонку и тихо сказал:

– Послушайте вашу жену, Гриша. Она ничего не понимает, но все правильно делает. Вы уверены, что ваш новый вождь всегда будет хорошо относиться к вашему прежнему? Вы думаете, что при Троцком начальники будут так уж рады услышать, что кого-то зовут Владиленин? И вообще, кто знает, что еще будет через десять лет? Может быть, даже имя Никовтор будет самым политически грамотным. А то и Никопер. А может быть и Алекскер в честь Александра Федоровича Керенского. Не спешите, Гриша, я вам говорю, послушайте жену. Лично я предлагаю дать мальчику политически нейтральное имя Аркадий. Может быть, вы знаете царя Аркадия или вождя Аркадия? Назовите так, и никто ничего плохого даже через десять лет не заподозрит.

В принципе, идея была здравой.

Так и получилось, что вырос Аркаша на Подолянке в бывшей квартире ныне уплотненного Шломо Водовозова, а когда ему исполнилось восемь лет, семья медленно, но верно продвигавшегося по службе Григория Карася, получила квартиру в престижном районе города на улице Ленина, бывшей Дюковской. Правда, дом был ближе к Привозу, чем к Приморскому бульвару, но все равно хорошо, особенно, если вспомнить, что жизненный путь Григория начинался в полуподвале в Низиновке. Выходит, что не совсем уж зря Григорий Карась с младых ногтей с оружием в руках боролся за светлое будущее. С лично своим светлым будущим у него по крайней мере что-то дельное получилось.

А в конце лета тысяча девятьсот тридцать девятого года Григория неожиданно призвали в армию, тут же присвоили звание капитана, а служить отправили неподалеку, под Южную Пальмиру, так что семью можно было с места не дергать, но время от времени самому наведываться домой.

Меньше, чем через два года, началась та самая, большая война, в скором наступлении которой не сомневался народ. Однако Гитлер все-таки первый попер. И это сразу ошеломило. Вот если бы мы начали свой очередной освободительный поход, что тоже хреново, но куда денешься, и на фига тогда Россия, как не для того, чтобы в освободительные походы ходить, как это ни бывает тошно. А тут поперли на нас. И народ пригорюнился не на шутку.

16.

Аркашу Карася оставили в городе с главным заданием – фиксировать все, что произойдет с евреями, при этом строго-настрого приказав никого из них, а особенно Шломо Евсеича, не пытаться спасти.

– И задание провалишь, – объяснили, – и ни одному еврею все равно не поможешь.

А Шломо Евсеич был даже рад тому, что Гитлер напал. Он и так знал, что век ему победы над евреями не видать, но теперь в этом даже не сомневался, ведь русских ему точно не одолеть. Так чего же он полез? Как – чего? Видимо, не договорился со Сталиным вместе евреев уничтожать. Стало быть, сам полез по души сталинских евреев. И это очень плохо, потому что погубит он еврейских душ неисчислимо, гораздо больше, чем это бы получилось у Сталина. Как бы действовал Сталин? Неужто согнал бы всех евреев Южной Пальмиры к одному или двум, или пускай трем, вырытым загодя рвам и начал бы планомерно из пулеметов расстреливать? Или стал бы свозить со всей страны евреев во всякие соловки с южлагами, чтобы там их, допустим, в бараках сжигать? Тоже вряд ли. Наверное, попытался бы вывезти всех евреев в Биробиджан, поставил бы там Илью Эренбурга секретарем обкома по идеологии, а Лазаря Кагановича – первым секретарем, и евреи бы ему там без права выезда за каких-нибудь лет тридцать коммунизм бы его дурацкий построили, если бы, конечно, им никто не мешал. Ну а потом обвинил бы Лазаря и Илью в коррупции, а всех евреев – в пособничестве Лазарю и сговоре с американскими империалистами, после чего выслал бы их поднимать, допустим, целину, а уже цветущий Биробиджан отдал бы передовикам славянского социалистического производства вместе с семьями. И, глядишь, пока они там все разворуют, евреи подняли бы целину. И как все было бы не так уж и безнадежно, но тут Гитлер попер.

И Шломо Водовозов занялся актуальной бухгалтерией. Из восьми его детей шестеро были мальчиками. Нужно было быть совсем уж дураком, чтобы не понимать, что это к очень большой, может быть даже до сих пор не виданной войне. И внутренне Шломо был к ней готов. «Итак, – вычислял он, – из шестерых сыновей один работает в таком секретном институте, что тот даже и не в Москве, а где-то совсем уж в глубинах страны. Нет, этот на фронт не попадет. Другой был уже знаменитым чемпином международного уровня игры на скрипке, почти не сходил с парадной, можно сказать, витрины государства, и его, надо понимать, тоже поберегут, хотя Монечка, конечно, будет обязательно проситься на фронт. Ну и хорошо. Его просьбу удовлетворят, и он отправится на союзнические гастроли в Лондон, в конце концов там тоже идет война, и даже можно будет попасть под гитлеровскую бомбежку, так что мальчику стыдно за себя после победы не будет».

С другими четырьмя сыновьями дело обстояло гораздо проще. Исай получит тяжелое ранение, станет инвалидом, но ничего, выучится и заведет семью, хотя и женится на медсестре-славянке. Что тут поделаешь? Внуки – гои, они тоже внуки, потому что не кошерных детей не бывает, а даже если и бывают, то Шломо Евсеич считал себя право имеющим на особое мнение. О трех других своих мальчиках он решил не думать ничего, кроме того хорошего, что каждый из них своего немца, конечно же, убьет. А вот что будет с девочками?

Шломо Евсеич вышел из задумчивости и поймал на себе взгляд жены. Она не решалась его ни о чем спрашивать, но старалась, и не без успеха, все прочитать на лице супруга.

– Надо быть сильными, – сказал Шломо Евсеич даже не на идише, но на иврите. Он вообще словами не разбрасывался, но на иврите как-то особенно. Этот язык не был для него языком сионистской повседневности, которая представлялась ему явлением, хотя и правильным, но слишком уж экзотичным, но оставался Святым и только Святым языком для особо исключительного употребления, ну там, чтобы, например, проклясть или благословить.

Сейчас он благословил.

«Надо быть сильными», – повторил он на иврите и с самым общечеловеческим видом вышел на улицу. Шел он на собрание Хранителей Южно-Пальмирского филиала Тайного еврейского общака. Хранители не были людьми социально заметными. Кандидаты в Хранители отбирались смолоду и одним из условий продвижения вдаль по тайному пути был полный отказ от социальной карьеры. На этот раз у Шломо Евсеича была личная просьба к Совету Хранителей, что, во-первых, хотя и не запрещалось, но рассматривалось как действие из ряда вон выходящее и в любом случае допускалось не более одного раза в жизни. И если жизнь, не дай Бог, складывалась так, что возникала необходимость второй раз обратиться с просьбой личного характера к Совету, то просьба рассматривалась, но сам Хранитель автоматически исключался из Совета, а его прямые наследники в течение пяти поколений не рассматривались в качестве кандидатов в члены Совета.

Но просьба у Шломо Евсеича была первая.

Хранители Тайного еврейского общака должны были решить сегодня два вопроса. Один был чисто техническим и жизненно важным десятой степени. Надо было выбрать, кому из партийных функционеров помочь в борьбе за власть в городе, когда в него вернутся коммунисты, которые из него еще не ушли. Другой был жизненно важным третьей степени, но на самом деле первым из тех, что были в компетенции местного Совета Хранителей еврейского общака. Это были вопросы человеческих жизни и смерти. О первых же двух степенях знали только особо посвященные Мудрецы ТАНАХа, имена которых были неизвестны даже Хранителям. Не ведали они ничего и о формальных организационных структурах деятельности Мудрецов Танаха. Догадывались лишь, что обсуждаются ими актуальные вопросы явления Машиаха и еще какие-то, мысли о которых от себя гнали по причине страха и трепета.

Итак, сегодня вечером предстояло выбрать сто двадцать из тысяч и тысяч обреченных на заклание еврейских семей, чтобы за стоящую того мзду эвакуировать их на одном из последних военно-морских транспортов, покидавших город. И транспорт этот должен был уйти не в Севас с красноармейцами на борту, но в Новороссийск с мирными гражданами еврейской национальности, до которого немцы еще не скоро дойдут. А уж из Новороссийска вырванные в последний момент из лап смерти семьи отправятся, например, в Сталинград, куда уж немцам точно в погоне за безоружными евреями не добраться.

Впрочем, там будет видно. А пока надо было отцепить целый корабль от флотилии так, чтобы командующий Черноморским флотом и сама Ставка Верховного словно бы ничего не заметили. Особой проблемы в этом не было, поскольку вся операция оплачивалась в твердой валюте, положенной на счета, открытые в швейцарских банках на имена решателей. На двадцать пятом году советской власти даже самые преданные идеям Маркса из них, хотя после партийных чисток и массовых расстрелов врагов народа таких уже не осталось, отлично понимали, что это такое.

И вот Шломо Евсеич хотел просить Совет, чтобы в число этих ста двадцати семей была включена семья одной из его дочерей. Просить при таких обстоятельства за две семьи было делом немыслимым: у всех есть дети. Сам Шломо выбирать между дочерьми и внуками не хотел, свалив эту нечеловеческую задачу на Совет. И на обсуждении этого вопроса он присутствовать отказался. Выйдя из комнаты собрания, он прошелся по прихожей, после чего остановился у окна, выходящего на улицу, и взгляд его застыл на здании кирхи, высившейся напротив наискосок.

Нарочно ли предыдущие поколения Хранителей выбрали для своих собраний квартиру с видом на Кирху? Об этом Шломо Евсеич мог только догадываться. Знанием истории местного отделения Тайного общака обладали лишь председатель, его заместитель и один из Хранителей, имени которого не знал никто, включая председателя. Бог весть, кто его назначал.

Около десяти лет назад из этого же окна Шломо наблюдал, как трое рабочих, забравшись на самый верх башни, обвязали устремленный ввысь крест могучими тросами, другие концы которых сбросили вниз, где их коллеги подцепили концы к трактору. Проделав эту операцию, верхолазы спустились на землю, и тогда прозвучала команда. Взревел двигатель, тросы натянулись, и трактор как бы встал на дыбы. Передняя его часть оторвалась от земли, но тракторист, сам напрягшийся, как тросы, не дал слабину, продолжая давить на газ. И в какой-то момент новейшая техника взяла верх над старинным строительством. Крест, словно нехотя, накренился, ощутивший начинающую возвращаться к нему способность к свободе передвижения трактор медленно двинул вперед вдоль по улице. И крест рухнул.

Толпа, стоявшая за милицейским оцеплением, дрогнула. Дрогнуло и само оцепление. Отпрянул от окна и Шломо Евсеич. На мгновение показалось, что он стал свидетелем разрушения Иерусалимского храма, вот только непонятно, какого именно – Первого или Второго.

Поток воспоминаний был прерван приглашением зайти в комнату собраний. Это означало, что выбор сделан, и участь обеих дочерей и внуков Шломо Евсеича решена. Сейчас ему предстояло узнать, какой из его дочерей с детьми жить, а какой вместе с детьми погибнуть. И Шломо Евсеич молил в эту минуту Царя вселенной лишь о том, чтобы быть в их смертный час рядом с ними.

17.

До нападения Гитлера на сталинскую империю в Южной Пальмире проживало почти двести тысяч евреев, составлявших треть населения города. За каких-то четыре месяца войны евреев в городе осталась около половины от прежнего счастливого для них числа. Кого-то призвали в армию, кого-то эвакуировали в организованном порядке, в основном это были семьи советского начальства и научных работников. Судьба тех девяноста тысяч, что остались в городе, была предрешена, хотя ходили слухи, что румынская власть не будет устраивать евреям такой уж Холокост. Помучают только, примерно так, как евреев всегда в Европе и мучали, ну там ограбят на радость христианской публике, как это происходило в одной из комедий Шекспира, ну выселят из обжитых домов в чистое поле, ну вовсе из страны выгонят, так разве в Европе бывало когда-нибудь иначе? Это только за пару десятилетий советской власти в России евреи немного разбаловались, оказавшись так же бесправны, как все остальные. Да и то по всему чувствовалось, что это скоро пройдет, и все вернется на круги своя и при советской власти.