Читать книгу: «Ну как же себя не обожать?!», страница 4

4. Лувр

За свою жизнь я перебывал во множестве музеев и всегда старался попасть в запасники. Кстати, в запасниках Музея изобразительных искусств до возврата в Германию находилась большая часть умыкнутых картин Дрезденской галереи, включая Сикстинскую мадонну. Разумеется, под семью замками. Остальные сокровища по дороге задержались в Киеве.

Если вернуться к военным временам, то я здесь не высказываю никаких моральных суждений. Все хороши. Русским ещё мало досталось. Не сообразили, не организовали нужный отдел НКВД, не разработали инструкций по выемке культурных объектов. Из Германии в числе таких объектов советские солдаты тащили с собой только то, что по части голых баб, потом выбрасывали. Не везти же такую срамоту домой в виде трофеев.

Это вам не шёлковые пижамы, которые офицеры в качестве тех же трофеев отправляли посылками для своих жён. То, что это ношеное чужое бельё с пятнами в подмышках, мало кого смущало. Жёнушки долго кумекали по поводу пижам. Нарядные вещицы, точное назначение которых не было им известно. Да и не только им, их мужьям тоже. Впрочем, последние, хотя и краем глаза, но видели мир, по этой части за них сложно поручиться. Опробование пижам происходило как в басне: «То к темю их прижмёт, то их на хвост нанижет, то их понюхает, то их полижет…». Пижамы отказывались действовать. В провинции по неиспорченности и душевной простоте дамского офицерского корпуса шёлковые комбинации и пижамы стали использовать для парадных выходов в театр. Разумеется, к изумлению и восторгу меломанов. Ложи бенуара можно было именовать ложами дортуара.

Немцы же к пижамам были привычны. Они больше интересовались предметами искусства (в эстетической и коммерческой ипостасях) и планомерно вывозили из оккупированных стран живопись, скульптуру и антиквариат. И если говорить всю правду, то разбойничать начали не немцы. В позапрошлом веке англичане обобрали Египет и Грецию. Из Афин британский посол в Турции вывез скульптуры Парфенона – турки подарили. Греция до сих пор требует их реституции. Ещё раньше Наполеон в результате своего итальянского похода обогатил Лувр массой шедевров живописи из музеев, церквей и частных коллекций. Всё это богатство и сейчас в Париже.

И однажды, как обычно, ни с того ни с сего, у меня возник такой вопрос: а что, во время немецкой оккупации Франции Лувр тоже пощипали? То есть, выражаясь циничным совковым языком, попытались ли каким-либо образом «экспроприировать экспроприированное»? Маркс и Энгельс в своём Манифесте предлагали что попроще: «грабить награбленное». А если немцы собирались захватить ценности, то как реагировали французы?

По данным Министерства ремёсел, торговли и туризма до квадратного двора (la cour carrée) Лувра добираются менее 15 % посетителей музея. Остальных заглатывает стеклянная пирамида, составленная из 666 стёкол, под которой находится вход в музей. Поблизости вьётся огромный хвост желающих приобщиться к прекрасному. В первые воскресные дни месяца посещение бесплатно и народу ещё больше. Между тем, квадратный двор – красивейшее место дворцового ансамбля, само по себе произведение архитектурного искусства. На его строительство ушло больше ста лет. Попасть туда можно через три арки. Одна ведёт от пирамид, северная – с улицы Риволи и южная – с набережной Сены. Внутри этих арок, в их торцах, как и во всём Лувре, расположены стеклянные двери служебных входов, украшенные травленым цветочным орнаментом. Их много: администрация, отдел живописи, отделы скульптуры, прикладного искусства, реставрационные мастерские. В арке двора со стороны Сены находится дверь без вывески. Это вход в библиотеку музея и Архивы национальных музеев, расположенные на третьем этаже и в мезонине. А первые два этажа, когда-то королевские покои – экспозиционные. Это павильон Сюлли с его греческими и египетскими древностями.

Пешеходы снуют через арку в сторону двора и на набережную, и не подозревают, что внизу, как раз у них под ногами, под асфальтом арочного проёма располагается затемнённый зал номер 1 или попросту крипта со сфинксом – одним из сокровищ музея. Идеально сохранившаяся скульптура с туловищем льва и головой фараона Аменемхата II.

Обычно в павильон Сюлли попадают через главный – пирамидальный – вход, хотя, как выяснилось позже, если хорошо обследовать музейный лабиринт, то можно пробраться и из Архивов.

По прежнему опыту попадания в музеи через служебный подъезд я знал, что самым серьёзным препятствием оказывается консьержка на входе. На этот раз всё обошлось благополучно. Взглянув на моё бразильское удостоверение личности, прибранная седая дама приветливо улыбнулась, куда-то позвонила и сообщила о цели моего визита:

– Мсьё – бразильский журналист. Его интересует переписка администрации Лувра с немецкими оккупационными властями.

Через интерфон я услышал:

– Это к нам. Объясните мсьё как сюда подняться.

Никаких выяснений, никаких подозрительных интонаций, никаких подскоков. Воображаю, как на подобный вопрос отреагировали бы в России, где архивы не любят, не показывают, не раскрывают, относятся к ним, как к гражданам с судимостью или как, бывало, милиция к бывшим репрессированным. Всегда с подозрением: «Сидел? Значит, было за что. У нас зря не сажают». Хотя именно у нас вечно сажали зазря и продолжают это делать. Заикнись я об общении и вежливой переписке дирекции псковского или орловского музея с немецкими оккупантами, вдобавок искусствоведами по специальности, сознательная дежурная на входе, наверное, начала бы сучить варикозными ногами и вместо архива сразу же связалась со Следственным комитетом или вызвала ОМОН. Легла бы на пулемёт, но не позволила очернить Родину. Тут я спохватился, прервал мысленные рассуждения и умиротворённо выдохнул. По счастливым обстоятельствам Лувр располагается не в России, а во Франции, и эти дуболобые персонажи туда пока не вхожи. По крайней мере, при исполнении служебных обязанностей, то есть в чёрных масках – намордниках.

Когда в микроскопической лифтовой кабине я поднялся на пятый уровень Лувра, сотрудник Архива уже подготовил план расположения документов и шифры необходимых мне папок. Вся переписка, даже с немецкой стороны, была на безукоризненном французском. Это были вторые машинописные экземпляры писем на тончайшей, почти просвечивающей бумаге.

Я сел читать и сразу же окунулся в нелёгкий музейный быт сороковых годов прошлого века. Мне до этого было известно, что со времён Первой мировой войны у Лувра был хорошо продуманный план эвакуации экспонатов. Он и был приведён в действие в конце тридцатых годов. На редкой фотографии величественная Большая галерея, где обычно стены – живой учебник истории искусства, пуста, замусорена. На другой Венера Милосская, стоящая на деревянном подиуме. Кругом ящики, тележки, кособокая лестница. Богиня обмотана какими-то верёвками, будто перед повешеньем. Из-за этих перевивов создаётся впечатление, будто ей за спиной повязали руки. Из всех возможных положений верхних конечностей непокалеченной скульптуры (а таких предположений великое множество) это самое необычное. Вид у Венеры растерянный: «Меня снова везут? Куда? Как бы теперь ноги не отломили».

После начала военных действий коллекции разместили в 720 хранилищах в Парижском районе и в провинции, в средневековых замках и местных музеях. Для транспортировки громоздких вещей использовались грузовики театра «Комеди Франсез», предназначенные для перевозки декораций. Не обошлось и без курьёзов. Полотно Жерико «Плот Медузы», направленное в Версаль, зацепилось за трамвайные провода, а от короткого замыкания весь город оказался обесточенным.

Так часть шедевров была эвакуирована, опустошённые залы с зияющими рамами опечатаны, музей закрыт, а в колоннаде Лувра вместо открытого кафе и кадок с пальмами появились овощные грядки с луком, редиской и помидорами. В той самой колоннаде, откуда во время Парижской коммуны главари коммунаров за выпивкой наблюдали, как пылает подожженный их приспешниками дворец Тюильри. Акт бессмысленного вандализма. Воздвигнутый как королевская резиденция, дворец некогда гармонично замыкал ансамбль Лувра со стороны Елисейских полей. Пожар перекинулся на музей со стороны Большой Галереи и если бы не Бернарди де Сигуайе с его солдатами, сегодня не о чем было бы писать. Об эвакуации тогда и не помышляли.

Через семьдесят лет набрались опыта, такую эвакуацию предусмотрели и превосходно осуществили. Однако оставалось ещё множество экспонатов, особенно хрупких и трудоподъёмных, которые не успели вывезти, и немецкое командование предписало открыть Лувр для посещения оккупационными войсками. Кто-то запечатлел момент, когда подле скульптуры «Диана – охотница» главный хранитель Лувра даёт пояснения немецкому начальству. Диана смотрится отстранённо. Всё это ей не внове. Скульптура была создана в начале новой эры и за две тысячи лет богиня, как-никак, насмотрелась на приходы и уходы оккупантов.

Спрашивается, почему немцы не стали грабить музей? Да потому, что по их теории французы тоже были арийцами, хотя и второго сорта. В основном по причине грязного Парижа, собачьего дерьма на улицах и запаха мочи в метро. Помешанные на боязни эпидемий, немцы немедленно стали штрафовать за мусор и собак, а в метро вылили столько карболки, что там долго не выветривался запах санпропускника. И ещё неизвестно, от какого запаха сильнее воротит: от карболки или от аммиака. Мало пострадали также голландские музеи, хотя их уже задолго до этого потрясли на распродажах, так что самые привлекательные и репрезентативные вещи оказались в венском Музее истории искусств и в петербургском Эрмитаже.

Знаменитые аркады улицы Риволи через каждые пятьдесят метров завешаны алыми знамёнами со свастикой. Смотрятся они как яркие средневековые штандарты. Машин нет. Лишь редко – одинокий велосипедист. Город казался мёртвым.

Правда, не совсем. Политическая жизнь продолжалась по стрелкам часов, переведённых на берлинское время. В отличие от других европейских стран, Франции во время оккупации посчастливилось иметь своё правительство, располагавшееся в курортном городе Виши. Полностью сотрудничавшее с немцами, но какое-никакое правительство, даже с прежним контролем над африканскими и индокитайскими колониями и с возможностью выдачи загранпаспортов. По всей стране денежной единицей оставался франк, оккупационная марка не вводилась. Поразительно, но в качестве международной валютной единицы продолжал оставаться так называемый «золотой франк». Гестапо не свирепствовало. Высшая германская администрация оккупированной зоны располагалась в Париже, в здании Министерства иностранных дел на Кэ д’Орсе и скромно именовалась Германским посольством. Власти старались создать впечатление, что ничего не произошло, жизнь идёт как раньше. Было объявлено, что закрывшиеся магазины будут конфискованы. Первой из Биарица вернулась ювелирная фирма Картье.

Настойчиво распространялись слухи о том, что со временем Германия и Франция могут слиться в одно государство. На юге существовала и малоизвестная, юридически неопределённая итальянская зона оккупации – оазис валютчиков и контрабандистов.

Учителей не преследовали, школьные программы оставались прежними. Правда, скололи надпись «СВОБОДА РАВЕНСТВО БРАТСТВО» на фронтоне Национального Собрания. Скололи неряшливо – надпись просматривалась. Маршалу Петену по подсказке из ведомства Геббельса срочно понадобились духовные блюда и теперь там красовалось его изобретение – «РАБОТА СЕМЬЯ РОДИНА». То есть свободу вместе с равенством и братством отменили как принцип. Зачем такие излишества при слегка припудренном оккупационном режиме? Вкалывай, плодись, размножайся во славу Родины и не тявкай. Хорошо ещё, что из-за этого примитивного лозунга как-то не особенно насаждалось меню на тему священной национальной идеи. Хотя выходившая по-немецки Французская газета сильно старалась.

Приметы времени обычно удаётся отследить по изображениям на почтовых марках. Я отправился поговорить с филателистами на рю Друо и мне в голос объяснили, что такой патриотический девиз был отпечатан только на одной марке. Мечта коллекционера. Теперь она стоит невероятных денег. На остальных вместо «Французской Республики» фигурировала ненавязчивая надпись «Французское Государство» или «Почта Франции».

Функционировало и даже прибыльно большинство банков, в особенности такие гиганты как Лионский Кредит и Сосьете Женераль. Еврейских банков это раздолье не касалось. Небывалую активность проявляли аукционные дома, но доступ на их торговые площадки в том же отеле Друо для евреев был категорически воспрещён, о чём крупным заголовком при входе извещала префектура Девятого округа. Словом, антисемитизм был в полном расцвете. Я не зря потратил целый день на просмотр прессы той поры. В газете «Гренгуар» от 1942 года некий Филипп Анрио писал: «В Европе 10 миллионов носителей заразы вызывают на нашем континенте эпидемии, от которых мы можем погибнуть…». От цепных репортёров не отставали простые труженики и труженицы, настоящие патриоты и патриотки. В книге, а позже в своём документальном фильме «Доносительство во время оккупации» Андрэ Алими приводит тексты десятков доносов на скрытых и прячущихся евреев.

Всего по данным Алими только за четыре года, с 1940 по 1944, в Гестапо и французскую полицию было отправлено колоссальное число доносов: от трёх до пяти миллионов. Начинаются они в одном формате, примерно так: «Я, такая-то, потомственная арийка, проживающая на бульваре Рошешуар, 3; считаю своим долгом истинной француженки довести до сведения властей, что настоящая фамилия хозяйки аптеки на углу бульвара Рошешуар с бульваром Мажанта не Дюпре, а Зильберштейн. Спешу уведомить, что она – грязная жидовка, мечтающая извести своим пойлом не только нас, законопослушных французов, но и доблестных германских союзников».

Читаешь и оторопь берёт от того, что на свете так много сволочей, как быстро и в каком количестве эти клопы вылезают из своих гнездилищ.

Этот арийский «патриотический долг» несколько поднимал французов в глазах немцев, но опускал в глазах соотечественников, у которых естественный иммунитет против всеобъемлющего одурманивания всё ещё продолжал оставаться. Впрочем, не будем опрометчиво бросать камни, поскольку по числу стукачей на душу населения Советский Союз стоял на втором месте после Германской Демократической Республики, где половина населения стучала на оставшуюся половину. А уж в ГДР система замкнулась, ибо истинные арийцы строчили на истинных арийцев.

Воистину, сбылась поначалу казавшаяся полной бредятиной мечта Маяковского, «чтоб к штыку приравняли перо». Таки прислушались к великому пролетарскому поэту и решили приравнять. В СССР донос стал равносилен расстрелу, во Франции – высылке и смерти в концлагере. К этому даже как-то привыкли без обсуждений. Настолько, что табу в средствах массовой информации продержалось полвека. Что же касается нашей прекрасной страны, то стоит почитать книгу Ф. – К. Нерара «Пять процентов правды. Разоблачение и доносительство в сталинском СССР (1928–1941)». Тут и стукачка с бульвара Рошешуар покажется невинной резвушкой. Достаточно привести беспомощные слова песни небезызвестного приспособленца Сергея Михалкова, которые он поспешил посвятить всесоюзному предателю Павлику Морозову:

 
Был с врагом в борьбе Морозов Павел,
И других бороться с ним учил.
Перед всей деревней выступая,
Своего отца разоблачил.
 

На полном серьёзе говорилось об «ударниках осведомительского труда». Только посмотреть на клички анонимных доносчиков: «Ухо», «Свой», «Знающий», «Наблюдающий», «Зоркий», «Подзорная труба». А если и появлялось настоящее имя, то концовка становилась истерически-приказной: «Примите активнейшие меры по обезопасению меня!». С намёком, что если вдруг не «обезопасеют», то и на них найдётся управа. Некая «труба» из Киева накатала доносы на 300 человек. Семейство Артёмовых направило в «органы» донесения на 171 человека. При этом слово «донос» было запрещено, его разрешалось употреблять только в отрицательном контексте. Вместо него полагалось пользоваться словами «сигнал» или попросту «жалоба». Сама власть тем самым оставалась незапятнанной без особых усилий.

Почему-то принимается за данное, и напрасно, что если человек талантлив и непревзойдён в какой-то области, то это гарантирует его высокие моральные качества. Вовсе нет. Не говоря уж о Маяковском, прекрасным примером является не больше и не меньше как Галина Сергеевна Уланова, которую иначе как богиней и величать не положено. В 1934 году богиня подвела обвинительную черту на заседании Художественного совета Ленинградского (ещё не Кировского) театра оперы и балета, где шельмовали Агриппину Ваганову, которая взрастила, выучила и сделала Уланову балетной звездой. Всё по Булгакову. Рукописи не горят. Не сгорела и эта машинописная страница из протокола собрания:

Такой, по тем временам наповал убийственной, фразы оказалось достаточно, чтобы под аплодисменты бывших учениц и друзей Ваганова, балетмейстер с мировым именем и благодетельница самой Галины Сергеевны, надолго оказалась выброшенной за театральный борт. Видите ли, художественного творчества ей не хватало. Его вполне хватило не только на то, чтобы стать мировой величиной, но, к сожалению и на то, чтобы взлелеять советскую змею на пуантах – Уланову. Поразительно, что Агриппине Яковлевне удалось уберечься от Большого Дома – ленинградской Лубянки, благо время было ещё сравнительно вегетарианским: коротышке Кирову оставалось жить ещё два года. В Кремле вождь и учитель потихоньку начинал точить на него когти. Критика на собрании пока ещё не гарантировала арест. Распоясались чуть позже.

Возвращаясь к Франции, мне страсть как захотелось побеседовать с «истинной арийкой» или, на крайний случай, с её потомством, благо под текстом имелась подпись. Казалось, что это было легко сделать, поскольку я обычно останавливался всего-то в двух кварталах от пересечения указанных бульваров в незамысловатом отеле «Режан». Но встреча не получилась, поскольку в книге Андрэ Алими не оказалось номера квартиры. Консьержка тех времён давно умерла. Попытался искать и жертву – мадам Дюпре, еврейскую отравительницу, но её аптеку уже полвека как закрыли. Упрятали подальше от арийцев, чтобы не напитала послушливые пилюли злым ядом. В этом подъезде теперь тряпичная комиссионка, по три и пять евро за рубашку с чужого плеча, часто прямо с плеча покойника.

При слове «культура» министр народного просвещения и пропаганды Геббельс – как-никак доктор философских наук с дипломами двух университетов – не хватался за револьвер. Знаменитую фразу приписывают его товарищам по партии, то ли Герингу, то ли Гиммлеру, которые за оружие положительно хватались. На самом деле такое заявление впервые появилось в пьесе нацистского драматурга Ханса Йоста. Оттуда её мог заимствовать кто попало, без ссылки на первоисточник.

Но просвещение, так просвещение – для целей ненасильственного насаждения национал-социализма среди представителей среднего класса доктору Геббельсу хотелось облечь эту идею не больше и не меньше как в проявления европейской культуры. Эта подоплёка и спасла французские, бельгийские и голландские музеи от массового разграбления. Вовсе не арийство мадам, проживавшей на перекрёстке бульваров.

Немцы минимально вмешивались в артистическую жизнь Парижа, несмотря на то, что работы выставлявшихся художников в самой Германии продавали за бесценок или просто показательно сжигали как дегенеративное искусство. Но выставить работы можно было только после письменного заявления: «Я, такой-то, француз, а не еврей». Многие шли дальше, обвиняя евреев – Писарро, Шагала, Сутина и «жидо-марксистского декадента» Пикассо – в разлагающем влиянии на истинно французское искусство.

Становилось ясно, кто есть кто. Матисс об евреях открыто не говорил, но с раздражением отмежёвывался от «космополитов, наводнивших Францию». Так что вовсе не Сталин придумал и преследовал «безродных космополитов», подразумевая, конечно, евреев. Их, безродных, в такой именно терминологии до него сочинили «прогрессивные» с точки зрения СССР французские художники. С Геббельсом и Герингом, «покровителями искусств», напрямую общались Вламинк, Дерэн и полдюжины других. Из-за этого после освобождения Франции Вламинк был обвинён в коллаборационизме и арестован.

Никто не покушался на законодательниц мод. Габриэль Шанель продолжала нежиться в роскошном отеле «Ритц» на площади Вандом, где проводила время со своим немецким любовником, красавцем Гансом фон Динклаге. На рю Камбон (за пол-квартала от служебного входа в тот же отель) возвращалась только когда собиралась кроить платья для новой коллекции. Вот один из её мемов того времени: «Мода – это то, что выходит из моды». Кроила без рисунков и лекал, прямо на манекенщицах. По этим платьям потом делали выкройки по 2–3 варианта на размер. Иногда там же устраивала рауты. Кстати будет сказано, дама была не только талантлива, но и изворотлива. Когда, уже после войны её обвинили в сотрудничестве с оккупантами и собирались судить за коллаборационизм, она поступила как капитан корабля, который без сомнений сбрасывает в море любой ценности груз, чтобы только спастись во время бури. А именно широко анонсировала в газетах бесплатную раздачу духов Шанель № 5 американским солдатам, по флакону на военнослужащего. Вернуться домой с таким французским подарком было для них мечтой, особенно для солдат – негров. В США эти духи, ещё из довоенных остатков, стоили громадные деньги. Выстроилась очередь в полторы тысячи человек. И американская администрация заступилась за хваткую модельершу, которая тут же укрылась в Швейцарии.

Сейчас в очередях около бутиков Шанель, на той же рю Камбон, как оголтелые, мечутся «азиатки» – японские, южнокорейские и и китайские туристки, отнюдь не рассчитывая на бесплатный № 5 и залезая в долги дома. Распорядительница тотчас же вычислила меня как ненадёжного покупателя, стала бюстом оттеснять к двери и громко объявила по-английски:

– Мсьё, вам здесь нечего покупать.

Японки решили, что она объявляет о скидках, стали прислушиваться и обступили нас. Я, обращаясь к ним, громко объявил; тоже по-английски:

– Мадам права. Здесь никому нечего покупать. Весь этот кошмар, – я обвёл вокруг руками, – это старьё сорокалетней давности. Избавляетесь от затаренного. Мне стыдно за беднягу Шанель. Она бы вас мигом вышвырнула на улицу. Впрочем, и на панели вам нечего делать. Фигура не та. Не мешает похудеть

И, протолкнувшись через толпу, вышел из магазина. Оглянулся и увидел, что часть публики потянулась за мной, а на заднем плане жестикулировала разъярённая администраторша. Неплохой финал.

Как бы там ни было, в целом немецкие захватчики щадили французское самолюбие и даже в оккупированной зоне предпочитали не действовать прямо. Кроме того, дорваться до культурных сокровищ мечталось сразу стольким конкурирующим претендентам, что равнодействующая оказалась равна нулю. Единственным случаем прямой претензии на музейный шедевр из Лувра была записка министра иностранных дел фон Риббентропа с требованием выдать ему «Купальщицу» Буше. Как видно, по части нагой натуры пристрастия пятидесятилетнего сподвижника Гитлера мало чем отличались от нижних чинов. Из ответных депеш ясно, что дирекция Лувра прямо не отказала, а попросила уточнить какую именно «Купальщицу», поскольку Буше их изобразил с полдюжины на холстах, в архитектурных нишах и даже на дверях. Кроме того, сделали вид, что речь идёт об обмене картины на равноценную из немецких собраний. Тут компетенция министра оказалась не на высоте и дело заглохло.

Вначале, направляясь в Архивы, я предполагал, что, роясь в переписке, найду такую нервную, стрессовую тематику: «Отдайте картину!» – «Не отдадим!». Ничего подобного, никаких выкручиваний рук. В папках подшиты вежливые письма и вежливые ответы на них по поводу забот сугубо приземлённых: уголь и дрова на отопление отдалённых провинциальных хранилищ, просьбы выделить грузовики и такелажников для транспортировки вещей или утихомирить эсэсовцев, которые решили разместиться в папских покоях замка Фонтенбло и уже повредили уникальную мебель. Все эти пожелания неизменно удовлетворялись германской администрацией; в папках не нашлось ни единого отказа.

Таким образом можно подумать, что экспроприации экспроприированного не произошло. Но неужели оккупанты оказались ни с чем? Вовсе нет. Оставалась масса еврейских культурных ценностей, на которые никакие охранные грамоты не распространялись. Живопись, скульптура, антитквариат, нумизматика, филателия, принадлежавшие уехавшим вовремя евреям или отобранные при аресте, рассматривались как немецкая госсобственность и подлежали вывозу в Германию. Но тевтонская тщательность – не русский набег с шашками. Оценка ценностей проводилась не выдвиженцами из малограмотных деревенских и не красной профессурой, а опытными антикварами и искусствоведами. Прежде чем отправить картины, их следовало измерить, сфотографировать, подтвердить провенанс, степень сохранности, а при повреждениях произвести неотложную реставрацию. Только после окончательного атрибуирования и упаковки вещи погружали в специальные железнодорожные составы и направляли в заранее определённые и подготовленные для этой цели хранилища, в основном в Южной Германии. Для этого в горных местностях были вырыты обширные подземные туннели, снабжённые мощной системой кондиционирования.

Одна беда: для проведения всей предварительной экспертизы требовались серьёзные специалисты, помещения и время. Помещение нашлось – свободные от экспонатов пространства Лувра и бывшие апартаменты Наполеона 111 в крыле, выходящем на рю Риволи. Время, казалось, тоже не прижимало, а вот немецких музейщиков и искусствоведов оказалось недостаточно. Они по недосмотру были мобилизованы в армию, а награбленное тем временем товарными поездами везли практически со всей Европы. Поэтому, после недолгих колебаний, к работе были привлечены оказавшиеся безработными французы.

И тут действие разветвляется. Естественно, для местных специалистов пришлось обеспечить хоть и минимальный, но доступ к документации. Они же, как могли, постарались этим воспользоваться в полной мере: следили за перемещением предметов живописи, скульптуры и антиквариата, с риском попасть в чёрные списки, вели записи и расшифровывали адреса, по которым эти ценности отправлялись. Позже всё это позволило быстро обнаружить местонахождение вещей и вернуть их из Германии. Таких героев и героинь было немало, прежде всего в Зале для игры в мяч, обширном помещении поблизости от Версальского дворца, где когда-то состоялось первое открытое выступление третьего сословия против короля, в самом начале Великой Французской Революции. Немцы превратили этот мемориальный зал в громадный перевалочный пункт конфискованных предметов.

С другой стороны, в так называемой «Свободной зоне» – неоккупированной территории Франции – правительство Виши издало закон о лишении французского гражданства евреев, которые сумели эмигрировать, в основном в США и Латинскую Америку. Это был не просто акт антисемитизма, не мстительное репрессивное законодательство без конкретной цели: вы удрали, так мы вам вдогонку всё-таки напакостим с личными документами, сделаем лицами без гражданства. Нет, цель была в том, чтобы новые правила в качестве юридического обоснования позволили конфисковывать собственность беглецов, в частности их банковские счета и богатейшие коллекции.

Что же касается оставшихся евреев, всё ещё обладавших собственностью, то тут произошла странная вещь. Правительственные чиновники Виши настойчиво советовали им оформлять как бы фиктивные дарственные на имя Французского Государства. В дальнейшем это позволяло бы рассматривать спорные вещи как собственность общественную и, следовательно, не подлежащую вывозу в нацистскую Германию. Таким образом действительно удалось укрыть от конфискации уникальные произведения искусства, среди них полотна Рембрандта, Ренуара и Дега, принадлежавшие семье Ротшильдов. Казалось бы, какой благородный жест государства и понимание патриотов-администраторов, которые, как могли, с полным сочувствием вошли в положение отторгнутого меньшинства. В целом, таким и иными способами в распоряжении Управления национальных музеев оказалось громадное число – не меньше сорока тысяч единиц хранения – первоклассных вещей.

Только через много лет стало очевидно, что эта миссия лишь на поверхности была тонко продумана, красива и полна достойного благородства. Конечно, со временем Рембрандт, Ренуар и Дега вернулись в свои особняки: с банкирами Робером и Морисом Ротшильдами особенно не поспоришь. Приплыли, репатриировались голубчики из США и прилипшее к нечестным рукам пришлось вернуть, хотя к нему было так приятно привыкнуть. Спросили, что думает по этому поводу директор Лувра. Тот дал жесткое и раздражённое интервью. Распалялся, провозгласил, что без этих картин коллекции французских музеев не могут считаться полными. Считай, что братья-банкиры обязаны были их тотчас же ему собственноручно подарить. Однако не прошло, не принесли на оставшемся после погрома антикварном блюде. Нахрапистый тон не помог.

Но с сошкой помельче можно было быть посуровее, особенно не церемониться. И Управление национальных музеев повело себя так же нагло, как и швейцарские банки с еврейским счетами, то есть засекретило списки и соглашалось сообщать о наличии картины, скульптуры или антиквариата только при предъявлении документа, удостоверяющего собственность. Естественно, оставшиеся в живых наследники могли и не знать, куда исчезли произведения искусства, а если и знали, то не всегда сходу могли подтвердить свои права дарственными или купчими. И это при том, что Управление музеями располагало всеми материалами о происхождении вещей, то есть, прежде всего, о том, из каких коллекций они были изъяты, когда и кем реквизированы и где находятся. Но это была уже тайна искусствоведческих тайн.

О самом существовании таких архивов стало известно только в конце 90-х годов прошлого века. Когда одному прыткому репортёру обманным путём удалось проникнуть с видеокамерой в это хранилище, оказалось, что архивы вовсе не предназначались для рассекречивания. Навеки секретно, как принято в России. Выявлять законных владельцев тоже никто особенно не собирался. Администрация так долго занималась беспардонным враньём, что сама поверила в отсутствие документов и забыла, где они находились. Разодранные папки с важной юридической документацией просто-напросто валялись в пыли на полу. Они вообще ни для чего не предназначались, и уж меньше всего чтобы попасть в ухоженный мезонин павильона Сюлли, а затем в распоряжение наследников. Это в том павильоне, где я читал про уголь, про подводы, про крысиный яд. Впрочем, крысиный яд, кажется, сгодился, иначе и папок бы не осталось.