Читать книгу: «Коромысла и толкунчики. До этого были «Я и зелёные стрекозы»», страница 4
1.6. На крючок
Где-то в глубине души, мне хотелось найти приключение, изменить судьбу, и завтра проснуться счастливым. Но я шёл по выбранному направлению и не делал физических попыток свернуть в сторону. То, что меня ждёт дома: радость собаки, ворчание матери, телевизионные слова протекающие сквозь деревянные стены, – всё было знакомо, повторялось десятки раз, и никогда не приносило душевного облегчения. А здесь, пока я в дороге, под тёмным, почти чёрным небом, покрытом мириадами мерцающих звёзд, может произойти всё что угодно, всё то, что становиться материальным сначала во сне, а потом наяву.
Небо, позвало пойти меня пешком, и давало надежду на скорейшее чудо. Небо в Санкт Петербурге, расчерченное прожекторами, телебашней, небоскрёбом, заводскими трубами словно грязное фонарное стекло, не привлекает к себе внимание, оно проигрывает в глубине невским волнам, невской мелкой ряби, мостам и огням отражение которых, невская мелкая рябь размножает до бесконечности.
Здесь в Саблино, небо было настолько близким, прозрачным, ярким что мне захотелось сфотографироваться с ним. Сделать селфи я и небо.
Селфи, себяшечка, как считала одна моя знакомая по имени Суламифь, может быть и степенью трагического одиночества, и признаком абсолютной самодостаточности личности. Я не видел ни одной её себяшечки, в любой точке земного шара, в разных, даже в соблазнительных ситуациях, она маниакально просила себя сфотографировать, обращалась за помощью исключительно к миловидным девушкам. Она смущала их знойным взглядом, случайными прикосновениями и запахом тмина. Ей нравилось смотреть, как легкое воздушное создание в ответ щурит глаз над объективом, и застенчиво хмурит лобик. От Суламифь ни одной фотографии, не утекло в сеть, возможно она их и не сохраняла, ей изображения были не нужны, скорее она любила играть и смущать невинных незнакомок.
С большим трудом я нашел свой телефон, в промерзшем кармане он превратился в сосульку. Мне потребовалось довольно значительное время, и такое драгоценное телесное тепло, чтобы отогреть эту черную коробочку, и понять, что телефон безнадежно разряжен.
В бешенстве я бросил телефон в сугроб и издал нечленораздельный звериный крик, вой раненого ежа. После первого крика, я продолжал кричать, уже в восхищении, в восхищении от самого себя. Мне льстило, что где-то внутри сердца, я еще могу ощущать эмоции, не отравленные спиртом.
В это мгновение, я всплыл над сугробом, над замерзшими канавами, устремился ввысь бросив в снежной бездне свое сгубленное тело, канистру, столбы и электрические провода, а потом сделав глоток спирта с ледяным, рабским хладнокровием пополз в поисках, неразумно брошенного, телефона.
Пока я ковырялся в снежной пелене в моей голове, мелкими язвами, мелькали вопросы:
– Почему утром, когда я был еще в безопасности, мне не пришло в голову позвонить близким людям?
– Почему, я не нашел таксиста, и не поехал, туда, где мне были бы рады?
– Где мои ключи?
– Где мой дом?
– Где мой настоящий дом?
– Настоящий? Такое разве бывает?
Телефон, самостоятельно вынырнул из снежного моря и юркнул мне в руки. Не придавая этому значения, после очередного, маленького глотка жизненной эссенции, я вышел на правильную, утрамбованную машинами и людьми дорогу и бодро, с улыбкой на лице, направился к своему тихому приюту.
До этого я шел по сугробам вдоль линии, фонарей, и не видел, что за фонарями, параллельно моему пути, шла расчищенная, замечательный дорога. Мне бы следовало выйти на нее ранее, чтобы спасти ноги от обморожения, чтобы не тратить драгоценное тепло на борьбу со стужей, нельзя было медлить ожидая волшебство.
Ведь волшебство произошло уже на этой твёрдой дороге, моему упрямству, и моему везению, можно было позавидовать. Мне было тепло, мне было весело, весь мир утопал в снегу, а я летел поверх него. Мне ласково, лаяли вслед собаки, канистра неслась выше головы почти как воздушный шар, а душа уже чувствовала свою вторую половинку, с которой вскоре мне предстояло встретиться.
Правда ощущение эйфории прошло, когда я подходил к дому, мой отравленный спиртом мозг уже не контролировал тело. Я беспрестанно ронял канистру, и спотыкаясь падал навзничь. Иногда я не нёс эту бедную канистру, а толкал её носком ботинка, и она с шумом, с кручением словно камень в кёрлинге, неслась по ледяным поверхностям.
Когда среди деревьев и заборов, мелькнули жёлтые окна дома, моё сознание окончательно отключилось, и я начал действовать как подсказывали инстинкты. Себя я видел со стороны в следующем положении:
Человек в растрёпанной одежде, не смог справиться с щеколдой калитки и перелез в палисадник через забор. Канистру, от также зашвырнул через забор, и сразу про неё забыл. Потом он направился в уличный туалет, но по пути прислонился к ёлке, росшей на участке. Взгляд его зацепился за скирду гниющей, или как говорят в деревнях «горевшей» соломы.
Гниение – это процесс который провоцируют маленькие грибки и бактерии. Когда они разлагают целлюлозу выделяется тепло. Стебли сухой травы почти полностью состоят из целлюлозы, забавно что сухие деревянные поленья тоже в большом количестве содержат целлюлозу. Но когда гниют деревья, они в отличии от копны сена почти не нагреваются, процесс идёт слишком медленно. Когда гниёт трава, процесс идёт так бурно, словно действительно она горит, и выделяется много тепла.
Человек, бережно раздвинул соломенные прядки и полез в центр скирды, раздвигая своим телом маленькую норку, в которой ему стало хорошо и уютно. Он закрыл глаза и словно потерял сознание, в его теле всё ещё по сосудам текла тёплая кровь, он двигался, но кожа уже потеряла чувствительность, и не реагировал на уколы соломенных шипов.
Гнилая солома теплотой и влажностью, напоминает живое человеческое тело, я по-видимому инстинктивно вжался в теплую массу, словно в слизистую плаценты, в моём подсознании еще мелькали обрубки бесконечных замороженных улиц, а тело напитывалась природным теплом, испытывало приятные ощущения что-то на подобии, истомы плотской любви, послевкусия после семяизвержения. Я не чувствовал рук и ног, и счастливо парил в невесомой, соломенной колкой темноте.
Интересно есть ли такое видео, как без эрекции и семяизвержения, человек испытывает оргазм, в теплой от гниения травы, массе? Будет ли кому интересно такое видео?
Наверное, такое же ощущение невесомости испытывают северные охотники, когда греются в распоротом брюхе кита или моржа. Более того у них ощущения конечно же острее, ведь они пьют не спирт, а свежую кровь. Кроме того, в брюхе млекопитающих, в кровоточащих лёгких, в печени, в селезёнке растворены гормоны, подходящие человеку. Человек в кровавой мясной ванне впитывает эти гормоны, и испытывает ощущения, не связанные с жалостью или злостью, они другого порядка.
Интересно, городские жители, обитатели бетонных коробок, ценители тёплых батарей и ковров испытают ли они возбуждение если увидят видео, как самоед скидывает унты, меховую малицу и голышом ныряет в требуху, в кишки в разрезанное сердце?
Наверняка свежие кишки кашалота пахнут наподобие тайского рыбного соуса или японской суши-столовой, и видео вызовет не сексуальное, а гастрономическое возбуждение. От просмотра такого видео у многих разыграется аппетит.
Вторая глава. Физиологическая память и физиологические жидкости
2.1. Любитель
Запах гнилой травы вызвал во мне уже давно забытое чувство тошноты. И мне захотелось кричать, кричать так сильно, как я уже когда-то кричал на Луку:
– Лака! Ты заморыш! Ты заморыш!
– Антип не говори так – мямлил Лука – Ты не прав.
Но я был прав. Я всегда был прав, Лука не мог со мной спорить, мне было жалко его, кроме меня никто не мог ему объяснить – что к чему и как делаются дела, на этой огромной голубой планете полной людей и денег.
Не знаю точно, как я относился бы к Луке, если бы моё тело, физически продолжило функционировать. Но оно смято, раскурочено, раздавлено, и представляет собой высохшую лепёшку из засохшей крови и раздробленных костей. В данный момент я заперт и между шершавыми плитами известняка в одной из Саблинских пещер, и не имею связи ни с кем из своих прежних друзей, кроме Луки. И именно с ним я веду свой монолог.
И это не удивительно, мы познакомились с Лукой ещё в раннем детстве, я помню его раньше, чем себя, и всегда он бесил своим поведением. Он вынуждал меня его бить, воспитывать и наказывать. «Заморыш» самое безобидное прозвище какое я ему дал, в последнее время всё чаще вместо его имени «Лука» в моём сознание проносится слово «Лака». Со стороны, мне кажется это слово Луке подходит больше чем настоящие имя, и, наверное, он сам себя так тоже называет.
Помню в детском садике мы с Лукой всегда были вместе. Лука видимо позднее других перестал страдать недержанием мочи. В отличии от всех нас в тихий час он беззаботно спал, и пока мы, скрываясь от нянечек втихомолку общались и кривлялись под одеялами, получая начальные социальные навыки, он видел яркие абстрактные сны.
После пробуждения, когда все мы вскакивали с кроватей и застилая постели готовились к полднику, многие дети, в предвкушении веселья, всматривались в пижаму Луки. Представьте себе он не мог ослушаться родителей и каждый день надевал пижаму. Это была бежевая в синий цветочек курточка и штанишки.
И вот когда вслед за всеми, только по-настоящему сладко потягиваясь Лука, просыпался и приводил постель в порядок, внимание детей было приковано к его пижаме, к тому месту где сходятся ноги. Были в нашей группе две смелые девчушки они подбегали к Луке со стороны спины и трогали его между ног и если там было сыро, то наперегонки бежали за нянечкой. Он в этот момент растерянно осматривался, было понятно, что Лука хочет скрыть свой маленький недостаток, но не знает, как это сделать. Его лицо, напоминало лицо куклы, которая ищет свою маму. Растрёпанные волосики, залитые густой розовой краской щёки, небесные глаза – в этот момент я его ненавидел. Это была первая ненависть, которая проснулась в моей жизни.
Мы учились в разных школах. Пока я получал грамоты на олимпиадах, писал музыку и тексты для поющих трусов, получил медаль «За спасение утопающих» и медаль «За отвагу на пожаре» Лука ходил в ничем не примечательную школу, третий по уровню успеваемости из трёх возможных в параллели, «В» класс.
В первых классах Лука плакал и краснел чаще чем требуется для успокоения и сравнительно сносной жизни для мальчика его возраста. Класс за классом он запаздывал с ответом на социальные запросы своего окружения, и почему-то, когда что-то не понимал или чего-то боялся то рассчитывал на доброту и сочувствие своих ровесников.
Помню с каким недоумением Лука смотрел на своих хохочущих одноклассников. Он стоял у доски руки и брюки у него были в растворителе, но дети смеялись не над этим. Дети привыкли к неудобному маркеру, который тёк в ладонях, к скрипящей доске, к химической губке. У Луки одна из брючин случайно заправилась в носок и топорщилась над кроссовкой словно парус на дубоносной лодке.
Лука видел этот парус, он видел брючину, заправленную в носок, но не придавал этому событию какого-либо значения. Ему брючина и носок казались вещью, над которой невозможно смеяться. Лака не понимал, что дети не просто так сообща смеются над ним и его брюками, дети таким образом социализируются, и его личный социальный статус, если подобные ситуации будут повторятся в будущем, будет обдувать носки и щекотать пятки. Лака не задумывался о таких, как ему казалось мелочах, о таких малозначащих вещах. Он вообще не думал о вещах, которые явно не могут улучшить или ухудшить его наивное воздушное миропонимание.
Стоя у доски он реагировал на смех детей глупым молчанием, устало молчала учительница, жестоко молчали родители, когда утром собирали Луку в школу, и только дубоносая лодка, под всеми парусами набирала ход, и вот-вот на ней должен был быть поднят красный флаг. Шли годы, сохли реки и болота, плотина резала залив, а парус только лишь более умело научился ловить ветра и лавировать вокруг пальцев ног.
В благословенное время, когда все мальчишки в классе Луки, вдруг в один день, резко стали следить за белизной своих кроссовок, он всё ещё играл в животных и представлял себя то птенчиком, то белочкой или ещё кем ни будь нежным и пушистым. Пока ребята, во время перемен, толпились в туалете у раковины смывая со своей обувки малейшее пятнышки и черточки, Лука разбежавшись, рыбкой нырял на паркет и скользил на животе по свежей мастике, испытывая неземное удовольствие. Его не останавливали; ни бесконечная домашняя ругань матери, ни весёлое презрение друзей которое он путал с дружбой, ни равнодушие учителей. Лука не считал жирные пятна на своей одежде грязью, он был уверен, что эти невзрачные пятна если кто и заметит, то не посчитает чем-то требующим внимания и мнения.
Кстати забавно то, что за настоящую грязь и грязные пятна Лука считал только глину или сапропель. И глина, и сапропель являются горными породами, и я в настоящий момент, влачу свое призрачное существование в подземелье, в окружении, горных пород, в какой-то мере и силос, и гнилая трава, запах которой бесконечно усиливается в моем убежище тоже являются молодыми горными породами.
И кстати под землёй всегда отсутствуют запахи, и сегодня, когда появился запах гнилой травы мне показалось что это галлюцинация. Галлюцинации обычное дело в пещерах. Такое бывает, когда отсутствует какой ни будь стимул раздражения органов чувств – зрения, осязания, обоняния, тактильных пятен. Если стимул отсутствует достаточно долго, то центральная нервная система человека начинает продуцировать его самостоятельно. В головном мозге появляются звуки, запахи, световые и тактильные явления. Бывают световые, звуковые, тактильные и очень редко обонятельные галлюцинации.
Не надо думать, что я только ненавидел Луку и мы не имели общих интересов. Наши отношения были конечно странными, но взаимными. Он со мной дружил, его дружба была детской, верной, горячей. Я его считал рабом, он всегда выполнял все мои просьбы и ничего не требовал взамен. Для меня его добровольное рабство было существенным шагом к взрослению, я даже искренне уважал Луку за его помощь в моем развитии. Недавно я заметил, что почти все взрослые люди являются добровольными, бесхитростными рабами.
Общим нашим детскими интересом были Пионеры, члены советской школьной организации. В фойе школы, где учился Лака, сохранились ветхие, выцветшие цветные фотографии где ребята в праздничной форме, с торжественными красными галстуками счастливо искренне улыбались нам, своему, будущему и видимо были уверены, что мы ими гордимся. Красный галстук был для нас с Лукой символом гордости, геройства и счастья. Мы тогда ещё не знали, что и красный галстук, и жёлтая, вредная для здоровья мастика, которой натирали полы в школе, и маркер с ядовитым растворителем и блеклая классная доска всё это давала нам государство. То самое государство, граждане которой приветствовали геноцид детей на своей земле.
Кстати рабом Лука был плохим. Он, не предугадывал мои желания, а ожидал устную просьбу. Он эмоционально был глух к чужим людям и мог ощущать только свои желания, это самая запущенная степень эгоизма. И он только в 9-м классе, в мае, на последнем уроке Родной Литературы смог увидеть своё уродство. Уродство – вызванное эгоизмом.
Было дано домашние задание выучить и рассказать перед классом свое любимое стихотворение. Лака вызвался отвечать первым: с плутоватой улыбкой, ухмыляясь он продекламировал стихотворение Маршака. Наверное, это были похожие на эти строки:
Я видел облако в штанах,
Жирафу в брюках на сносях,
Крестом сошедшиеся крыши,
Котов, которых ловят мыши.
Я видел точку, ка и су,
Что пироги пекли в лесу,
Как медвежонок прутик мерил
И как дурак всему поверил!
Основным достоинством этого стихотворения было, то что оно короткое, легко запоминается, и вроде бы содержит слово «Дурак». Лака считал это слово смешным, он думал, что его Лаку посчитают остроумным и весёлым, ему будет уготована роль всеобщего друга. Понятие «популярный» Лука-заморыш тогда ещё не знал. Его одноклассницы и одноклассники вдохновенно, с блестящими глазами читали стихи и поэмы Михаила Лермонтова, Александра Блока, Бродского. Лака лишь слегка поразился выбору своих друзей, и может быть впервые в жизни, ещё неосознанно понял, что представляют собой другие люди. Пройдут годы прежде чем сердце заморыша согреется огнём настоящей поэзии. Вроде бы он даже возненавидит приправленный липкой патокой постмодернизм, и его будет тошнить от коктейля – юмора, жестокости, выделений красных гусениц и равнодушия.
Впрочем, мне всё равно, что теперь твориться в голове заморыша. Моё сознание ютиться в окружении твёрдых известковых плоскостей, острых углов и бугристых шишковидных кальцитовых наростов. Здесь тихо и темно, просветы между плоскостями заполнены воздухом, и стандартное, привычное для людей пространство представляет собой небольшой, довольно примитивный лабиринт. Где-то недалеко от моего местонахождения имеется выход на поверхность, пока что, ничто не побудило меня направиться к выходу.
Сложно сказать в каком состоянии сейчас находится моё тело, я не ощущаю ни ног, ни рук, а в те моменты, когда отступает тьма мне не удаётся увидеть себя со стороны. В своих мыслях я уже не называю себя по имени, это нелепо. Для себя я не «Антип», я «Фантом». Ни в коем случае я не являюсь призраком или привидением, потому что приведение – это когда что-то привиделось или показалось, но привидеться или показаться самому себе, я не мог, этого не было, всё моё существо отвергает такую возможность.
Твёрдое окружение, я осязаю внутренним чувством, словно на ощупь и этого достаточно чтобы ни о чём внешнем не волноваться.
В разных закоулках подземного лабиринта сквозь плоскости пород проникает родниковая вода и слышатся мерные звуки падающих капель. Я избегаю подобных мест. Капли долбят нижнюю плоскость, которую условно можно называть полом.
Ожидаемо, что в местах падения капель должны появиться твёрдые образования, натечные формы растворенных в подземной воде минералов, которые называются сталагмиты. Но минерализации не происходит, в моём подземелье вместо сталагмитов образуются водобойные ямки и лужицы с хрустальной, ключевой, ледяной водой. Температуру я могу ощущать, но на абстрактном уровне. И мороз, и пекло, для меня лишь различное состояние мёртвой природы.
Но ни лужи отгоняют меня из тех мест, а звонкое эхо падения капель и следующий за ним всплеск. Каждый точечный звонкий звук словно укол острозаточенного карандаша в висок, физически напоминает мне о существовании времени. Меня пугает, когда время олицетворяется чем-то физическим, осязаемым, неизбежным.
Неизбежное тиканье часов, неважно что за часовой механизм и где он находится, на руке в виде драгоценного браслета или внутри черепной коробки, в первую очередь это симптом депрессии. «Тик-так, тик – так, тик-так» – это самая страшная пытка, которая может произойти с сознанием человека.
Под землёй в полной тишине и темноте бесконечное: «Кап, кап, кап, кап, кап», чётко осознается как математически выверенный ряд звуков, сходящийся в точке совершенной гармонии, которую человек ощущает только один раз в жизни. Чем человек старше, тем эта точка для него тяжелее, тем она горячее и тем глубже, – в толщи костей, в толще тьмы инстинктов она скрыта от разума и души. Человеку всегда рано достигать этой точки, миг достижения приходит не вовремя и не кстати.
В моём сознании, определение протяжённости времени вызывало фантомные боли, до тех пор, пока я не научился мерить время длительностью раскручивания мыслей и яркостью последующего духовного озарения. «Озарение» стоит понимать в прямом смысле этого слова. Когда я вспоминаю любовные ощущения или в моменты интеллектуального вдохновения в пещере вспыхивает настоящий, состоящий из невесомых фотонов, свет. И я вижу окружающие меня горные породы настоящим, человеческим цветным зрением. Частота озарений и есть пригодное для существования время.
В лучах света я вижу слои стерильного белого песка, прослойки нежных глин и кишащие членистоногими и головоногими окаменелостями слои грубого известняка.
При желании, скорее всего я смогу просочиться сквозь стены, и, например, для разнообразия, начать существование в твёрдой толще, но до сегодняшнего дня, я ещё не осуществил ни одной попытки проверить эту свою способность. Понятие скука мне не доступно. Тихое, тёмное окружение меня вполне устраивает, и я могу так просуществовать тысячи лет, прямо как наскальные рисунки в пещере Шульган Таш. Правда раньше в пещере не было запахов, а теперь с каждой минутой усиливается отвратительный аромат гнилой травы.
В детстве, твёрдые комки земли назывались – камешками, валунами, скалами, сейчас, после смерти, я использую другие названия. Когда я счастлив мне спокойно и хорошо твёрдые поверхности становятся – горными или скальными породами. Когда я возбужден то камни и горные породы это – кости земли.
Мне до сих пор не ясна связь между сильными чувствами и светом. Например, когда я вспоминаю Афину, девушку Луки из ПУНКа, их прогулки в парке Сергиевка их нежное, при ярких ноябрьских звёздах, объяснение в любви, в пещере всегда становиться светло. Один лишь мой полет мысли и вспыхивает яркое словно майское солнце свечение. Но мне не понятно откуда берётся энергия, для бесчисленного количества фотонов? Ведь их излучение позволяет разглядеть мельчайшие песчинки и прослойки глины в окружающих песчаниках, аргиллитах и известняках. Энергии требуется много, и эта энергия возникает, когда я вспоминаю ту или иную девушку Луки и анализирую их отношения. Но не только по этим причинам.
Лака был глупеньким, слабеньким ухажёром. Афина, к сожалению, я забыл, как она выглядит, имела опыт в философствовании, и для неё прогулки в парке с Заморышем, нежные объяснения, поцелуи, были пустой тратой времени. Ей, известной со всеми постыдными подробностями, книжной философии, требовалась исследовать не эмпирические романтические искорки, а постыдные подробности тела и свойства гормонов удовольствия.
Лака это ребёнок, который искал в ней свою философскую маму. Он хотел прижаться к трепетной от волнения груди, сосать эмоциональное молоко и уснуть с чистыми подгузниками, спеленавшими пах. Если бы я был Лукой, то сосал бы не молоко, а кровь, и не ртом, а всеми частями своего тела.
И, это самое главное, я убеждён, что я именно сосал кровь. Причём у всех подруг Заморыша. Ведь всё о чём я думаю, происходило в реальности, все мои мысли материальны. Я отвергаю любую возможность небытия своих мыслей и действий. Мне, не удалось вспомнить облик Афины, или той другой девушки, лишь, потому – что она была лишь молодой самкой, и знать её имя или образ мне было необязательно.
В первые минуты наших отношений, от боли и восторга она расцарапала мне спину и шею, эти царапины, этот рисунок намного надёжней врезается в память чем тысячи чувственных слов. Её узкое место напоило меня физиологической влагой, той влагой, которую она берегла, и которой ей так не хватало, чтобы удовлетворить все мои желания. Прошли годы, теперь, при всём моём умственном напряжении, я не могу визуализировать «узкое место» и «физиологическую жидкость».
И если к «узкому месту» я давно равнодушен, то стоит мне попытаться представить этот таинственный предмет «физиологическая жидкость», как пещере вспыхивает яркий свет золотого цвета.
Я не могу визуализировать и другие таинственные предметы: репродуктивные органы, молочные железы, ягодицы, язык, эрогенная зона, влажные телесные полости, страсть, оргазм, беременность, роды, дети. Но судя по интенсивности пещерного света, во время вспышек, основную роль в механике любви, занимает самый вожделенный мой предмет, цель моего существования – «физиологическая жидкость».
Без неё не происходит удовлетворения желаний, невозможно воспарить в чёрный, скрытый от солнца космос, и не познать наивысшее наслаждение, гарантированное человеку – свободу от страстей, свободу от календаря, и самую свободную свободу – свободу от границ человеческого социума.
Физиологическая жидкость выделяется во влажных полостях тела женщины, в тех полостях которыми женщина открыта внешнему миру. Выделение начинается в состоянии, когда подсознание женщины, преодолевает барьер сознания, и начинает руководить телом. В результате, неизвестных мне манипуляций, тело начинает продуцировать эндорфины, и влага заполняет укромные, узкие места.
Заморыш, всегда был одинок. Следовательно, женщины после общения с ним, не выделяли достаточное количество жидкости, и не могли взлететь за пределы социума, в космос, прочь от влияния Солнца.
Со мной всё было иначе. И Афина, и Арина, и Марта, и Суламифь, и все другие девушки выделяли достаточное количество жидкости, словно ведьмы, перед сожжением посаженные на кол:
– Лака, Лака не обижай нас – шептали они – Мы сделаем всё что ты захочешь!
И я раздвигал складки, проникал во все узкие места в самое влажное логово организма полость где сосредоточена душа.
Мне не доступно знание, процесса проникновения, он разнообразный и стандарта не имеет. И жидкость бывает разного рода, и тело пускает в себя в разных местах, но Заморыш недостоин ни одного пути. У нет желания, уйти от Солнца и поэтому он ничтожен.
Меня бы хватило на всех его женщин, вернее меня хватило на всех его женщин. Их тела были влажные, как подошвы улиток, их души были закрыты от внешнего мира перламутровыми раковинами, а полостями они были обращены только ко мне.
Они присосались и весели на моём теле, позволяя, заманивая меня в себя, и я присутствовал одновременно во всех их полостях.
Мы парили в космосе так высоко и так далеко, что, оторвавшись от одного социума, создали своё микросообщество. Где я был в центре, а женщины, на орбитах. Нет более плотного, плотского, сильного физического взаимодействия.
Я не знаю, что такое простыня, но откинувшись на простынях я любовался игрой света на перламутре. Нежные раковины, подошвы, реснички, язычки следили за движением моей души, и выделяли физиологическую жидкость по первому желанию, по первому мановению моей неутомимой нужды.
Эндорфины, должны выделяться, после каждых отношений между мужчиной и женщиной. Именно так можно обмануть природу, и вырваться за пределы, очерченные инстинктами и социумом.
И я, моё реальное существование в пещере, в режиме реального времени, есть естественное доказательство возможности преодоление влияние конъюнктуры и власти социума.
И всё благодаря, моему бывшему телу и физиологической жидкости.
Вспыхнул свет. Вкупе с ароматом гнилой травы он породил странное явление, которое я до этого в пещере не наблюдал.
Горные породы досыта напитались фотонами света, и под действием удушающих испарений разлагаемой микроорганизмами соломы потеряли мутность и грубость в фактуре поверхности.
Каждый слой горных пород, сам по себе и в сообществе с другими, более молодыми или более древними слоями оживали и являли мне свою историю, спрессованную во времени.
Я видел эволюцию горных пород на планете земля. Я видел эволюцию живых организмов на планете земля. Я видел раскрутки и закрутки гигантских спиралей катастроф и оледенений. Песчаники и известняки сохранили в себе основные настройки разрушения океанов и материков, но я не видел никаких информационных следов или настроек на создания новых кусков суши, или водных впадин взамен разрушенных.
Саблинские горные породы, сохранили не всю историю земли, целые периоды были вычеркнуты неодолимыми, скрытыми силами, но то что я увидел, заставило меня дрожать, «почти от ужаса» и «почти от страха»
В голубой кембрийской глине, раздавался зов древнего вулкана, и в моём присутствии оживали древние инфузории и корненожки. В кембрийском, белом кварцевом песчанике, бродили шторма, древнего полярного океана и парили невесомые создания, напоминавшие медуз и гребневиков. Я видел прозрачные щупальца, кончики которых несли ядовитые крючки и присоски. В оболовом, ордовикском красном песчанике, между живых трубочек ползали животные, которые несли на своих телах блестящие фиолетовые раковины. Вода кипела от приближения чуждой гравитационной волны. В слоях известняка царило буйство донных, морских животных. Нежные губки ощерились спикулами, защищаясь от морских ежей и многощетинковых червей. Ожили трилобиты, грозные членистоногие животные, были вооружены клешнями и хитиновыми шипами. Мельтешение членистых ножек, усиков, скрежет коготков, скрип трескавшихся раковин привлекали моё внимание, как аквариум привлекает маленьких детей.
Но осознание того, что оживают камни, что каждый камень, каждый слой горной породы несёт в себе следы древней жизни. Что буквально оживают животные исчезнувшие с лица земли, сотни миллионов лет назад, вызывало страх. Я чувствовал дрожь, не мышечную, не кожную, не дрожь земли, дрожала моя душа. К сожалению, я не знаю, как ощущает человек своё сердце, Заморыш не обращал внимания на свой кровяной насосик, но, наверное, это что-то сродни ощущению духовного дрожания.
Возможно пришло время покинуть пещеру и выйти в мир где царствуют солнечные лучи.
Но это сложное решение. Прежде мне надо успокоиться. Погасить свет, и подождать следующую вспышку. Возможно в темноте горные породы потеряют прозрачность, древние животные вновь станут окаменелостями, и всё вернётся в начальную точку моего здесь появления. И вновь появится возможность существовать вне тела, в весьма сносных тихих условиях.
Я сделал попытку, отстраниться от происходящего, и задуматься о чём-то отстранённом не несущим эмоциональную окраску. Об «ошибке выжившего» или об странном сочетании вселенских математических констант.
Мои усилия прошли даром. В независимости от моей воли. Свет, существовал по принципу цепной реакции. Древние животные уже не просто существовали в рамках соответствующих периоду слое породы, но и вели активную, подчинённую интеллекту деятельность.
К запаху гнилой травы, добавились ароматы скисших водорослей, сероводород, метан и вулканический аммиак. В толщине известняков, около моего местонахождения скопились уродливые головоногие моллюски орто-циротосы. Их наполненные разумом глаза, различали мой силуэт, и готовы были высосать всю мою жизненную энергию.
Перед угрозой полного исчезновения в мантиях древних предков кальмаров, я направился, в направление, где орто-циротосы не смогут меня преследовать. Я направился к выходу, для меня наступил временной отрезок, когда мне предстоит вновь увидеть поверхность планеты, деревья, кусты и облака.
