Читать книгу: «Insipiens: абсурд как фундамент культуры», страница 7
Фараон Аменхотеп III тоже славился охотой на крупную дичь, и о его достижениях также остались записи: "Число львов, добытых его величеством, его собственной стрельбой, начиная с первого года царствования и кончая десятым годом царствования – 102 грозных льва" (История Древнего Востока, 1988, с. 454). В другой раз фараон в ходе одной удачной охоты убил свыше 50 диких быков, а через четыре дня – ещё 40 (там же, с. 452).
Африканские пигмеи охотятся и на слонов, но делают это очень редко. Почему? Да потому что в этом нет необходимости: пигмеям хватает и другой еды, включая дичь поменьше (антилопы, окапи и дикие свиньи). Убийство же слона даёт шанс для бравады, демонстрации охотничьей удали и повышения личного престижа – для этого отдельные представители готовы потратить несколько дней на выслеживание слоновьего стада. Если послушать самих пигмеев, то они прямо признают, что убивают слонов для утверждения собственного величия. Натуралистка Энн Патнем описывала тот редкий случай, когда престарелый пигмей сразил слона, и объяснение героя было таким:
"– Я уже дед, у меня три сына и внук. Мне хотелось, чтобы они гордились мной.
"Так значит, это было проявлением смелости, проверкой собственного мужества", – подумала я.
– В тот день, когда я пошёл на эту охоту, – продолжал Фейзи, – в деревне не было голодных. Наши сети были полны антилоп и диких птиц. Не было ни одного пустого желудка. Просто я хотел убить огромного слона. Вот и всё" (Патнем, 1961).
В этом монологе всё говорит само за себя. И до чего же он схож с признаниями Ашшурбанипала: я так захотел, и всё.
Именно древняя Великая Охота на мегафауну породила практикуемые впоследствии по всему миру обряды инициации мальчиков, проверяя их готовность для участия в этом чисто мужском занятии. Не случайно все подобные практики связаны с проверкой умения терпеть боль или каких-то физических навыков. Обряды женской инициации распространены в гораздо меньше степени, но даже там, где они есть, не носят характер такой важности, как инициации мужские, что говорит о том, что в древности эти практики формировались в соответствующих условиях, когда главный акцент делался именно на мужчине.
Если до начала Великой Охоты мужчины и женщины, скорее всего, одинаково занимались собирательством, то позже выстраивается культурно обусловленное разделение труда: мужчина отныне – исключительно охотник (он больше даже не мыслится как не охотник), а женщина же продолжает заниматься собирательством. Поскольку такое положение вещей длилось тысячелетия, то это разделение со временем фиксируется в культуре, в её предписаниях. Так рождается гендер: освещённая культурой дихотомия "мужского" и "женского", требующая от мужчины быть охотником, а от женщины делать всё, что женщины и так всегда делали (то есть собирать плоды, рожать и растить детей, обустраивать жилище, отделывать одежды и всё остальное. Вообще всё. Кроме охоты). Поскольку охота на мегафауну была эффектным делом, всякий охотник (то есть всякий мужчина, прошедший обряд инициации), если продолжать сравнения с грандиозным спортивным состязанием, сам по себе становился культовым. Мужчина стал героем, феноменом, не менее грандиозным, чем его Великая Охота. Так вместе с гендером рождается и деление на престижные дела и остальные – непрестижные. Женщины, дети и старики были отнесены к категории людей, выполняющих всё непрестижное. Со временем это выливается и в презрение к тем, кто выполняет непрестижные работы. Особенно это касалось женщин, поскольку маленькие мальчики со временем ещё станут мужчинами, а старики ими уже были, то женщина оказывалась единственной, у кого не было никаких шансов стать Мужчиной, даже примерно ему уподобиться. Женщина и весь женский труд становятся презренными. Отныне Мужчине заняться "женской работой" было немыслимо. Это стало бы не просто оскорблением, но даже угрозой развенчать конкретного Мужчину, лишить его мужественности, его почти сакрального статуса (всякое сравнение с женщиной или же занятие "женскими делами" считаются оскорбительными даже в современном западном обществе).
И женщина становится нечистой
Так рождаются и по сей день широко распространённые сакральные представления о женской нечистоте и о её угрозе для Мужчины. Антропологам давно известно, что представления о нечистом почти всегда связаны с женщиной: это и табу менструации, когда женщин даже изолируют от общества, чтобы никто ненароком не повзаимодействовал с её выделениями; это и полагание женщины какое-то время нечистой после родов. Помимо этого во всех культурах деление на "правое" и "левое" также связаны с представлениями о "чистом" и "нечистом", и вместе с этим же с "мужским" и "женским" – "левое" (нечистое) всегда ассоциируется с женским. Если правой рукой принято есть, потому что она считается "чистой", то все нечистые дела принято делать левой рукой (к примеру, подмываться). Именно в плане выполнения всего нечистого левое и совпадает с женщиной. Левое тождественно женщине через связь с нечистым.
Нечистое оказывается особенно опасным для Мужчины, потому что способно его десакрализовать, очернить, лишить ореола мужественности. Возникают концепции, что даже время, проведённое с женщиной опасно, так как Мужчина может заразиться "флюидами", исходящими от неё. Поэтому возникают запреты женщинам контактировать с орудиями охоты – чтобы Мужчина мог дальше успешно охотиться и оставаться Мужчиной. По этой же причине возникает пространственное разделение мужчин и женщин одной деревни – мужчины проводят время в священном мужском доме, куда женщинам вход запрещён, а те, в свою очередь, обитают в "женской" части деревни, где готовят еду и делают одежды, чтобы потом кормить и одевать мужчин. Позже, с распадом первобытного общества, это пространственное деление преобразуется в концепт женской половины дома и мужской, сохраняющийся у многих народов и по сей день.
Антропология так и не предложила убедительного объяснения ассоциации с нечистым именно женщины, но при этом отмечено, что в первую очередь нечистыми признаны, как уже сказано, сугубо женские же процессы: всё связанное с вагинальными выделениями, включая и роды. Просто дело в том, что всё специфически женское угрожает Мужчине.
Известно, что женская сексуальность осуждаема и наказуема почти во всех культурах, на ней лежит такое мощное табу, что можно видеть в этом даже некую мировую универсалию: требование сохранять девственность до брака в части культур, более суровое наказание именно за женскую супружескую измену, традиция "женского обрезания" (клитородэктомия – отсечение клитора; или отсечение половых губ) у некоторых народов Африки и Азии, осуждение широких сексуальных связей женщины даже в культурах Запада и т.д.
Среди этнографов распространён взгляд, будто клитородэктомия – это древний обряд по устранению мужского начала у женщины: клитор похож на маленький пенис, а раз так, то у женщины его быть не должно (Абрамян, 1991; Байбурин, 1993, с. 63). Правда, если спросить о целях этой операции самих аборигенов, то можно услышать иное: "Благодаря этому наши жёны будут нам верны", говорят в кенийском племени самбуру (Бергнер, с. 77). Впрочем, как покажу в следующих главах, оба эти объяснения не противоречат друг другу, а вполне даже дополняют.
Удивительным будет узнать, что удаление женского клитора практиковалась в 1860-е даже в Великобритании и в США, где считалось, что это убережёт женщину от истерии, эпилепсии и идиотии да и в целом укрепит её здоровье (Роуч, с. 92). Даже в XX веке, когда пионеры сексологии обнаружили, что именно клитор является главным органом женской сексуальности, научное сообщество стало игнорировать этот факт и даже отрицать, а в новых брачных руководствах упоминания о клиторе старались всячески сократить (там же, с. 87). Будто бы цивилизованный мир пытался всеми правдами и неправдами ограничить женскую сексуальность.
Но мифы не только приписывают сексуальность главным образом женщинам, а вместе с тем и указывают на её угрожающий характер. "Женское начало вообще и его сексуальная сторона, в частности, ассоциируются с угрозой" (там же). Языки некоторых народов относят женщин к той же группе категорий, что огонь и другие "опасные вещи" (Лакофф, 2004, с. 130) – и при этом женщина оказывается центральным звеном этой группы (с. 140). "Женщина это разрушительница. Она разрушает всё", объясняют аборигены такое положение вещей.
Проще говоря, некоторые народы откровенно ставят знак равенства между женщиной, сексуальностью и опасностью (Дуглас, 2000, с. 218). Широко распространены поверья о негативном воздействии представителей одного пола на другой, но в основном опасность угрожает именно мужчине (там же, с. 25).
Интересны в этом плане мысли учёных о традиции некоторых народов совершать над ребёнком определённого возраста обряд первого пострига: хоть возраст ребёнка здесь и варьирует, но важен тот момент, что волосы обрезали только мальчикам, тогда как девочкам просто заплетали первую косу (Байбурин, 1993, с. 60). В чём смысл такого обряда и чем обусловлено такое половое разделение? А дело в том, что в старину считалось, что человек отличается от прочих животных главным образом наличием языка и отсутствием шерсти, а волосы в этой схеме оказывались этаким промежуточным явлением. "Волосы – это то, что объединяет людей и животных и нарушает симметрию распределения признаков. обрезание волос можно, видимо, рассматривать как искусственное "выравнивание парадигмы". Обрезание волос […] в конечном счете определяет статус человека. Вместе с тем обрезание волос является очередной операцией по "созданию" человека. Отрезанные волосы символизируют его прежнее, "докультурное" состояние" (там же, с. 58). Получается, обрезание волос только у мальчиков точно так же означает только их переход от "животного" состояния в культурное, а девочки же никуда не переходят, они там и остаются, в мире животных, в "природном" состоянии. Характерно, что на Украине в момент пострига мальчика и заплетания косы девочке даже приговаривали "хлопчика на чоловiчу стать, а дiвчинку на жиноцьку" (с. 59), то есть из мальчика делали человека, а из девочки – женщину. Это вновь поднимает известную тему о совпадении во многих языках значений "мужчина" и "человек", что опять же отсылает к мысли, что человеком в древности и считался только мужчина, женщина же мыслилась по-прежнему представителем животного царства. Возможно, заплетание девичьих волос в косу также символизировало определённое взятие женской природы под контроль (Левинтон, 1991). Последующее вступление в брак было плотно сопряжено с широко распространённой женской обязанностью носить какой-либо головной убор, скрывающий волосы, который также мог символизировать тот самый культурный контроль за её "животной" природой. При этом головной убор оказывался как бы и символом самого мужа, нависающего над женой, главенствующего над ней. Негативный эмоциональный оттенок термина "опростоволоситься", исходно означавший именно отсутствие головного убора, когда он положен, оказался так силён, что с годами вытеснил первичный смысл и стал означать совершение какой-либо оплошности вообще. Здесь же можно вспомнить и негативный смысл термина "распущенность", что исходно вновь был связан с распущенными волосами (не заплетёнными в косу, лишёнными культурного контроля), а потом стал означать лишь дурной нрав, склонный к нарушению норм. К тому же, как упоминалось выше, в давние времена распущенные волосы плотно связывались с женской сексуальностью, то есть снова с её "животной" природой. Да и во многочисленных обрядах плодородия, женщины непременно распускали волосы, что якобы снова сближало их с природой. Примечательно, что фигурки почти всех палеолитических Венер (30-25 тыс. лет назад) – от Европы до Сибири – изображают на женской голове некую сеточку, которая не получила в науке однозначного истолкования: то ли это художественный узор, изображающий волосы как таковые, то ли это именно некий женский головной убор. Если учесть всё изложенное выше, то можно предположить, что "сеточка" Венер действительно была обязательным головным убором, что также может означать, что это были изображения именно замужней женщины (не обязательно конкретной), символически находящейся под культурным контролем мужчины. Поскольку на фигурках палеолитических Венер не изображалось больше никакой одежды, но только этот головной убор, это должно говорить о какой-то особой его символической значимости, чуть ли не как о предмете культа.
Таким образом, можно говорить, что только мужчина с самой древности мыслился собственно человеком, тогда как женщина же в тех представлениях оставалась представителем животного мира. И этот "животный мир" постоянно угрожал культуре – то есть мужскому миру, мужскому господству. Презрение к женщине, одновременно смешанное со страхом, было настолько сильным, что породило широчайшие представления о женской "нечистоте". Как уже было сказано, страх перед женской менструацией, в крови которой якобы содержалась какая-то "женская сущность", распространён по всему миру. Точно так же распространены представления о женской "нечистоте" в период беременности и некоторое время после родов (зачастую её изолируют так же, как и менструирующую – Геннеп, 1999, с. 43; Иорданский, 1982, с. 231). В антропологии очень популярно объяснение (см. Байбурин, 1993), будто страх перед женщиной и полагание её "нечистой" возникли из веры в её связь с загробным миром, с миром смерти: женщина представлялась аналогичной земле, из которой всё рождается, но и в которую всё уходит после смерти. Способность к деторождению связывалась с миром предков, духи которых через женщину могли перерождаться. Надо заметить, во многом это действительно хорошо проработанная гипотеза, но с ней не всё так гладко. В частности, если женщина опасна из-за своей связи с миром мёртвых, то почему-то удивительным образом не оказываются опасными мужчины, во многих культурах во время мужских ритуалов преображающиеся в духов предков и даже якобы на это время становящиеся их вместилищем. В такие периоды связь мужчин с миром мёртвых просто очевидна, но "нечистыми" они, тем не менее, не становятся. Убедительнее всё же кажется гипотеза именно противопоставления мужского и женского как культурного (возвышенного) и животного, природного (низкого). В этой схеме легко объясняется и страх перед женскими месячными, и перед её беременностью – и то, и другое оказывается сугубо женскими качествами, отсутствующими у мужчин, то есть это нечто, присущее именно женской природе, а потому также "низкое" и опасное. Менструация и беременность – максимально "немужские" качества, а потому контакт с женщиной именно в эти её специфические периоды для мужчины и особо опасен.
Кроме того, в действительности женщина "нечиста" не только в месячные и в беременность, она нечиста всегда и во всём, если рядом мужчина, просто в эти два периода она особенно опасна. Ярким примером этого является и пространственная градация: во многих культурах женщине ни в коем случае нельзя оказываться выше мужчины, быть над ним. Контакт мужчины хотя бы с такой "низовой" частью женщины, как её штаны, также угрожает мужчине утратой силы (Архипова, 2016). У некоторых групп цыган удар женской юбкой по лицу мужчины означает потерю чести. И судя по всему, дело не столько в самой юбке, а именно в том, что низовая часть женщины оказалась на уровне мужского лица. Как известно, в некоторых городах цыгане образуют целые посёлки, но расселение их при застройке этого района высотками зачастую наталкивается на трудности, поскольку цыганам жить в многоэтажном доме сложно. Дело в том, что цыганскому мужчине нельзя находиться ниже женщины, а в городской высотке есть почти стопроцентная вероятность, что в одной из квартир выше окажется женщина. Здесь символизм презрения к женщине, её подчинённого положения "внизу" просто очевиден. У дагестанцев при сборе фруктов мужчины должны срывать плоды с ветвей, а женщины – подбирать под деревьями (Антропология и этнология, 2018, с. 220). Поверье, что женщине нельзя оказываться над мужчинами, характерно как для скотоводов, так и для охотников. У манси женщине поэтому запрещено даже подниматься на крышу или чердак (Фёдорова, 2019). Женщине даже "запрещалось задевать все предметы, которые могли быть подняты до уровня плеча и выше" (там же) – то есть снова запрет даже на достижение уровня мужского лица.
У некоторых народов Западной Африки "женщине запрещено забираться на пальму за кокосами" в том числе и потому, что это "оскорбительно для мужского достоинства" (Асоян, 1987). Запрет на возвышение женщины над мужчиной в некоторых культурах касался даже секса: у африканских берберов есть миф, из которого выводится, что "мужчина должен ложиться на женщину, а не наоборот" (Берёзкин, 2013, с. 138), аналогичным же образом и христианские священники когда-то пытались запрещать позу наездницы в сексе, так как мужчине не положено быть под женщиной: "для секса в браке годилась только миссионерская поза. Если женщина садилась сверху, мужчине грозило трехлетнее покаяние" (Сидоров, 2018, с. 55). Учёные подчёркивают, что такая поза осуждалась во множестве цивилизаций (Бурдьё, 2005, с. 319), и, видимо, как раз потому, что правильным было, чтобы мужчина "брал верх", а не женщина. "В санскрите для обозначения такой позы употребляется слово Viparita, что значит перевёрнутый, используемой также для обозначения мира наоборот, перевёрнутый с ног на голову" (там же, с. 359), то есть нарушающий порядок.
Помимо оппозиции верх/низ, где женщина символически занимает менее престижное положение внизу, существует и аналогичная оппозиция право/лево, которое во многих культурах соответственно соотносится с правильным и неправильным. Левое всегда связано с чем-то негативным, сулящим несчастья, а правое – с позитивным (правильным). Не удивительно, что правое соотносится с мужским началом, а левое – с женским (Иванов, Топоров, 1974, с. 259). Даже Ева якобы была создана из левого ребра Адама. Отмечено, что в русской традиционной культуре существовал обычай, по которому женщина должна была идти слева от мужа. "До сих пор принято мужскую одежду застёгивать справа налево, а женскую – слева направо" (Альбедиль, 2013). В Таиланде "женщина спит слева от мужа, потому что слева менее почётное место" (Бернстайн, 2014). Археология показывает, что в парных захоронениях у славян женщин хоронили также слева от мужчин (Иванов, Топоров, с. 267). Даже у новогвинейских народов пятна на правом боку умершего означали, что порчу наслали духи по линии отца, а пятна на левом боку указывали на линию матери (Бьерре, 1967). При этом связь мужского начала с правой стороной (и одновременно – с оружием) отмечена в свадебных ритуалах как африканцев, так и индусов, и даже бурят: если в момент свадьбы жених почему-либо отсутствует, то его замещает стрела, которую невеста держит в правой руке (Калинина, 2019).
Как у скотоводов, так и у охотников, внутри жилища именно левая сторона предназначается для женщины. Это характерно как для народов Евразии, так и для (часто называемых эгалитарными) африканских бушменов, считающих, что "если мужчина будет сидеть на женской половине, он потеряет мужскую силу" (Дуглас, с. 108). В жилище манси все изображения божеств и другие культовые предметы хранились именно в правой, "мужской" части, и женщина не могла к ним не только прикасаться, но на некоторые даже и смотреть (Фёдорова, 2019). Мансийской женщине нельзя было даже садиться на мужскую кровать.
Картина с "женской половиной" в доме в целом выглядит так, будто представителя животного мира впустили пожить в культурное пространство Человека, при этом от греха подальше обложив кучей запретов за нарушение которых, он будет наказан. Запреты эти защищают Человека от слабого, но всё же опасного животного – от женщины.
В продолжение мысли о связи женщины со всем левым некоторые африканцы плаценту от родившейся девочки закапывали слева от дома, а от мальчика – справа (Иорданский, 1982, с. 232). У славян было заведено класть покойников ногами к выходу, но при этом мужчин клали от выхода справа, а женщин – слева (Байбурин, 1993, с. 109).
Не менее прочна и культурная связь женщины с левой рукой, которая также символизирует всё дурное. По этой причине на пользование левой рукой наложен ряд табу. Взаимодействовать с чем-то благородным и важным можно было только правой рукой, а левой же – только с чем-нибудь нечистым. Некоторые африканцы "пользуются только левой рукой, чтобы взять что-то грязное, поскольку правой рукой они пользуются во время еды" (Дуглас, с. 58). Точно также у некоторых народов Индии, подмываться после туалета можно только левой рукой (с. 63). У одного из народов Кении правая рука прямо называется акан нак’акилиокит – то есть "мужская рука", а левая же – акан нак’абири – "женская". "Передать (и взять) еду, пиво, пожимать руки можно только правой. Сделать это левой – значит оскорбить, ибо левая – слабая и подчиненная, "как женщина". Передача чего-либо "женской" рукой предполагает неуважение к партнеру, вызов" (Ксенофонтова, 2004, с. 115). Даже в Новом завете имеются описания Царства божьего, где праведники будет сидеть от Христа по правую руку, а грешники по левую. "Уже в первобытном искусстве одним из способов символического изображения женского начала был знак левой руки" (Кон, 1989, с. 90). Возможная связь левой руки с чем-то негативным и опасным отмечена и во многочисленных наскальных рисунках по всему миру – в большинстве случаев ритуальные отпечатки рук изображают левую руку. Антропологи отмечают, что это не связано с тем, что древние художники держали краски в правой руке, а потому обводить могли именно приложенную к скале левую, так как даже в тех случаях, когда краска наносилась посредством выдувания через рот, к скале всё равно прикладывалась левая рука (Иванов, 1972. с. 111). Таким образом, левая рука с самой древности могла предназначаться для контактов с чем-то запретным: нечистым и опасным. И раз левое при этом повсеместно ассоциировано с женщиной, то это говорит и о приниженном положении женщины с самых древнейших времён.
Другим следствием веры в губительные влияния женщины на Мужчину, в возможность его осквернения и лишения удачи проявилось во множестве так называемых охотничьих табу – отказа от сексуальных контактов незадолго до планируемой охоты. Наиболее вероятно, что известные по всему миру табу на сексуальные связи перед охотой обусловлены именно боязнью негативного женского влияния на мужчину, а поскольку именно охота была наиболее "мужским" занятием, которое формирует его и утверждает, то с охотой и должны были быть связаны вынужденные ограничения на контакт с женщинами, из которых секс оказывается наиболее тесным. У некоторых современных аборигенов Африки охотнику, входящему в особо престижную категорию охотников на крупную дичь, в целом предписано сексуальное воздержание (Арсеньев, 1991a, с. 98). Особенно сильным был страх перед сексуальной связью с женщинами у новогвинейских туземцев, которые были уверены, что мужчина "потеряет всю силу, как только поспит с женой, что он рано превратится в "кожу да кости" и станет плохим воином" (Бьерре, 1967). Ещё у одних африканцев мужчина не пойдёт охотиться, если у его жены менструация, так как считается, будто кровь месячных способна нейтрализовать яд его стрел и испортит охоту (Power, Watts, 1997). В культурах всего мира женщине запрещено прикасаться или даже просто перешагивать через мужские орудия охоты (Калинина, 2019; Фёдорова, 2019; Фрэзер, 2001, с. 307).
Верящие в древнее равенство полов порой ссылаются на то, что у пигмеев женщины принимают участие в охоте. Да, но в каком качестве? В качестве загонщиц, идущих по лесу и громко голосящих, тем самым направляя дичь в сети мужчин. И потому не удивительно, что пигмеи поясняют насчёт этих сетей: "женщинам к ним прикасаться нельзя" (Кулик, 1988).
Женщина – не охотница. Она занимается чем угодно, только не охотой, а потому она может передать мужчине частичку себя, "инфицировать" его собой, что непременно привело бы к неудаче в охоте. А это уже было бы сопряжено с утратой мужчиной своего элитного мужского статуса.
Концепция осквернения принуждала древних мужчин и женщин выполнять отныне им отведённые социальные роли (Дуглас, 2000, с. 209), закрепляла возникший гендерный порядок. Но, пожалуй, наиболее обширным оказался особый тип осквернения – без непосредственного контакта с женщиной. Это осквернение от выполнения её работы, "женской работы".
