Читать книгу: «Insipiens: абсурд как фундамент культуры», страница 5
Престиж, поправший здравый смысл
В последние десятилетия в антропологии большое развитие получила концепция престижной экономики – такой формы общественного поведения, где накопление и распоряжение материальными благами (богатствами) служит в первую очередь для увеличения престижа, для повышения социального статуса владельца, а не для удовлетворения каких-то иных его потребностей. Гипотезы престижной экономики выросли из переосмысления феномена дарения (дара). Этнографы ещё начала XX века отметили важную роль дарения в традиционных обществах, этот факт был так широко ими осмыслен, что способствовал даже формированию представлений, будто именно бескорыстное одаривание в древности было фундаментом человеческого общества, служившее лучшей сплочённости и взаимоподдержке членов коллектива. Такой взгляд на дарение популярен и сейчас, особенно у тех, кто хочет видеть древнее общество обязательно эгалитарным (как правило, это марксисты). Но в этом деле было упущено кое-что важное. Оказалось, что дарение не является таким бескорыстным, как считалось поначалу. В действительности акт дарения влёк за собой два следствия:
1. Дарение поднимает престиж дарующего. И чем более ощутим акт дарения, тем большее увеличение престижа он сулит.
2. Каждое дарение требовало ответного дара в будущем (отдаривание). И по негласному правилу, ответный дар по щедрости должен был превосходить полученный.
Если же получивший дар затем не мог вернуть ещё больший, то между ним и первым дарителем возникало психологическое отношение долга. Даритель приобретал власть над берущим. Так престижная экономика способствовала социальному расслоению (Соболев, 2020а, с. 282).
Как видно, в реальности дар оказался не даром вовсе, а скорее кредитом. Традиционными народами дарение действительно часто рассматривалось как кабала, что зафиксировано в пословицах: "Дают подарки, глядят отдарки", "Подарки создают невольников, как кнуты – собак" или "Нет ничего хуже, чем ждать, догонять и отдавать" (Крадин, с. 99). Уклонение от отдаривания могло привести к серьёзным последствиям, поэтому учёные пришли к пониманию, что "обмен подарками может быть выражением соревнования и соперничества" (Рубин, 2000, с. 101). Изучение поведения различных племён позволило антропологам резюмировать, что для них "главным признаком могущества является богатство, а главным признаком богатства – щедрость" (Малиновский, 2004, с. 112). Или, если перефразировать, щедрость – признак могущества. Учёт таких нюансов "дара" действительно сильно меняет представления о первобытном обществе как о мирном и равном, верно?
"Весь смысл акта дарения состоит в том, чтобы принудить партнера к действию, вытянуть из другого поступок, спровоцировать его на ответ, то есть чтобы украсть у него душу […] Никакого намека на общительность и еще меньше – на альтруизм. Жизнь – это кража" (Кастру, 2009, с. 86).
Другим способом увеличения престижа, кроме дара/кредита, было демонстративное потребление. В антропологии это явление известно под названием "потлач": пышное торжество, на котором высокостатусный человек (или даже целое племя) просто демонстративно уничтожал накопленные богатства, что в отдельных случаях вело даже к сложению легенд, разносившихся по региону, и тем самым повышая социальный статус индивида или целой группы. Это был ритуальный праздник, где практиковались "намеренные попытки поставить соседей в неловкое положение собственной щедростью" (Ридли, 2013, с. 145). Собранное в кучу богатство раздавалось другим, съедалось ими или же просто сжигалось. С одной стороны, главной целью была демонстрация собственной щедрости, а с другой – залихватской удали, удачи, отмеченной богами. В любом случае, такой акт демонстративного потребления/уничтожения повышал социальный статус организатора, который, совершив акт презрения к богатствам, в действительности просто менял их на общественное положение.
Обычаи по типу потлача существовали и продолжают существовать по всему миру. У некоторых народов это называется праздником заслуг (feast of merit – Берёзкин, 2013b, с. 196) или праздником достоинства, церемонии которого "фиксируют и закрепляют различия в социальном положении общинников, одновременно они переводят материальное богатство в социальное ранжирование" (Маретина, Котин, с. 62). Человек, претендующий на повышение статуса, в течение длительного времени совершает масштабные публичные жертвоприношения и угощения соплеменников, по завершении чего ему дозволяется "установление крупного каменного монолита перед домом, который увековечивает память о том, кто совершил церемонию" (там же, с. 63). В ходе подобного обряда обычно уничтожается не только несколько быков и что-либо ещё, но вообще всё имущество организатора. Если человеку позже вновь удавалось скопить внушительное имущество, то он мог провести повторный "праздник достоинства" и установить у дома очередной монолит. В редких случаях особо удачливому представителю племени за жизнь удавалось набрать аж 25 монолитов – можно представить, сколько имущества было для этого уничтожено.
Насколько удивительным (и иррациональным) выглядел ритуал повышения собственного статуса можно увидеть в следующем подробном описании потлача у североамериканских индейцев.
"Вся их жизнь была подчинена навязчивой погоне за статусом с одной стороны и страху позора с другой. Поскольку канадское правительство лишило племя возможности вести войны, основным оружием индейцев стала щедрость. Они раздавали свои богатства, чтобы подняться на каждую следующую ступень социальной лестницы.
Специальные мероприятия – потлачи – являли собой вопиющую демонстрацию соперниками собственных щедрости и расточительности. Они отдавали друг другу одеяла, жир колюшки, ягоды, рыбу, шкуры морской выдры, каноэ и самое ценное – «медяки», листы меди, украшенные фигурками. Не удовлетворившись раздачей накопленных богатств, некоторые хозяева церемонии брались вообще уничтожать их. Один вождь попытался затушить костер соперника дорогими одеялами и каноэ, а тот вылил в пламя рыбий жир – чтобы оно не потухло. В некоторых домах, где проходил потлач, врезанные в потолок специальные фигуры изливали в огонь бесконечный поток ценного масла. Иногда – к великой чести хозяина – дом сгорал дотла.
Вдохновляя сына на подвиги щедрости, одна женщина вспоминала о своем отце: "Он отдавал или убивал рабов. Он отдавал или сжигал каноэ. Он отдавал шкуры морских выдр соперникам из своего племени и вождям других племен – или резал их на куски. Ты знаешь, что я говорю правду. Это, сын мой, дорога, которую твой дед проложил для тебя и по которой ты должен идти"
Каждый дар следовало вернуть с процентами, каждое пиршество или акт уничтожения следовало превзойти другим, более грандиозным пиршеством или актом уничтожения. Попытка рассматривать потлачи как рациональные стратегии, позволяющие пожинать плоды реципрокности, кажется притянутой за уши" (Ридли, 2013).
(Правда, в итоге автор приходит к очень своеобразному выводу, будто потлач устраивался по единственной причине – "люди инстинктивно не могли противиться соблазну ответить на щедрость щедростью". Мягко говоря, очень оригинальный подход).
Вожди некоторых североамериканских индейцев, демонстрируя своё могущество, на глазах друг у друга массово уничтожали собственных рабов, чтобы соперник затем уничтожил ещё больше собственных и т.д. Аналогичные вещи выкидывали и сибирские чукчи: "они режут целые упряжки собак, имеющие большую ценность: соперничающую группу нужно испугать, так чтобы у нее дух захватило" (Батай, 2006, с. 148).
Сходные образцы поведения зафиксированы у многих культур на многих континентах, что говорит об очень глубокой древности их рождения, вероятно, уходящей ещё в Африку тех времён, когда Человек разумный не вышел за её пределы (100-60 тысяч лет назад). Широко известен феномен "больших людей" (бигменов, big men) у племён Новой Гвинеи, богатство которых измеряется не столько количеством свиней, которыми они владеют, сколько количеством свиней, которых они готовы раздать на пиру среди односельчан (Шнирельман, 1980, с. 160). Вместе с тем уровень авторитета бигмена оказывается прямо пропорционален числу кредитуемых им должников. Ну и конечно, между собой такие богачи устраивают всё тот же потлач – престижные пиры-состязания в надежде превзойти друг друга в растратах.
"Всякое его общественное деяние рассчитано на эпатажное соревнование с другими; на то, чтобы показать своё превосходство над массами – продемонстрировать положение, которого он добился собственными усилиями" (Салинс, 2018).
На островах Меланезии все эти акты дарения-кредитования велись "не столько за реальную материальную выгоду, сколько за повышение своего престижа" (там же, с. 168). Абсурд в погоне за престижем доходил до того, что богачи старались обменять своих свиней даже с убытком для себя, потому что считалось, что "чем больше переплачивал покупатель, тем выше поднимался его престиж" (там же). Покупателю просто не позволяли платить много, так как это могло возвысить его и унизить продавца. То есть учёные совершенно правы, отмечая, что щедрость была оружием в борьбе за престиж, за социальное превосходство.
Аналогичное действо происходило и у древних перуанцев, где владение стадом лам также имело большое социальное значение, определяя престиж владельца. "Высокий авторитет достигался устройством пиров, в ходе которых уничтожались огромные богатства, в том числе и ламы" (Шнирельман, с. 173). Так же дело обстояло у северных оленеводов, где "путём дарения и обмена оленями […] возникали отношения господства и подчинения" (с. 188).
"Безвозмездная" раздача оленей на больших праздниках, а также в виде помощи обедневшим родичам и даже просто соседям служила важным рычагом экономического и социального развития. Как справедливо отмечал В. Г. Богораз-Тан, "у западных оленеводов она превратилась в особый вид займа, а у восточных она служила и служит для увеличения престижа и влияния богатого оленевода.
Определенную престижную роль играли и жертвоприношения домашних оленей, которые получили особенно широкое распространение с развитием крупнотабунного оленеводства. В результате устроенного праздника значительно поднимался престиж богатых стадовладельцев, которые резали более 100 животных и раздавали мясо множеству приглашенных" (там же, с. 188).
Исходя из подобных культурных традиций, некоторые антропологи полагают даже, что монументальные сооружения храмового комплекса Гёбекли-Тепе, располагавшегося на территории современной Турции около 12-11 тысяч лет назад, также были своеобразным место потлача. "Несмотря на размер, жизнь этих массивных конструкций была относительно недолгой: после большого празднества они были намеренно засыпаны землёй, иерархические структуры устремились ввысь только для того, чтобы вскоре снова быть разрушенными. И главными героями в этом доисторическом представлении, состоящем из пиршества, строительства и разрушения, насколько нам известно, были охотники и собиратели, которые жили только за счёт природных ресурсов" (Грэбер, Уэнгроу, 2019). Некоторые блоки этого храмового комплекса весили более 10 тонн, при этом для сооружения или хотя бы просто посещения места люди стягивались из районов за сотни километров оттуда. Иными словами, если это и был чей-то пир-потлач, то это должно было быть чем-то поистине грандиозным.
"Все, что там происходило, совершенно очевидно, имело функцию демонстрации власти" (Шмидт, 2011, с. 241).
Последние научные данные показывают, что проведение общественных пиров в сакральных зонах особым образом оформленного пространства на территории поселений и в отдалённо расположенных культовых центрах являлось важной частью ритуальной жизни древних обществ, и функцией этого действа была выстраивание иерархий и символическая коммуникация между отдельными индивидами или их группами (Корниенко, 2018). Если в упоминавшемся выше празднике заслуг участвовал целый коллектив, то с целью демонстрации своего превосходства над другим соседним коллективом как раз вполне возможно было возведение монументальных культовых строений неутилитарного назначения (Берёзкин, 2013b, с. 197), которые бы одним своим видом внушали мысли о могуществе данной группы.
Важно понимать, что сходное поведение для повышения и поддержания собственного престижа не было уделом какой-то глубокой древности, но практиковалось и много позже – уже в исторический период даже Западной цивилизации. У древних римлян этот аналог потлача носил название эвергетизма. Суть его была в следующем:
"Знатные особы должны были оплачивать от своих щедрот публичные зрелища, которые они устраивали ежегодно для увеселения сограждан, если только имели для этого достаточно средств, поскольку каждый, принявший чин в муниципалитете, должен был платить, платить и платить. Они вносили заранее оговоренную сумму в городскую казну, оплачивали зрелища в том городе, где занимали должность, или строили на свои средства общественные здания. Если же финансовое положение должностного лица не позволяло ему осуществить ту или иную трату в данный конкретный момент, нужно было письменно изложить публичное обещание сделать это позднее самому или возложить данную обязанность на своих наследников. И это было еще не все: вне зависимости от должности, представители знати по доброй воле строили и дарили городу здания, устраивали для сограждан гладиаторские бои, публичные пиры или праздники. Подобный вид меценатства в Римской империи был распространен не меньше, чем в современных Соединенных Штатах, с той только разницей, что направлен он был исключительно на украшение города и развлечение горожан. Большая часть амфитеатров, этой застывшей в камне роскоши, была подарена городам меценатами, которые таким образом оставляли о себе в городе вечный памятный знак" (Вейн, с. 131).
Что примечательно, такого рода меценатам даже ставили надгробные плиты с особой отметкой об их щедрости – это не может не напомнить манеру установки монолитов перед домом организатора "праздника достоинства" у описанного выше индийского племени.
"Ещё во времена Римской Республики члены сенатского класса завоёвывали себе популярность, устраивая публичные зрелища и пиры, не столько для того, чтобы сделать что-то приятное для народа, сколько для подкупа избирателей; традиция сохранилась и после упразднения выборов. Впрочем, как говорит Жорж Виль, «за корыстным стремлением к власти может скрываться более или менее бескорыстное желание нравиться толпе, только и всего»" (Вейн, с. 137). "Каждый хотел превзойти другого и иметь возможность сказать, что он «первый» или «единственный», кто тратит деньги с такой неслыханной щедростью " (с. 139).
Привычное нам понимание богатства как чего-то, что предназначено для материального улучшения жизни обладателя, оказывается совершенно неприменимым для оценки понимания богатства в далёком прошлом. Богатства тогда не просто не сберегались, а как раз наоборот – демонстративно тратились, просто уничтожались и зачастую полностью, и всё это с одной лишь целью – повышение собственного социального статуса, стремление выделиться и завоевать умы соплеменников. Кичливость. Целью всякого папуасского бигмена было не получение каких-то экономических выгод и даже не выгод политических. Всё в итоге сводилось к славе. "Он предстаёт не столько лидером, сколько героем" (Салинс, 2018). Хотя есть учёные, полагающие, что финальной целью таких действий всё же порой оказывалось получение реальной власти в сообществе.
"Истоки такого соперничества, восходившие в конечном счете к жажде престижа, авторитета, были своего рода психологическо-поведенческим стереотипом, опиравшимся на престижную экономику […] В триаде престиж – авторитет – власть вершиной и конечной целью амбициозного честолюбца является достижение реальной власти, т.е. возможности в конечном счете не только руководить, но порой и навязывать свою волю управляемому коллективу, что означало достижение высшей точки на общепризнанной шкале социальных ценностей. Хотя власть старейшины опиралась только на престиж и авторитет, да еще к тому же довольно дорого стоила ее обладателю, к ней стремились многие" (Васильев, 2013).
Так зарождалось социальное расслоение, но в основе него лежал не материальный ресурс, а сугубо представления престижного характера: тот, о ком слагают легенды, уже принадлежал к другому социальному классу, нежели тот, о ком легенд не слагают, хотя у второго и могло быть больше имущества.
И вот эта роль престижа кардинально противоречит воззрениям марксистов да и просто экономистов на роль материальных благ в прошлом: богатства были важны не в материальном плане, не как средства удовлетворения каких-то "объективных потребностей" в еде или одежде, а именно как средства для завладения народным вниманием и признанием. Человеку был важен его социальный статус. Похоже, престиж был ничуть не меньшей потребностью, чем потребность в еде или питье, ну или как минимум стоящим сразу после них.
"Эти обычаи, в частности дарственный обмен, являются антиподом современной коммерческой практики. Классическая экономика предполагала, что первыми формами обмена был натуральный обмен. Как могла она подумать, что изначально такой способ приобретения, как обмен, удовлетворял не потребность в приобретении, а, наоборот, потребность в утрате и расточении? Сегодня классическая концепция представляется кое в чем спорной" (Батай, 2006, с. 147).
Но будет ошибочно думать, будто такая система ценностей осталась где-то в древности, и сейчас на смену ей пришла исключительно рациональная по своей сути манера материального потребления. В современных мировых культурах вопрос престижа всё так же очевиден, и в действительности его роль ничуть не стала меньше. Современное отношение к материальным благам по-прежнему наполнено духом престижа и это отчётливо выражено в феномене демонстративного потребления: стремление приобретать самые последние модели чего бы то ни было, хотя и предыдущая модель ещё совершенно функциональна. Высокая цена оказывается конкретным выражением престижа. Расточительство по-прежнему несёт следы потлача и остаётся способом повысить если не собственный социальный статус, то хотя бы самооценку.
"Значительное число наших поступков подчиняется законам потлача, имеют тот же смысл, что и у него" (Батай, 2006, с. 149).
Порой экономисты задаются вопросом, как так вышло, что частная собственность всё-таки одержала верх над собственностью общинной (если таковая в древности вообще была), они рассуждают о плюсах и минусах того или иного типа собственности, но всё это проделывают сугубо с рационалистических позиций, даже не сомневаясь, что человек всегда руководствуется разумом и соображениями "объективной необходимости". Но дело в том, что у собственности есть ещё одно неочевидное свойство психологического характера, которое экономистами всегда игнорируется, – это демонстративность. Обладание той или иной собственностью позволяет обозначить свой социальный статус. Это древний вопрос престижа, такой же древний, как само человечество. Потлач, демонстративное потребление, последняя модель чего угодно и т.д. – всё это растёт из потребности заявить о себе и увидеть своё отражение в удивлённых глазах Других. Один комик в своём стэндапе сказал: "Я всегда удивлялся обладателям миллиардных состояний… Разве есть на планете что-то, чего нельзя купить хотя бы за 1 млрд долларов? Так зачем все остальные миллиарды?". Так вот дело не в материальных благах, которые можно купить, а в самом социальном статусе.
Наверное, обычай уничтожения богатств в обмен на престиж постепенно исчез с развитием древних городов и увеличением мобильности населения. В условиях, когда люди вокруг регулярно сменяются, самой рациональной формой иррационального поведения стало не публичное уничтожение накопленных богатств (ведь свидетелей рано или поздно сменят другие люди, которые ничего об этом знать уже не будут), а постоянная их демонстрация: ношение на себе и т.д.
За стейки и сливки спасибо престижу
Одним из порождений престижной экономики вполне могло быть и скотоводство. Учёные XVIII и XIX веков принимали за очевидную данность идею о том, что скотоводство возникло прежде всего из хозяйственных нужд (для удовлетворения тех самых "объективных потребностей"), но развитие этнографии показало, что подобное объяснение не столь однозначно. Сейчас для нас очевидно, что скот – это главным образом мясо и молоко. Но вопреки нашему здравому смыслу, у многих известных племён скотоводов царил (и царит) обычай по возможности не резать скот специально ради мяса. Тогда можно было бы предположить, что домашний скот на заре истории поначалу держали сугубо ради молока, но сейчас чётко установлено, что молочное производство развилось на довольно позднем этапе скотоводства – около 6,5-5 тысяч лет до н.э. (Манко, с. 120; Шнирельман, с. 219), тогда как первые следы одомашнивания коз и овец известны ещё с 11-9 тысяч лет до н.э. Другим ответом может быть роль первейшего домашнего скота в религиозных обрядах – его могли приносить в жертву богам (и такая гипотеза в антропологии действительно была и остаётся по сей день). Данное предположение вновь подводит к мысли об иррациональных истоках некоторых культурных феноменов. Действительно известно, что скотоводческие народы Восточной и Юго-Восточной Азии не используют многих продуктов скотоводства, тогда как скот и птица играют большую роль как раз в их религиозных практиках (гадания, жертвоприношения) (Шнирельман, с. 19). Но религиозное объяснение зарождения скотоводства всегда было под прицелом критики (конечно, ведь куда разумнее нам сейчас кажется поедать скот, а не растить для жертвы богам). Только позже, после наблюдений за скотоводами разных культур, появилась ещё одна гипотеза: первейший одомашненный скот играл сугубо социальную роль, наличие стада выступало показателем персонального престижа и богатства, а также было средством установления социальных контактов (там же, с. 23; или Максимов, 1927, с. 4-10).
Казалось бы, очевидное в своей разумности предположение, что скотоводство возникло из потребности питаться мясом, не так-то легко подтвердить. Как уже было сказано, у многих скотоводческих народов действительно распространён обычай забивать своих животных по очень редким случаям. Их "почти никогда не режут для того только, чтобы удовлетворить голод, а хранят для особых церемоний, совершаемых по всевозможным социальным или религиозным поводам" (Шнирельман, с. 166). Свинина у папуасов "считается престижной пищей и подаётся на ритуалах жизненного цикла; ею платят за услуги; она составляет основу всевозможных социальных и ритуальных выплат (плата за кровь, за нарушение социальных норм, жертвоприношения духам). Во многих районах свиньи выполняют функцию денежного эквивалента, успешно конкурируя с раковинными «деньгами»" (там же). При этом существует парадоксальный запрет владельцу забивать свою свинью и есть её мясо, это может сделать только кто-то другой, кому он её передаст (с. 168). Ну и конечно, по традиции потлача, свиней во множестве поедали именно на торжественных пирах, устраиваемых бигменами для поддержания собственного престижа.
Всё это же было характерно и для перуанских индейцев: морские свинки и ламы шли на мясо только в случае редких торжественных церемоний и ритуалов, а для самых крупных празднеств резали более 100 животных за раз (с. 175). Отсутствие поедания домашнего скота характерно и для некоторых африканских племён, где коз разводят сугубо для обмена с другими племенами и не едят их (Дуглас, с. 245). Таким образом, можно видеть, что народы, стоящие на ранних этапах скотоводства, действительно не живут за счёт мяса домашних животных, и оно больше выполняет у них социальные функции, престиж владельца среди которых выделяется особо.
Известно, что аборигены островов Полинезии ещё в XIX веке не знавшие собаки, пытались всячески их выменять у приплывших европейцев или даже выкрасть, "причём главный стимул к этому заключался в желании прослыть обладателем диковинных животных и тем самым повысить свое социальное положение" (Шнирельман, с. 217). Аналогичная картина и с лошадьми, которых европейцы впервые привезли в Северную Америку: поначалу индейцы рассматривали их исключительно как предмет роскоши, способный повысить престиж владельца. "Лишь позже, когда индейцы обучились верховой езде, они стали широко использовать лошадей для транспортных нужд" (с. 218).
Может, с одомашниванием птицы всё обстояло иначе? Нет. Как показывают последние данные (Best et al., 2022), приручение курицы случилось в Юго-Восточной Азии, и только около 2800 лет назад её завезли в Европу. Как и можно было предсказать, исходя из всего приведённого выше, первоначально курицу не употребляли в пищу – она была диковинной зверушкой, экзотикой. Яркое оперение, громкий крик по утрам – всё это могло быть предметом восхищения. Первейшие курицы Европы хоронили в специальных могилах, а порой и вовсе подхоранивали к умершему хозяину. Никаких следов разделки у этих птиц не обнаружено. Употреблять курицу в пищу стали только во времена Римской империи, хотя в Британии её не ели даже вплоть до III века нашей эры. Существует предположение, что в Юго-Восточной Азии, где курицу и одомашнили, помимо уже названных её достоинств было и другое – возможность проведения петушиных боёв, по сей день популярных в этом регионе. И конечно, владелец самого задиристого петуха становился обладателем не только материальных благ, но и общественной славы.
