Читать книгу: «PRO ET CONTRA. Вольные рассуждения о русском радикализме»

© Павел Максименко, 2021

ISBN 978-5-0055-0548-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Павел Максименко
PRO ET CONTRA
вольные рассуждения о русском радикализме
ПРЕДИСЛОВИЕ

Ещё будучи школьником, я услышал от профессора Евгения Ильича Ламперта¹ совершенно неожиданный – на фоне советской индоктринации – взгляд на творчество Герцена. Дальнейшие и более вдумчивые беседы с ним, растянувшиеся не на один год, открыли мне глаза на такие фигуры, как Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Белинский, Бакунин. Неожиданность этого открытия была столь сильна, что оно (открытие) захватило мои мысли на многие десятилетия. Так случилось, что из этой компании «собеседников» мне ближе и интереснее оказались трое – Чернышевский, Добролюбов и Писарев. И я, шаг за шагом, год за годом, погружался как в их работы, так и во всё их окружение, как литературное, так и вполне бытовое. Это естественно сподвигло меня и на чтение работ таких известных деятелей XIX века, как Победоносцев, Катков и иже с ними.

В результате более четырёх десятилетий я так или иначе возвращался к той эпохе, пытаясь осознать не столько её саму, сколько её проекцию на волнующие меня проблемы дня сегодняшнего. Результатом этих размышлений и призван стать этот опус, смысл который менее всего просветительский, но более фиксирующий мои собственные мысли, суждения и аллюзии.

Убирая аспект упомянутых личностей, можно сказать, что в основе этой работы лежит русская радикальная и революционная мысль шестидесятых годов XIX века, а основной темой является взаимодействие людей, идей и событий. Некоторая историчность, играющая для меня роль опоры и катализатора настроения, сочетается с тремя указанными персонажами, которые как выражали, так и помогали сформировать переломный период в истории русской революции. События своеобразные для того времени, привели к далеко идущему преобразованию людей и общества, и, полагаю, этот период достоин обсуждения и осмысления. Социальные, экономические и политические события того времени, показывают зарождение новой напряженности и новых конфликтов в российской жизни, новых путей мышления и действий, и они являются основной силой, направлявшей меня в интерпретации персонажей. Но вплетение этой силы в историю жизней и мыслей персонажей привело бы к слишком широко распространенной и безликой картине и снизило бы интерес к тому, чем они являются, в отличие от того, для чего они предназначены. Я надеюсь, что принятый мною метод не оказывает неоправданного влияния на предполагаемое и недостаточное единство книги.

Длинноты и частичная детализация не претендуют на полноценное историческое полотно, как и на то, что это работа является исчерпывающей или исключительной. Моя главная цель состояла в том, чтобы взглянуть на историческую ситуацию в том виде, в каком она представлялась радикальным современникам в России и передать их собственный исторический опыт так, как я смог увидеть и осознать его за почти полвека собственных раздумий. Свидетельства, из которых я черпал этот опыт, послужили укреплению убеждения в том, что рассматривать события нужно глазами современников, если быть точным, самых ярких современников.

Но, в то же время, ни один ученик истории не может избежать вовлечения в свое собственное время с точки зрения прошлого, или, по крайней мере, в прошлое, с точки зрения его собственного опыта.

Я в большом долгу перед многими, в основном советскими, писателями и учеными, сделавшими изрядно для изучения данного предмета, перечисление чьих имён и работ было бы слишком громоздко. Учитывая, что данный опус ни в коей мере не претендует на научность, я исключил библиографию и не указываю точные источники цитат, сокращая себе время рутинной библиографической работы и отсекая тем самым оный труд от аналогичных по теме трудов научного сообщества.

Кроме уже упомянутого выше профессора Евгения Ламперта, я приношу свою благодарность тем учёным мужам, у которых хватило сил и милосердия выслушивать мои юношеские – и потому наивные и крайне ходульные – размышления и направлять мои неокрепшие мысли: академику Феликсу Трофимовичу Михайлову, академику Юрию Михайловичу Лотману и профессору Юрию Леонидовичу Светлову; не меньшую благодарность я испытываю и к немалому количеству моих собеседников в актёрской и поэтической среде, перечисление которых было бы делом непростым, ибо имя им легион; отдельная, особая, трудно формулируемая по глубине и смыслам, благодарность моему отцу, не только привившего мне пагубную привычку думать, но и всегда готового выслушивать, критиковать и рассуждать; не меньшая благодарность и моей матери, которая, будучи очень далёкой от темы данного опуса, тем не менее всегда (даже не понимая сути) поддерживала меня не только делом, но и словами одобрения и понимания.

И абсолютно в ином ключе я безмерно благодарен своим детям, Софье и Льву, за то, что своим вопрошающим, уже прошедшим, детством и не менее вопрошающей нынешней юностью, они давали мне стимул, смысл и понимание актуальности и важности написания данной работы. И особая благодарность понимания и сочувствия моей жене Марине за терпение и выносливость в процессе написания этой работы, где каждая страница текста вырывала меня из семейной жизни, быта, актуальных проблем и делала моё присутствие в доме достаточно эфемерным; она невольно оказалась вынужденной расплачиваться за почти полвека моих раздумий моим несправедливым и неоправданным неучастием в ней, но к её чести она вынесла эту ношу не только с достоинством, но и с пониманием, стимулировавшим меня на эту деятельность.

I
ВЗГЛЯД СВЕРХУ

1. Александр Освободитель

Общество, как утверждается, может достичь благополучия и равновесия только в те периоды, когда консервативные силы достаточны, чтобы создавать и поддерживать разумные тенденции человечества.

Непонятно, даёт ли историческая наука какое-либо обоснование для этого утверждения, но что-то похожее на подобную ситуацию характеризует период в русской истории, который начался с подавления декабрьского восстания в 1825 году и завершился смертью Николая I тридцать лет спустя. Царь достиг относительного равновесия, хотя, конечно, не благосостояния, превратив Россию в военную казарму, в которой, по словам юного Сперанского, советника Александра I, было всего два класса, «рабы самодержца и рабы землевладельцев», из которых, по его словам, «первые свободны просто для сравнения». «На самом деле в России нет свободных людей, кроме нищих и философов». Но несмотря на то, что Николай был самый жесткий из автократов, его режим вряд ли можно назвать эффективным. Монолитная система, с её пресловутым террором, не смогла проникнуть с необходимой энергией и постоянством во всю Российскую империю, в её патриархальные и религиозные чувства, реальные или воображаемые русским народом, который был призван на помощь.

Лояльность была так же неадекватна для поддержки социальной структуры, как и официальные проекты и полицейский произвол. Длительные попытки создать порядок прорвались сквозь собственную бюрократическую верхушку, показав в катастрофе Крымской войны политическую и экономическую пустоту системы.

Когда Александр II в 1855 году взошел на трон, ему пришлось столкнуться с кризисом, который требовал фундаментальных изменений и который был призван придать его царствованию решающую роль в русской истории.

Действительно, между Петром I и Лениным не было другого момента – даже в период революционных событий начала XX века – более беременного возможностями развития или более отягощенного напряженностью и обстановкой, чем царствование Александра. Сам царь лишь смутно осознавал ситуацию, не сомневаясь в бюрократических и автократических идеях своего предшественника. Тем не менее, он колебался в своих решениях, и эти сомнения, в частности, подогревались ещё отцовского времени министром образования Уваровым, писавшим, что «политическая религия имеет свои догмы, вечные, как христианство – это самодержавие и крепостничество. Зачем трогать их, когда они дают России такую силу?»

Александр, более по контрасту с предшественником, чем по реальным делам, называется «Царь освободитель» или «Великий реформатор» и эти ярлыки прочно закрепились в исторических текстах. Как человек и государственный муж, он явно не был достаточно экипирован для того, чтобы быть реформатором или освободителем. И всё его автократическое правление прошло под влияем его социального и политического наследия.

Александр был ласковым, снисходительным и даже гуманным. Эти качества благосклонно отделяли его от отца, квадратно-линейного в своих пристрастиях, и, возможно, и от Петра I, так восхваляемого в его официальной биографии. Его нежные чувства выражались не только в публичной плаксивости, (у Александра была привычка плакать на людях), но и в полнейшем безволии и отсутствии понимания своего пути. Были случаи, когда он вмешивался в некие дела, но у него при этом никогда не было действительного желания или решимости сделать вмешательство полноценным и результативным, и этим он показывал свою несостоятельность.

Он демонстрировал замечательную способность отклоняться от обычного провозглашения высоких принципов с помощью различных компромиссов (часто выбирая в советчики министров, точки зрения которых настолько разнились, что нейтрализовали друг друга). В целом, в этом и есть суть обвинения, выдвинутого против него Герценом.

«Преемник Николая», – писал Герцен – «получил обременительное наследие: тщетная и бесславная война, разбитые финансы, всеобщее казнокрадство, недовольство, недоверие и прожектёрство. Он стоял, как в сказке, на развилке трёх дорог: дать реальные права и с их помощью достичь реальных свобод и представить силу правительству; освободить крестьян и открыть новую эру экономического оздоровления; либо ни то ни другое, а продолжать подавлять каждое проявление жизни, пока мышцы не лопнут. Какую дорогу ты выберешь, сказочный принц? Он выбрал все три».

Эта шаткая, неуверенная поза человека, который только наполовину очнулся, стала отличительной чертой нового царствования. Это было нечто безликое, безвольное, неубедительное, с уступками всем и ловушками для всех.

Некоторые из наиболее фанатичных представителей доминирующей реакции (Михаил Катов, митрополит Филарет (Дроздов), Виктор Панин, Константин Победоносцев, Пётр Шувалов, Дмитрий Толстой) считали, что царь терял контроль над страной, бросая вызов традициям, капитулируя перед врагами самодержавия и аристократии, и что его неудачи во многом были вызваны немощью самой цели. Ибо всякий раз, когда Александр шел на уступки большей свободе, он поспешно ретировался, сдаваясь своим советникам. Он боялся уступить дорогу, поставив под угрозу принципы самодержавия и страшась социальных беспорядков. Порождаемое этим чувство незащищённости подрывало всякое доверие между правительством и народом, и навязало последнему двойной стандарт морали. Из этого также вытекает элемент трагедии, которая характеризует личную судьбу Александра. За первым покушением на его жизнь в 1866 году последовало множество других, которые становились все более отчаянными по мере того, как его царствование становилось все более и более обманчивым и деспотичным, пока его курс не был жестоко остановлен его убийством в 1881 году. «Что эти негодяи имеют против меня?» – воскликнул он – «Почему они охотятся на меня, как на дикого зверя?» Александр был склонен принимать линию наименьшего сопротивления с видом курьёзной, патетической, мечтательной и обидчивой отваги. Он верил, что его жизнь и работа находятся в руках Божьих, и что ни одна человеческая организация не может воспользоваться божественной помощью. Он был непоколебимо замкнут в себе, прозаично и зловеще. Всё это свело активность правительства во время правления Александра к простому притворству и игре теней. И не удивительно, что случившееся даёт историку повод для красноречивого описания реальности, скрывающейся за мифом. И хотя историк беспокоится о формальных фактах, он может игнорировать, каковы они были на самом деле в конкретный исторический момент. Священной Римской империи не хватало святости и это привело к её историческому провалу.

Намерение, умышленное или навязанное обстоятельствами, было огнём, который светит, но не греет, не меняя ничего. Всё это послужило катализатором, который коснулся многого и, в целом, при всей сложности, проявил истинное лицо России.

Эффект был равно психологическим, как и политическим и экономическим. Изменение впечатлило характерный дух периода, грубо говоря, между 1856 годом (когда Александр впервые поднял вопрос об отмене крепостного права) и 1866 годом (когда случилось первое покушение на жизнь царя) – шестидесятые годы, в соответствии с мифологией деления исторических периодов, сконцентрировавшие столетия западноевропейского развития, длившегося годы и годы, в один день.

После скучной однородности, навязанной системой Николая I, Русь внезапно начала пульсировать от лжи. Это была своеобразная оттепель, явление в русской истории, после которого всё пропитывается новым морозом. «Кто бы ни жил в России в 1856 году», писал Лев Толстой, «не знал, что такое жизнь». Новая эра была изображена в смутных тонах в романе Тургенева «Накануне» (1860), и у Чернышевского в новелле «Пролог» (1868), где «обветшал Петербург в своей яркой новой весне». Люди начали дышать, говорить, и даже путешествовать свободнее. Действительно, писатели в первые годы правления Александра наслаждались большей свободой, чем когда-либо прежде или после (вплоть до революции 1905 года). Реформы или слухи о реформах стимулировали рост общественного мнения по социальным вопросам, что на некоторое время сделало обсуждение почти необходимым для правительства.

Радикализм, сдерживаемый реакционерами в течение предшествующих тридцати лет, заполонил умы. Писатели, мыслители, журналисты, хотя все еще лишенные головокружения от политической активности, стали выкристаллизовываться в отдельные группы радикальной, либеральной или реакционной лояльности. Несмотря на всё более изменчивую и легковерную цензуру, появилось значительное количество книг, газет и журналов. «Колокол» Герцена, с его девизом «Vivos voco»², и «Современник» Чернышевского кричали об «освобождении народа», став признанной совестью России. Эти выражения нового настроения совпали с большими экономическими переменами, с появлением новых социальных моделей и даже с изменением социальных привычек, особенно среди тех слоев общества, в которых традиционные ценности износились под давлением новых интересов.

2. Освободители и Освобожденные

В этом новом климате множество проблем, не считая крепостничества, требовали срочного решения. Уже в XVIII веке они глубоко волновали всех тех, кто был серьезно обеспокоен состоянием российского общества, а теперь это стало прототипом морального и социального выживания.

Время от времени возникают явления, которые обсуждаются и сталкиваются друг с другом, и чьё значение выходит за рамки их первоначальности, так как они заставляют людей смотреть на реальность под другим углом. Фундаментальное равенство людей было очевидным: это была не просто битва рабов и наёмников, это также перекликалось с голосом возмущённой человеческой природы. Это был продукт Французской революции, и стало очевидным для всех людей и навсегда, и, возможно, это породило фальсификацию понятий в последующей истории. По иронии Александр II стал инструментом, с помощью которого важная истина Французской революции запоздало (через семьдесят два года после отмены крепостничества во Франции, но за четыре года до отмены рабства в Америке) стала применяться в России. В какой-то степени это подтверждает мнение некоторых, которые называют шестидесятые «нашим сокращённым восемнадцатым веком» (Лев Троцкий). Попытка Александра, пусть и не совсем искренняя, перенести проблему крепостничества в открытое обсуждение, сама по себе была похожа на революцию, которая вызывала качественные изменения в характере и направленности русского исторического развития, а также послужившая облегчению судьбы крестьянина, немало заботившей многих русских мыслителей.

Крестьяне в конечном итоге проиграли землевладельцам (и через них государству) ещё в семнадцатом веке. И хотя формально они не были рабами, но могли быть проданы одним помещиком другому, то есть обладали всеми признаками товара. Этот аромат безнравственности витал плотным слоем над всей Россией. Два крупнейших русских реформатора – Пётр I и Екатерина II – сделали главное: они смогли дефрагментировать общество, сильно раздробленное в XVII веке. Крестьянство с этого момента стало представлять отдельный класс, правда без официального статуса и без прав. Но также благодаря этим реформатором стало возможным и появление «обязанных крестьян», как они были определены в законе от 1842 года. Эти крестьяне были обязаны платить своему владельцу, помимо государственных налогов, оброк, в денежном или товарном выражении, или же отрабатывать этот оброк в форме барщины. Деревенская община, в которой они состояли, периодически пересматривала пропорции земельных наделов. И несмотря на то, что Александр I запретил помещикам заставлять крестьян работать по воскресеньям, практика семидневной рабочей недели сохранилась вплоть до отмены крепостного права. Многие из равных им по положению крестьян были домашними работниками (дворовыми), а также использовались на любых других работах по усмотрению помещика. По сути, часть крестьян была своеобразным сельским пролетариатом. Хозяин имел все возможности практически уничтожить крестьянина, например, отдав его в солдаты или сослав в Сибирь. Поводом могла послужить любая незначительная мелочь.

Система крепостного права со временем начала проявлять экономические ошибки, но обеспечивала доминирующее положение дворянства, и даже сам царь назвал крепостничество «основной опорой трона». Екатерина Великая бросила упрёком Французской революции «je suis aristocrate, fest mon métier»³

Но доминирующая часть мелкопоместного дворянства на всей территории России, находясь под угрозой со стороны непредвиденного противника, крестьян, часто подумывала о том, чтобы жить в соответствии с принятыми консервативными правилами. Общность крестьян делала возможность их объединения в протестующие группы, что составляло если не основную, то значимую опасность для дворянства.

Крестьянские восстания стали повторяющимся феноменом начиная с XVII века: Иван Болотников (умер в 1608 году), Степан Разин (умер в 1771 году), Кондратий Булавин (1660—1708), Емельян Пугачёв (1742—1775) – это известные и легендарные имена крестьянских мятежников. Сопротивление ослабевало одновременно с укреплением государственности и с развитием аппарата подавления. Ситуация стала тревожной в правление Николая I (когда в разных частях России по неточным данным было 674 крестьянских восстания). Следующее подобное сопротивление государству случилось лишь в 1905 году.

В условиях господствующей цензуры невозможно было изучать, обсуждать или даже публично упоминать эти революционные события, но в архивах Третьего отделения Собственной канцелярии Его Императорского Величества (так называлась тайная полиция) и в министерстве внутренних дел хранились записи подробностей о подобных вспышках. Эта угроза был в некоторой степени более тревожной, чем провокационный либерализм просвещённого класса, «безвредные злоречья», как это называл сам Николай, который в любом случае был под надзором всевидящего Аргуса Третьего отделения. Герцен, Бакунин и другие опасные радикалы были за границей, но «бунт бессмысленный и беспощадный» крепостных зловеще и непредсказуемо маячил на горизонте.

Не так-то просто сформировать точную картину революционных настроений среди крестьян до отмены крепостного права. Архивы предоставляют некоторый освещающий материал, но это не даёт ясного представления о характере крестьян. Правильнее обращаться к мемуарам и переписке тех, у кого был личный опыт сельской жизни. Свидетельства славянофилов могут считаться особенно важными и лишены обвинения в любой радикальной предвзятости, несмотря на их убежденность в том, что дворянство отделило народ от царя. Юрий Самарин был совершенно не в себе, когда говорил о преобладающем революционном настроении среди крестьян, а выдающийся консервативный историк Михаил Погодин во время Крымской войны писал, что «мы не боимся Мирабо, но мы боимся Емельки Пугачёва; никто не встанет на сторону Мадзини, но Стенке Разину нужно только сказать слово! Вот где скрывается наша революция, вот где наша опасность. И хотя сейчас не убивают по тридцать землевладельцев ежегодно – злобных жертв права на тиранию по отношению к другим – это и есть местные революции, которым не хватает только координации, чтобы приобрести особое значение».

Как обычно, рабство служило для того, чтобы одурманить разум и превращать людей в непримиримых жертв тех, кто поработил их. Несколько отдельных крестьян смогли купить свободу, несмотря на огромную плату за выкуп, или оказывая хорошие услуги, управляя делами их хозяев, играя в их оркестрах и театрах. Некоторые даже умудрились разбогатеть сами, и в свою очередь эксплуатировали подневольный труд (например, знаменитый крестьянский завод во Владимирской губернии, который платил своему хозяину – графу Шереметьеву – 20 000 рублей в год).

В условиях нарастающего недовольства правительство временно усомнилось в эффективности политики палки, которая привела к таким отчаянным провалам во время Крымской войны. Поражение в войне было как экономическим и финансовым, так и военным.

В интересах как правительства, так и правящего класса, стало создание новой производительной силы, и крепостное право сильно затрудняло эту задачу. Не только российская промышленность, но и сельское хозяйство в XVII и XVIII веках полагались на рабское сельское население, то есть бесплатную, дешевую и мобильную рабочую силу. Некоторые историки, будучи удовлетворены тем, что это дает единственное адекватное объяснение реформ, инициированных Александром II, утверждают, что они (реформы), соответствовали логике социального и исторического развития и были простой функцией изменения цены на зерно (Михаил Покровский); что изменения произошли бы и без какого-либо давления сверху или снизу, если бы русское дворянство было способно интерпретировать свои собственные интересы в то время, и что обнищание некоторых землевладельцев, вызванное реформами, не повлияло на конечный результат, а именно на выживание и даже возрождение русского дворянства в его переходном периоде от феодализма к капитализму.

Это сразу приводит нас к аргументу тех, кто верит в историческую неизбежность, которая неумолимо разворачивается, двигая все вещи и всех людей в предопределенном направлении к неизбежному концу. Кроме того, голос неприглядного «адвоката дьявола» нашёптывает нам, что человек лишь маскирует себя доброжелательностью, и что он имеет в виду «ложь», когда говорит «правда». Сомнительно, может ли честный историк избегать быть в какой-то мере адвокатом дьявола, хотя нет причин, по которой он должен рассматривать экономическую связь как единственный источник мотивации, позволяющий людям затуманивать правду и делать парад теней главенствующим. История – это продукт не логики, а людей. Они обеспечивают вариативность, которая отсутствует в предопределенных схемах, контрасты между намерениями и достижениями, усилиями и неудачами, надеждами и разочарованиями, решениями и политикой. Действительно, сама «логика» судьбы и несчастья истории проявляется как результат действий людей. И поэтому трудно оценить человеческое впечатление от последствий таких действий. История изобилует неразрешимыми, на первый взгляд, конфликтами между свободой и необходимостью: это сфера действий и ответственности человека, и, тем не менее, она сама по себе не преследует задачи конца. Человек покалечен самим собой и погибает в себе. Достижения человека, но также и его дела, увеличивают ограничения его свободы; цели, которые когда-то реализованы, отступают перед ним и иллюзии превращаются в жесткую и навязчивую реальность. Никаких объективных «детерминизмов» не может быть найдено против исторических объяснений, которые обнаруживают специфическую логику, мрачный импульс в ходе и последствиях человеческой деятельности.

В любом случае, в настоящее время уже невозможно занять позицию традиционных русских историков, которые приписывают упразднение крепостничества к гениальным прозрениям Александра в сторону всеобщего блага и к его милосердному расположению: они могли быть достаточно реальными, но они никогда не заставляли его делать что-либо, чтобы предвосхищать систему, которая так явно уравнивает собственный консерватизм с моральными ценностями. Это также не может быть приписано всплеску общественного сознания, которое привело дворян к тому, чтобы посвятить себя улучшению положения крестьян; на самом деле они действовали не столько от полноты их сердец, как от пустоты их карманов; они были готовы отпустить крестьянина, но сохранить его труд и свою землю исключительно для своих целей.

Тем не менее, сверху было давление, и важно проанализировать его стимулы и последствия, чтобы понять положение русского общества в шестидесятые годы XIX века. В Манифесте о заключении Парижского мира в 1856 г. Александр II пообещал русскому народу возможность «наслаждаться плодами своего труда», а вскоре после этого, в его знаменитом выступлении перед представителями дворянства Москвы, он сказал, перекликаясь с Радищевым и Герценом, что «лучше отменить крепостное право сверху, чем ждать, пока оно начнет уничтожить себя снизу». «Господа, я слышал, что среди вас циркулируют слухи о том. что я намерен отменить крепостное право: это неправда, и вы можете сообщить это всем и вся. Но, к сожалению, вражда между крестьянами и их землевладельцами существует, и это причина уже уже случавшихся неповиновений землевладельцам. Я убежден, что рано или поздно мы должны это сделать. Я думаю, что вы согласны со мной».

Первой реакцией на инициативу царя, однако, было лишь оцепенение, даже у того дворянства, которое предпочитало ужас реформ, как сказал Юрий Самарин в минуту откровенности, «преждевременные действия правительства, а также людской гнев», в то время как другие предположили, что «вся проблема была придуман людьми, у которых нет недвижимого имущества: ученые, теоретики и сыновья духовенства» (Муравьёв).

Действительно, из документов, сопровождающих процесс подготовки окончательного урегулирования, следует, что смесь из страха и беспокойства захватила умы дворянства. Они знали, что реформа будет азартной игрой, но надеялись, что это будет игра, которая принесёт богатым дивиденды. Страх, как мы увидим, скоро распространится на правительство, которое, когда дело доходило до практического решения, никогда не ставило под сомнение важнейшие интересы дворянства. Однако правительство, в частности, министр внутренних дел Сергей Ланской и его ассистент Дмитрий Милютин, вместе с такими откровенными защитниками освобождения крестьян, как брат и тётка царя, само по себе было инициатором реформы.

Способ, которым всё урегулировалось был прост. После неоднократных напоминаний и увещеваний правительства, дворянством различных губерний были сформированным комитеты по подготовке проектов документов об освобождении крестьян. Проекты были переданы центральному комитету, заседающему в Санкт-Петербурге, состоящему по большей части из чиновников, чьей обязанностью было сравнить эти проекты и разработать окончательную схему, которая была бы представлена на утверждение в Государственный совет, верховный законодательный орган царя. Затем это утверждалось царём и его манифестом, который публиковался сразу же.

История провинциальных комитетов очень поучительна, так как она показывает как трагическое отсутствие солидарности с людьми, которых дворянство лишало свободы, так и поразительное несоответствие между тем, что дворянство исповедовало и что делало на самом деле. Это очень характерно для режима Александр II, любое действие которого вязло в песке неэффективности и увиливания.

Было бы совершенно неправильным представлять, что никто не действовал по убеждению, и что все комитеты состояли из жадных сторонников старой экономики. Был естественный всплеск разговоров и споров; не было напряженности только между комитетами и правительством, а также между различными комитетами и между членами внутри комитетов. Были «либеральные» и «консервативные» тенденции. Сам факт того, что такой важный вопрос был поднят на открытой и свободно обсуждаемой основе создал интеллектуальное брожение. Этот фермент затронул многие слои общества, обладающие здравым смыслом нового сознания. Это было понятнее и весомее по сравнению с захлестнувшей всю страну показухой. Но при всём этом, даже самым осторожный исследователь не может избежать грубого и обескураживающего факта, что старый социальный уклад утвердился, представляя собой острый вопрос о влиянии социальной детерминации на характер человеческих идей и поведения.

«В прошлом, как правило, две партии боролись в наших провинциях», писал Салтыков-Щедрин в своей «Сатирической прозе» как своё собственное наблюдение в качестве активного члена провинциального бюрократического слоя, «партия отставного предводителя дворянства и его преемника; обе стороны занимались исключительно застольями с выпивкой в домах соответствующих покровителей. Их борьба не была политической вообще. Сегодня говорят все и обо всём, иногда кажется, что мир утонет в потоке слов, стонов и шума. Мы теперь все реакционеры, у нас есть ярые либералы и умеренные либералы; у нас даже есть люди, которые согласны со всеми и надеются как-то проскользнуть посредине. Теперь у нас есть два основные партии; реакционеры и либералы (естественно, умеренные). Трудно судить о том, чего хотят реакционеры или что хотят либералы. Но если настаивать на определениях, то это такая же хорошая догадка, как и в любое другое: первое – реакционно- либерально, а второе – либерально-реакционное». Менее сатирический взгляд покажет, что расхождения в рекомендациях провинциальных комитетов были обусловлены лишь разными экономическими условиями в различных регионах.

Ни один крестьянин не участвовал в работе комитета и ни один не был консультантом по вопросу его предполагаемой свободы. Крестьянство в каждом регионе был якобы представлено двумя делегатами. Они были назначены губернатором, высшим местным органом правительства, и были набраны из рядов землевладельческого дворянства, как и председатели комитетов (провинциальные предводители дворянства) и другие делегаты, собранные уездными дворянскими собраниями. Дело в том, что работа комитетов сопровождалась оргиями, гала-ужинами с тостами за Александра и речи в честь «славного русского дворянства», – все это была плохая подготовка к тому, что один из ораторов назвал «нашей высшей жертвой на алтарь общего блага». «Масса самовосхвалений и патриотических выступлений, произнесенных делегатами в ходе эти действия оставляют болезненное впечатление; а просветленный либерал Константин Кавелин назвал всё это таким «памятником неискренности».